Злое русское общество (Часть IV: Русское общество)
Предыстория:
Часть I: Общество
Часть II: Человек и общество: Человек осознанный
Часть III: Человек и общество: Конфликт с обществом
Русский
Говорить о русском обществе сложно, если не определиться с тем, что такое “русский”.
Вопрос “что такое русский?” со всех сторон хорош. Во-первых, сразу возникает вопрос: это существительное или прилагательное? Во-вторых, обращает на себя внимание расхожая форма вопроса: “что такое” вместо “кто такой”, то есть уже в самом вопросе заложено какое-то явление. Во-третьих, редко где найдёшь на него однозначный ответ, который бы не входил бы в противоречия с употреблением слова “русский”.
Русский, это тот, кто русский по крови? Давайте объясним это русским других национальностей, которые считают себя русскими.
Русский по вере? Православный? А как же русские мусульмане, буддисты и атеисты?
Русский по принадлежности к территории? Да на ней столько нерусских проживает, что… А вот русские, проживающие за рубежом не русские?
Русский по языку и культуре? А говорящий на суржике на юге России русский или нет? Якут — русский?
Словом, чтобы рассуждать о русском обществе, обществе очевидно многонациональным, многоконфессиональным, поликультурным и так далее, надо подобрать какое-то такое определение, которое с одной стороны, включало бы в себя все особенности русского, а с другой, не оставляло бы ничего за бортом.
Например. “Русский — это человек, который чувствует себя русским”.
Между прочим, не стоит смеяться над этим определением. Оно хорошее. И нет в нём никакого логического круга, потому что “русский” в нём — это существительное, которое определяется через омонимичное ему прилагательное. Единственный и существенный его изъян, что это субъективное определение. Есть ли у русского объективные черты, кроме банального перечисления признаков?
А. Дугин однажды хорошо сказал, что русский — это описание качества. Которое может быть приобретено, а может быть, наоборот, утеряно. Вот только на вопрос о природе этого качества он сказал не очень хорошо: путано и многословно.
Мы согласны с Александром Гельевичем, что это качество. И готовы это качество ясно определить: русский — это качество, заключающееся в желании и умении договариваться. Причём договариваться в формате общения.
Слова “договариваться” и “общение” настолько важны для понимания русских и русскости, что, несмотря на неоднократное проговаривание этих понятий ранее в предыдущих разговорах, надо ещё раз повторить что такое “общение” и что значит “договариваться” в формате общения.
Общение — это процесс синтеза картин мира общающихся. У Пети картина мира и у Васи картина мира. Начиная общаться в нашей терминологии, они создают общую картину мира, включающую в себя и Петину, и Васину. Общая картина мира — не просто сумма исходных картин. Общее — значит, синтез, объединение картин с разрешением противоречий между ними. То есть это не просто диалог в духе “ага, буду иметь в виду” или с целью демаркации чужой картины на пример соответствия своей. Общение предполагает безусловное уважение к чужой картине и безусловную же готовность поменять свою позицию не в ущерб последней. То есть поменять позицию не значит пожертвовать своей картиной в пользу чужой, не готовность к компромиссу (ты — мне, а я — тебе), а готовность изменить свою картину так, чтобы она а) непротиворечиво включала в себя картину собеседника, б) продолжала включать всё то, что включала до общения и в) не имела бы внутренних противоречий. Грубо говоря, в результате общения собеседников с двумерными картинами, может получиться объёмная. Поскольку включение ещё одного измерения — это хороший способ снятия противоречий между объектами меньшей размерности.
А договориться в формате общения, значит сделать так (или сделать всё возможное для того) чтобы картины мира договариваемых после общения максимально совпадали.
Вот Петя договорился с Васей. Петя теперь за Васю? Или сам за себя? Ни то, ни другое. Петя встал и над собой, и над Васей. А если Вася тоже договорился с Петей, то они вместе стоят сверху и наблюдают за собой до момента договорённости.
