Психологический смысл теоретического кризиса

Вопросы о том, что нужно делать “правильному” марксистскому кружку, упираются в вопрос о том, что же такое этот “правильный” марксистский кружок - то есть в вопрос о выведении его понятия и попытке привести реальность в соответствие с этим понятием.

Дело это, конечно, нужное, однако очень сложное - оно требует четкой теоретической позиции. Я же не претендую на позицию пролетарского теоретика и выступлю как простой внимательный наблюдатель, включенный в процесс развития кружков и пытающийся осмыслить свой опыт. Поэтому я постараюсь ответить на вопрос: “А чем уже сейчас реально занимаются кружки?” и затем уже, исходя из этого, пофантазировать о будущем.

Смысл и назначение кружков

Начнем с наличных представлений, существующих у самих людей, занимающихся кружками, - согласно самому распространенному, марксистские кружки должны заниматься развитием классового сознания - то есть пропагандой марксистской теории.

Теоретическое основание для использования кружка как орудия пропаганды можно получить из современной социальной психологии. Эксперименты К. Левина, проведенные в 40-х годах XX века показали, что в группе изменить убеждения человека намного проще (и новые убеждения будут намного прочнее), чем индивидуально("Динамическая психология" стр. 366):

Для сравнения эффективности индивидуального убеждения с эффективностью группового решения было проведено исследование, в котором приняли участие сельские жительницы, находившиеся в родильном отделении больницы штата Айова. Перед тем как их выписать, их индивидуально инструктировали о том, как правильно кормить малыша и что ему полезно пить апельсиновый сок и рыбий жир.

Эффективность такого инструктирования сравнивалась с эффективностью групповой дискуссии и принятия совместного решения группой из шести матерей. В первом случае специалист по детскому питанию посвящал каждой матери около двадцати пяти минут, во втором — то же количество времени затрачивалось на работу с группой из шести женщин.

Статистически наглядно видно преимущество метода группового решения. По прошествии четырех недель каждая из матерей, входивших в группу, принимавшую решение, давала своему малышу рекомендованное количество рыбьего жира. Удивительно, но при обоих методах в интервале между второй и четвертой неделями было обнаружено улучшение результатов.

Другой пример о влияния трех групповых решений на бригаду рабочих демонстрирует удивительную устойчивость изменений на протяжении более девяти месяцев после принятия решения.

Еще более близкие примеры приводит К. Левин в работе, посвященной переобучению:

Обычно бывает трудно добиться «обучения» новым идеологиям (иными словами, религиозного или идеологического «обращения»), поскольку когнитивная структура определенным образом переплетается с потребностями. Пример успешного изменения идеологии и социального поведения мы находим в работе Бэвеласа. Он провел тренинг вожатых в детских лагерях отдыха, после чего довольно авторитарные вожатые стали превосходными демократическими лидерами. Эти вожатые 5—7 лет пользовались старым методом работы с группами. Изменение произошло за три недели. Отчасти оно было вызвано наблюдением за поведением других вожатых и подробным обсуждением различных возможностей реагирования на многообразные ситуации, возникающие в ходе групповой жизни. Таким образом, когнитивная структура области «поведение вожатого» гораздо более тонко дифференцировалась и индивид стал более чувствительным. Мы не имеем здесь возможности детально обсуждать изменение отношения к демократическому способу поведения от скептического к восторженному. Отчасти оно было вызвано восторгом от ощущения того эффекта, который демократическая групповая жизнь может оказывать на детей, а также осознанием того, что сам вожатый способен создавать такую атмосферу. Предшествовавшие годы были для этих людей периодом внутреннего разочарования, неудовлетворенности ненадежностью позиции вожатого в лагерях отдыха и отношения к своей работе как к рутинному занятию. Новый опыт смог резко и глубоко изменить идеологию и внутреннее состояние вожатых, поскольку дал достойные цели и долговременную перспективу людям, которые прежде жили с временной перспективой, состоящей из неприятного прошлого, неудовлетворительного настоящего и не внушающего позитивных надежд будущего.

Эти теоретические достижения давно вошли в практику развитой капиталистической индустрии - в виде групповой терапии, групп помощи зависимым, групповой оценки и планирования задач, различных коуч- и тренинг-методик. То, что в 40-х произвело фурор в высоколобой академической психологии, сегодня является достоянием здравого смысла обычного человека

Однако, у марксистских кружков целью является пропаганда весьма определенных убеждений - пропаганда марксистской теории.