Другими словами, русские выстраивают с собеседниками единый ландшафт и определяют общие цели. И если к ним приходит кто-то чужой, они с любопытством берут его ландшафт на примерку к своему, рассматривая: как бы его включить в свой и что для этого делать. А если чужой включается в эту игру симметрично, он начинает себя вести как русский. Если ему это нравится, и он берёт это себе в привычку, он становится русским. И наоборот, если русский в какой-то момент по какой-то причине решает свою картину мира взять за священный образец, или становится готов её поменять, не глядя на что-то более с его точки зрения привлекательное, то он перестаёт быть русским.
Это не означает, разумеется, что у всех русских картины мира одинаковые. Но это означает удивительную комплементарность русских к чужому (но не наоборот) и естественное их стремление к обретению общего смысла (напомним: цель — намерение — действие — смысл). А если у собеседников намерения совпадают, то они с большей вероятностью претворяются в общие поступки. Между прочим. Общий смысл у русских называется правдой. А справедливость — это соответствие правде, правда в воплощении.
Из такого понимания русского и русскости следует несколько следствий:
1. Русскими могут быть представители разных народов, наций, религий и т.д. Любой внешний социальный признак имеет подчинённое к русскости положение. Русский — это объединяющий мета-признак.
2. Община — естественная социальная форма для русских.
3. Русскость предполагает осознанность.
4. Русское общество — понятие с заложенным внутренним противоречием.
Самое время приглядеться к этому противоречивому понятию.
Русское общество
Итак, у русского общества есть имя собственное: Россия.
Известный спор западников и славянофилов: Россия — это Европа или не Европа? Давайте спросим об этом армянское радио. Армянское радио отвечает: “А это как посмотреть”.
С внешней точки зрения, при взгляде со стороны, Россия — безусловно Европа. Система власти и управления построена по европейским лекалам. Идеологическая сфера имеет очевидно европейские корни (начиная с рассуждений о национальности, что является чисто европейским понятием, заканчивая рядом капитализм — марксизм — коммунизм — либерализм и т.п., где каждое понятие рождено в Европе и взято из Европы). Про сферу хозяйствования, то есть экономику — и говорить нечего. “Европейство” русского общества — это давняя традиция, заложенная даже не Петром I, а задолго до него. Пётр I, с которого принято на западе отсчитывать русскую государственность, лишь зафиксировал долго созревающую до него тенденцию к построению общества по европейскому образцу.
Конечно, Россия совсем не Германия, Португалия и любое другое европейское общество. У России есть своя специфика ландшафта, менталитета и т.п. Но генезис и архитектоника российского общества совершенно европейские. Поэтому тот, кто говорит, что Россия — это Европа, если он имеет в виду российское государство, науку, культуру (которая является частью идеологического аспекта общества), тот совершенно и абсолютно прав.
Если же посмотреть на Россию не снаружи, как на социальный объект, а изнутри, сфокусировав внимание на русских, Россию населяющих, то получается совсем не Европа! Европейские общества состоят либо из европейских народов, объединённых по кровному признаку, либо из наций, состоящим из европейских народов, объединённых по идеальным (то есть выдуманным) признакам. Русские не вписываются ни в один из европейских шаблонов. Как мы выяснили выше, русский — это мета-признак по отношению к признакам рода, крови, культуры и другим. Поскольку русский народ состоит из русских, то “русский народ” автоматически является явлением особым, мета-народом.
Что такое типичный народ? Это кровь и культура. Родился в каком-то народе, впитал в себя все его характеристики, и ты такой навсегда. Чеченец останется чеченцем до гроба. Это его родовой признак. Баварец, ладинец, баск — всё то же.
Что такое нация? Нация — это общественный договор между представителями разных народов, что они являются обособленным целым относительно всех остальных. Что общего между ладинцем и лигурийцем? Вообще-то говоря, общего не много. Но они договорились, что они принадлежат к итальянской нации. Сами они так договорились, или эту идею целенаправленно им навязали и внедрили в сознание — это другой вопрос. По факту, нация — это общественный договор. Хочет считать себя ладинец итальянцем или не хочет, он им быть не перестанет. Потому что, согласно общественному договору, он принадлежит к итальянской нации. Баста.
Что такое русский народ? Это сообщество людей, которые считают себя русскими в том смысле, в каком мы говорили выше. То есть они не просто себя считают таковыми, они себя ведут как русские, а это вопрос не общественного договора, это вопрос даже не просто личного выбора, это вопрос проявления личной воли.