Что такое марксизм?

Что же это такое? Нам необходимо если не вывести понятие, то хотя бы дать определение. Однако, к сожалению, есть много способов того, как можно давать определения вещи или концепции. Самый простой способ - феноменологический (от слова “феномен” - “явление”) или морфологический (от слова “морфо” - “форма”). Например, мы можем сказать, что марксизм - это теория, которая обладает свойствами X, Y, Z. Примеры таких определений: это “марксизм - это теория научного социализма”, или “марксизм - это материалистическая социальная теория” и т. д. Проблемы подобных определений заключаются в том, что они слишком узки - они всегда ограничивают исходный предмет, делая его более мелким, чем он есть. Легко показать, что марксизм “не только теория научного социализма” и “не только материалистическая социальная теория” и т. д.

Обычно для уточнения таких определений используют перечисления и добавления, делая количество свойств предмета, необходимых для определения, потенциально практически бесконечным - точно так же, как примитивные народы использовали потенциально бесконечное количество имен своего бога:

При этом нужно еще в особенности заметить, что способ действия прежней метафизики состоял в том, что она приписывала предикаты предмету, который она должна была познать, например богу. Но это — внешняя рефлексия о предмете, ибо определения (предикаты) находятся готовыми в моем представлении и приписываются предмету лишь внешним образом. Истинное познание предмета должно быть, напротив, таким, чтобы он сам определял себя из самого себя, а не получал свои предикаты извне. Если прибегать к приему предикатирования то дух чувствует при этом, что такие предикаты не исчерпывают предмета. Восточные народы, стоящие на этой точке зрения, называют поэтому совершенно правильно бога многоименным, обладающим бесконечным числом имен. Душа не находит удовлетворения ни в одном из конечных определений, и восточное познание состоит поэтому в не знающем покоя отыскивании таких предикатов.

С другой же стороны, подобные определения слишком широки. Мы можем найти и другие не марксистские теории, которые претендуют на роль теории научного социализма - например, теории Л. Дюги, Г. Ласки и даже Э. Юнгера. То же самое и с материализмами - количество социологических школ, клянущихся в своем материализме, поистине неисчислимо, и далеко не все из них согласятся считать себя марксистами. Тут нам придется начать пытаться (лучше “попытаться”) также определять слова из нашего определения, затем слова из определения определения и т. д. Такой путь ведет к бесконечной никуда не ведущей пирамиде определений, у которой никогда нет и не может быть никакого основания. Современная наука поняла это и еще в начале XX века перешла от феноменологических определений к каузально-динамическим или кондициально(функционально)-генетическим:

В противовес этому необходимо указать на некоторые принципиальные факты, выходящие за пределы психологии воли и даже психологии вообще: 1) нельзя забывать, что различные феноменологически чистые типы всегда связаны между собою промежуточными типами. Прежде всего, однако, 2) нельзя ожидать, что феноменологически однородные объекты или процессы будут также равноценны каузально-динамически, то есть по их причинам и следствиям. Наоборот, физика, а в последнее время и биология, показали, что феноменологическая однородность может сочетаться с каузально-динамической неравнозначностью, и наоборот, яркое фенотипическое различие — с близким родством в каузально-динамическом отношении.

Старая ботаника, например, объединяла растения в определенные группы по форме листьев, цветов и т.п. соответственно их фенотипическому сходству. Однако оказалось, что одно и то же растение может выглядеть совершенно различно в зависимости от того, растет ли оно на равнине или на возвышенности. Частые резкие различия во внешнем виде генотипически идентичных живых существ, зависящие от пола, стадии развития и особых условий среды, под влиянием которой они находятся или находились, побудили современную биологию во всех ее разветвлениях к интенсивной разработке (наряду с феноменологическим построением понятий) еще и новых понятий, которые можно назвать кондиционально-генетическими. Отдельная особь определяется не по ее внешнему виду в данный момент, но по своей сущности, как совокупность возможных способов поведения. Она характеризуется как круг возможностей, притом так, что определенный фенотип устанавливается только вместе с указанием определенного комплекса условий для проявления этих возможностей, или, как можно еще выразиться, с указанием определенной ситуации.