Конечно, можно возразить, что русский народ — это тоже результат общественного договора, что “русская нация” имеет место быть и т.д. Можно. Но если мы будем считать за русский народ нацию, то столкнёмся с противоречиями: окажется, что мы найдём множество русских, которые в эту нацию никак не входят и входить не могут. И если принять во внимание и необходимые, и достаточные условия для существования такого социального феномена, как русский народ, то придётся отойти в сторону от общественных договоров, территорий и т.п. как необходимых признаков, и прийти к признаку свободной воли договариваться и её практического применения.
То есть, если речь о русском народе, то речь идёт о “мета-народе”, состоящем из людей с мета-признаком “русский”. Это более общее понятие, чем любой из европейских народов, чем рождённое в Европе понятие “нация”, ну и уж точно более общее, чем простой географический признак.
Частное не может включать в себя общее, если только они не равны друг другу. В нашем случае не равны. Как не упихивай русскость в любой вариант европейскости, влезать не будет. А вот наоборот — это пожалуйста. Поэтому с позиции русского народа, Россия — совсем не Европа.
Любопытно. Русское общество — Европа. А русский народ — нет. Каковы отношения между ними? Как и почему они уживаются?
В рассуждении на эту тему возникает соблазн объяснить всё феноменом русской общины. Вот, дескать, русский народ исторически и культурно — народ общинный. А поскольку общество — это объединение самых разных групп, с едиными для всех механизмами власти, хозяйствования и т.п., то объединение общин, как своего рода социальных групп, создаёт соответствующее им общество.
Во-первых, если община начинает использовать общественные механизмы вместо своих, то она перестаёт быть общиной. Община и общество понятия, которые не уживаются. Одно в другое включено быть не может. Первое для последнего — ядовито, община может, конечно, быть в обществе, но только как инородный для общества элемент. Общество для общины — слишком велико, не влезет.
Во-вторых, русский народ не единственный, для которого общинность является характерным признаком. И не единственный, которому приходится жить с обществом. Но отношения у него с обществом особые.
Как может быть по-другому, хорошо видно на примере Сицилии.
Сицилию населяет один народ: сицилийцы. Это далеко и совсем не итальянцы, если не считать итальянцами по умолчанию всех, кто формально включается в состав итальянского государства. Сами сицилийцы в большей своей части общественный договор о принадлежности себя к итальянской нации не признают. Если за итальянцев принимать всех, кто находится в составе итальянского государства, то сицилийцев вообще не существует. До этого они были французами, до того — норманнами, были сарацинами. Кем они только не были. Особенность народа Сицилии в том, что он никогда не обладал собственным обществом. И никогда не жил сам по себе без общества. Он всегда находился во власти какого-то чуждого ему общества. При этом у этого народа есть своя собственная культура, свой язык (кстати, отличной от итальянского группы) и т.п.
Сама Сицилия — это остров. Причём остров с довольно суровым климатом. Лето на Сицилии по своей суровости не уступит зиме в Сибири. Только не холодом, а жарой и засушливостью. Выживать на Сицилии издревле не просто: почва каменистая, мест для земледелия немного, лесов очень ограниченное количество, дефицит воды. Словом, в одиночку прожить практически невозможно. Как многие народы на ограниченной территории, географически разрезанной горами, больше значение для сицилийцев играет принадлежность к тому или иному роду, со всеми вытекающими: конфликтами между семьями, конкуренцией за ресурсами, кровной местью и т.п. Но сицилийские горы — это далеко не Кавказ и Альпы. Взаимодействие между родами носит более тесный характер и жизненного пространства там, всё же, больше, чем в горных ущельях. Поэтому сицилийцы не разделились на малые народы, а остались одним, хотя и условно-, или, лучше сказать, мягко-раздробленным. Это конгломерат относительно небольших групп, объединённых вокруг относительно небольших территорий на острове, занятых в первую очередь вопросами совместного на ней выживания. Поэтому для народа Сицилии очень важную роль играет фактор общины. Базовый объединяющий смысл прост и надёжен — смысл выжить. И община выполняет эту свою функцию: народ Сицилии живуч на протяжении тысячелетий (это удивительно древний даже для Европы народ).
Если бы этот остров был где-нибудь в глубинах Атлантического океана, то история Сицилии не была бы уникальной. Так бы и жили общинами и родами, в до общественном, вероятно, состоянии. Или сложилось бы какое-то традиционное общество. Но Сицилия расположена в очень стратегически важном месте Средиземного моря. Это пересечение всех основных морских торговых путей. Остров находится на пути между Иберией и Финикией, между Римом и Карфагеном. Поэтому к Сицилии издревле проявляли интерес социальные животные покрупнее сицилийского народа. Сначала греки основали там свои колонии (Афины, Коринф и другие великие города Эллады были жалкими деревнями в сравнении с такими греческими колониями, как Сиракузы и Селинунт). Потом на Сицилию наложил свою руку Рим. Вслед за Римом пришли с севера варвары, но были изгнаны сарацинами, и Сицилия стала арабской. Сарацин попросили Норманы. Норман — Бурбоны. Когда у последних дела не задались, сицилийцы были как будто бы оставлены сами себе, но Италия таки прибрала её к своим рукам.
Пришедшие на остров вели себя по-разному. Кто объявлял Сицилию своей провинцией. Кто-то основывал отдельное королевство. Приносил свою религию, свою власть, свои правила жизни. Другими словами, Сицилия формально становилась частью то одного, то другого общества.
А что сицилийцы? А сицилийцы жили сами по себе. Для пришедшего общества народ Сицилии выполнял роль кормовой базы. Даёт нужное количество оливок, масла, мяса, рыбы, рабочих рук? И ладно. А вот внутрь дел собственно сицилийцев пришедшие особо носа не совали. И на то было две веские причины, каждая из которых поддерживала другую.
Первая причина — это народный характер. Характер, строптивый, свободолюбивый и боевитый. Заставить этот народ жить по чужому уставу ни у кого из пришельцев не получилось. Попытки были. Обходилось такой кровью и издержками, что попытки сворачивались. Истребление народа острова резко снижало его, острова, ценность. Чтобы его заселить пришельцами — не настолько сладкое место, чтобы найти достаточное количество желающих. А держать железной дланью кнута и пряника либо слишком кроваво, либо слишком дорого.
Вторая причина — это уникальный сицилийский общинный механизм (мы бы даже сказали: интерфейс, это более подходящее слово) взаимодействия с внешним миром. Это — мафия.
Мафия не являлась институтом власти в полной мере. Мафия была исключительно институтом коммуникации (не общения, а именно коммуникации) сицилийских общин с обществом, которое включало их в свой состав. И этот интерфейс настолько прекрасно соответствовал духу сицилийского народа с одной стороны и запросам обществ (любых, заметим) с другой, что позволил народу Сицилии жить независимо от посторонних влияний не сто, не двести а, как минимум, полторы тысячи лет. Мафия с одной стороны защищала народ от обществ, а с другой, давала обществам от народа столько, сколько им требовалось. И обе стороны (и народ, и общество) был ей полностью удовлетворены вплоть до глубочайшего уважения.
Обвинения итальянского общества в сторону мафии в беспрецедентной кровожадности в отношении бедных несчастных сицилийцев, пусть общество задаёт само себе в адрес утончённых семей Медичи, Борджиа, благочестивого папского престола и чернорубашечников Муссолини. Дело, конечно, не в жестокости, а в онтологическом антагонизме общины и общества. Сила мафии не в жестокости, а в совершенной комплементарности в отношении сицилийского народа. Жестокость? Так и народ там не агнцы. Причины неприязни итальянского общества к мафии лежат не в сфере морали и этики, а в сфере власти. Пока есть мафия, сицилийцы не подчиняются обществу, а продолжают жить автономно от него.
И сейчас можно поехать на Сицилию, и если провести там не два-три дня, и вместо протирания штанов в туристических местах потратить заметную часть времени на путешествие по сицилийским местечкам и общение с местным населением, то всё сказанное выше о сицилийцах и мафии станет очевидно, как Божий день.
О чём говорит нам пример сицилийского народа, состоящего преимущественно из общин?
Во-первых, русский народ в этом смысле не уникален.
Во-вторых, наличие общинности скорее подчёркивает антагонизм между обществом и народом, а не наоборот.