К такому типу формирования понятий привели не только проблемы развития. Их предпосылкой, в конечном счете, послужили исследования проблемы причинности и всякого рода реальных взаимосвязей, причем не только в биологии, но в физике и в математике, и, кроме того, в истории и экономике.

То есть понятие и определение должно отвечать не только на вопрос “что это?”, а одновременно отвечать на вопросы “зачем и почему это существует?”. Такой способ конструирования знания позволяет не строить воздушные замки из слов, а рассматривать всякое знание как звено в огромной неразрывной цепи - мира, в котором “все связано со всем”, как сказал бы преподаватель кафедры диамата. Этот же метод познания вещей требует от нас рассматривать их только в том контексте, в котором они: а) играют определенную роль-функцию, б) в котором они появились. И в определении “удерживать” этот контекст - ибо без него вещь или концепт становятся пустой абстракцией.

Хороший пример необходимости такого определения показывает современное состояние переводческой практики - это важно потому, что нам необходимо понимать, что не только естественные, но и гуманитарные науки встали на путь таких определений. Например Ж. Деррида в своем “Письме японскому другу” показывает что для того, чтобы перевести слово “деконструкция” на японский язык необходимо в контексте Японии: а) воспроизвести условия, которые породили это слово, б) сделать так, чтобы это слово сыграло ту же роль в общественной жизни. То есть по большому счету это слово необходимо выработать заново в новых условиях - точно так же, как при переводе стихов их по сути пишут заново.

Два понимания истории

И здесь крайне важно найти оба этих корня и удерживать их одновременно. Один из которых ведет в прошлое (генетический - вскрывает условия возникновения, причины, отвечая на вопрос “почему?”). Другой же нацелен в будущее (кондициальный или функциональный - вскрывает возможности, реализующиеся благодаря этому предмету, его роль, функцию, значение, отвечая на вопрос “зачем?”) . Это особенно важно при определении такого концепта, как “марксизм”. Дело в том, что очень часто марксизм определяют, используя чисто генетическое определение, упуская его функциональную часть - марксизм определяют как “теорию, которая содержится в работах К. Маркса”.

К чему приводит такой способ формирования понятий? Об этом хорошо пишет Л. Выготский, анализируя учения о связи шизофрении и примитивного мышления. А. Шторх в своем исследовании шизофрении показывал, что мышление шизофреника и мышление ребенка или примитивного человека совпадают и далее, пользуясь работами Г. Фолькельта, показывает, что это мышление совпадает с мышлением животных:

Представления некоторых групп животных, например пауков, не имеют предметного характера. Основные черты предметности, обособленности, законченности, расчлененности, оформленности отсутствуют в их восприятии. Их восприятия не оформлены, бесструктурны и диффузны: они эмоциональноподобны.

Выготский частично соглашается с этим выводом однако замечает:

Здесь, думается нам, делается существенная ошибка. Она заключается не в том, что древние формы мышления сближаются с формами мышления при шизофрении, а в том, что авторы перепрыгивают через ряд исторических ступеней в развитии мышления. Они забывают, что между мышлением паука и мышлением в понятиях, между мышлением в сновидении и абстрактно-логическим мышлением современного человека, между мышлением в гипнозе и целевым мышлением в нормальном состоянии существует ряд исторических ступеней, заполняющих процесс развития этой функции. Здесь сближаются полярные точки.

От последнего звена исторической цепи развития мышления допускается переход сразу к ее начальному звену и пропускаются все промежуточные звенья. Между тем, если мы возьмем примитивного человека, мы заметим, что его мышление менее всего напоминает мышление во сне. В процессе мышления примитивный человек приспосабливается к внешней природе и к социальной среде. Мышление протекает по другим законам, чем сновидение, а между тем оно не является еще мышлением в понятиях. Так точно мышление ребенка на разных ступенях развития резко отличается от мышления паука или мышления во сне. Оно еще не является мышлением в понятиях. Таким образом, нет оснований допускать, что при распаде понятий происходит соскальзывание сразу в самый низ, в самую глубь исторического развития, к его первоначальным формам.