При том, что общинность, повторимся, является характерным признаком русского народа, списывать на неё уживчивость народа с обществом не получается. И мафии у русского народа, как механизма взаимодействия с обществом не было и нет. Словом, простого ответа, вот что бы в одной фразе или слове — нет.
Ответ — в нарративе. То есть, в истории. Посмотрим на русскую историю не как на перечень дат и событий, не с точки зрения классовой борьбы, культуры, взаимоотношений с соседями, а как на историю взаимодействия русской общины и русского общества.
История русского общества (в строгом смысле этого слова) начинается с XVI века. Старт ему дали новаторские реформы Ивана Грозного (который, фактически, стал вводить чисто государственные институты, тем самым оформив начало эволюционного перехода русского человейника к современному обществу), его затяжной горячий конфликт с Европой, великий голод в России начала XVII века и чума на европейском континенте во второй его половине создали уникальные условия разделения русских народа и общества на два, тяготеющих к автономности друг от друга субъекта. Отметим, что это и время беспрецедентной территориальной экспансии русского государства.
Оформившийся поворот на запад в период царствования Алексея Михайловича, закреплённый разгромом стрелецкого бунта при Петре I, и дальнейшая сначала насильственная, а потом естественная (в силу кровного происхождения властной элиты) европеизация российского общества задали динамику развития удивительной химеры русского народа и русского общества.
У русского общества есть удивительное сходство с обществом на Сицилии. Это тонкая, по образу жизни и разделяемым внутри ценностям чуждая образу жизни и ценностям народа надстройка над последним, питающаяся его соками и живущая своей, независимой от народа и чуждой народу жизнью.
Во-первых, русское общество в заметной своей части состояло из выходцев из народа. Когда-то больше (двор Алексея Михайловича), когда-то меньше (двор Анны Иоанновны), но их всегда хватало хотя бы на то, чтобы русский язык был необходим для функционирования общественны институтов, и чтобы в эти общественные институты рекрутировали русских людей по происхождению. Сказать, что русское общество жило абсолютно не русской жизнью (как про общество на Сицилии) нельзя.
Во-вторых, как следствие первого, русское общество всегда и с большим интересом относилось к русскому народу. Иногда кардинально его не понимало, витая в каких-то чисто своих иллюзиях (вспомним как крестьяне вязали ходоков в народ из интеллигенции и сдавали их властям), а иногда понимало настолько глубоко, что становилось иконой русскости. Здесь мы имеем в виду А.С. Пушкина, конечно. И общество не только проявляло интерес, но и, насколько могло и умело, прилагало усилия к участию в жизни народа, к образованию (как его понимало) русского человека.
Для русского народа и русского общества не было и нет надобности в “интерфейсе”, вроде сицилийской мафии. Интерфейсом был сам русский человек, просто в силу своей “русскости” именно в том смысле, с развёртывания которого мы начали разговор о русском обществе. Связь русского общества и русского народа, русской общины, не была строго институциональной. Это были тысячи и десятки тысяч частных межличностных точек общения между представителями общества и народа, каждая из которых могла ничего не значить, но все вместе они образовывали прочную и гибкую связь одного с другим.
Но если на уровне человек-человек русский с русским всегда договорятся, то вот на уровне община-общество, даже если это русская община и русское общество — не договорятся никогда. Только за счёт существования кого-то одного из договаривающихся, либо их обоих. Общество в силу своего принципиального устройства договариваться неспособно. Оно в лучшем случае может вести диалог и идти на какие-то компромиссы. Поэтому сожительство русского народа с русским обществом всегда находилось в состоянии не статического, а динамического равновесия.
Русская община получала от общества доступ к культуре и образованию, защиту от внешнего мира, механизмы хозяйственного сопряжения на огромной территории. Общество получало от общины ресурсы: конкретные материальные блага, авторитет в глазах других обществ, приписывая себе владения богатством ресурсов и обширными территориями.
Но, постольку поскольку русское общество зависело от европейских обществ как зависит копия от образца, с которого она снята, то и смотрело оно с большим пиететом больше на свой образец, нежели на то, за счёт чего на деле оно существовало. А русский народ, в силу общинной основы, ориентировался на смысл и правду, нежели на какие-то чуждые ему идеи. Оба субъекта смотрели в разные стороны и тяготели к разным полюсам бытия.
У общины перед обществом есть большое преимущество: гибкость, приземлённость и, как следствие, живучесть. У общества перед общиной: организация, способность концентрировать материальные и властные ресурсы, что давало обществу повод к иллюзиям собственного превосходства и собственной устойчивости. А также давало возможность держать общину “под спудом”, на вторых ролях. Самому забирать себе сладкие корешки, а народу отдавать вершки и что от корешков останется. Не сказать, что народ был сильно этим доволен, если общество палку перегибало, народ отвечал русским бунтом бессмысленным (с точки зрения общества, но никак не общины) и беспощадным (с обоих сторон).
Когда русское общество начинало чересчур либо впадать в ложные амбиции, либо действительно наращивать собственную мощь, у него возникал конфликт с западными соседями. Потому как европейские общества не могли смотреть на свою “копию” иначе как свысока. А на её размер и ресурсы иначе как с опаской. Конфликт оригинала с копией предрешён. Оригинал цельнее, последовательнее, более естественный в поведении и живучий. Всякий конфликт в западным обществом (или обществами) русское проигрывало напрочь.
Проигрывая, вырисовывалась невесёлая перспектива для русских общества и народа. А именно в “табели о рангах”, в том числе распределения жизненных благ, опуститься на ступень ниже. Само общество было как будто бы и не прочь (ренегатов хватало всегда во все времена: от Курбского до Власова… хотя зачем останавливаться так далеко? Вплоть Бакатина, Козырева, и далее по списку до героев первых полос Ведомостей и Коммерсанта). А вот русскому народу такая перспектива совсем не улыбалась. Он и так жил на вторых ролях впроголодь, а тут перспективы вырисовывались натурального вымирания. И тогда русский человек вздыхал, крестился, говорил “ну-ка, барин, подвинься, дальше я сам”. И действовал. Неожиданно, по-своему, всегда успешно. Потому что, в силу собственной русскости, понимал за обоих: и за себя, и того мужика за ленточкой. Другими словами, война русского общества превращалась в войну народную.
Это в истории случалось регулярно. На время непродолжительных по историческим мерках конфликтов, в которых русский народ был втянут в конфликт русского общества с другими, интересы русского общества и русского народа полностью совпадали.
После победы над супостатами между русским народом и русским обществом наступал краткий конфетно-букетный период, но агнцы с волками рядом не спят. Антогонизм природы общества и сознания делала своё дело до следующего размежевания и очередной перетряски.
Представители русского общества, “больное” идеями, всегда объясняет свои победы по-своему. Мы-де православные, мы-де особые, мы-де бла-бла-бла. Это если хотело примазаться к русскости. Иногда, обыкновенно ближе к кризису, когда начинало подпахивать жареным имело манеру говорить по-другому: “русский народ любит крепкую руку!”, “основой России всегда было сильное государство” и т.п. Но это лишь, перефразируя Козьму Пруткова, упёртость в зрении мимо корня.
Что до “сильного русского государства”, то государство таки как раз в России никогда не было сильным, а как раз наоборот. Жестоким было, сильным — никогда (период СССР надо рассматривать особо). Жестокость — это вообще обыкновенно признак слабости.
Так русский народ с русским обществом и живёт. Как с изо всех старающейся быть хорошей мачехой. Из тьмы веков по пору сию. Общество усиленно занимается самообманом, оценивая русский народ и отношения с ним исходя из своих идей, желаний и заблуждений, заботясь о нём по-своему, но используя со всем цинизмом. А русский народ живёт под его крышей, но и под его гнётом, народным умом и чутьём понимая, что последнее не навсегда, понимая зависимость общества от него, понимая, что в России надо жить долго, и держит одну руку с фигой в кармане, а другой показывая государству нос. До ближайшей народной войны и краткого конфетно-букетного периода.
На этом можно было бы разговор завершить. Но столько говоря о смысле, не задать себе о смысле такого положения вещей было бы странным, если не сказать безответственным. Поэтому рассуждениями о смысле этого странного русского “тяни-толкай”: русского народа и русского общества мы и закончим наш разговор.
Продолжение: https://teletype.in/@tcheglakov/z54-6C_2PTv