Достаточно допустить (и факты оправдывают такое допущение), что шизофреник переходит к ближайшей генетической ступени в мышлении, именно к комплексному мышлению. Но здесь мы снова попадаем во власть двусмысленного слова. Слово «комплекс» так многосмысленно, оно употребляется в таких различных значениях в современной психологии, что возникает опасность перепрыгнуть через ряд важных ступеней в истории развития мышления. В самом деле, если мышление паука, описанное выше, мы называем комплексным мышлением и если теми же самыми словами мы называем мышление ребенка до наступления полового созревания, то мы отождествляем совершенно различные вещи и сами вступаем на путь комплексного мышления. Эту ошибку и делает ряд исследователей.

Архаическое для них означает изначальное, все ступени исторического развития мышления для них сливаются в одну. При этом забывается существенное отличие мышления, совершающегося с помощью слова, от бессловесного мышления животных. Логика того и другого мышления совершенно различна. Поэтому понятно, что шизофрения должна сопоставляться не с бессловесным мышлением паука или бессловесным мышлением в сновидении, а с комплексным мышлением, опирающимся на своеобразное употребление слов в качестве собственного имени для сходной группы вещей. Только внеся эту поправку, мы находим исторически правильное место и правильную точку опоры для сближения болезненных и примитивных форм мышления.

Вторая ошибка Шторха заключается в том, что и в генетическом анализе он идет главным образом по пути анализа содержания понятий. Он с успехом дополняет морфологический анализ генетическим, но ему недостает функционального анализа. Поэтому изменения, о которых говорит он, кажутся нам беспричинными, непонятными, внутренне не связанными и загадочными, как они представлялись всегда. В самом деле, как объяснить, что в сфере ненарушенных психических функций при сохранности восприятия, ориентировки, памяти, при неизменном способе деятельности, составе и строении основных форм мышления так резко, так глубоко изменяется содержание, представленное в понятиях? Психологическая картина становится совершенно спутанной и загадочной.

Если отбросить психологические вопросы, то Л. Выготский говорит о том, что чисто генетический анализ приводит, как это не смешно, к уничтожению, свертыванию, выхолащиванию всей истории развития предмета - то есть его генетического пути. Предмет превращается в вечный и неизменный. Это неудивительно - генетический анализ идет по пути исследования лишь цепочки причин, рассматривая настоящее всегда лишь как строго детерминированный результат прошлого. О такой проблеме в развитии психологии писал К. Левин:

В общем, можно сказать, что на историю ассоцианизма и его попытку охватить одним законом все типы психических процессов сильно влияли чисто философские соображения (любая попытка подобного рода будет неизбежно носить метафизический характер). Это была вполне справедливая борьба против телеологического выведения наблюдаемого в данный момент поведения из будущего. Желание заменить такого рода объяснение действительно причинным объяснением привело к тенденции выводить поведение из прошлого. Это акцентирование прошлого внесло существенный вклад в превращение проблемы научения в сверхзначимую.”

О том же, но более сложно пишет Гегель:

Насколько упорно рассудок не приемлет субстанциальности, настолько же ему, напротив, привычна причинность, т. е. отношение причины и действия. Когда дело идет о том, чтобы понять некоторое содержание как необходимое, то рассудочная рефлексия видит свою задачу в сведении этого содержания главным образом к причинному отношению. Но хотя это отношение, несомненно, и принадлежит к необходимости, оно, однако, есть лишь одна сторона в процессе необходимости, который в такой же мере есть снятие содержащегося в причинности опосредствования, как и обнаружение себя простым отношением с собой. Если мы не идем дальше причинности как таковой, то мы имеем ее не в ее истине, а лишь как конечную причинность, и конечность этого отношения состоит тогда в том, что причина и действие удерживаются в их различии. Но причина и действие но только различны, но и тождественны, и это тождество можно найти даже в нашем повседневном сознании: мы говорим о причине, что она есть причина лишь постольку, поскольку она вызывает действие, и о действии — что оно есть действие лишь постольку, поскольку оно имеет причину. Причина и действие, следовательно, по содержанию одно и то же, и различие между ними представляет собой ближайшим образом лишь различие между полаганием и положенностью, но это различие формы снова снимает себя, так что причина есть не только причина чего-то другого, но и самой себя, и действие есть не только действие чего-то другого, но и действие самого себя. Конечность вещей состоит, согласно этому, в том, что, хотя причина и действие тождественны по своему понятию, эти дне формы все же выступают раздельно, так что причина есть, правда, также и действие, а действие — также и причина, однако причина есть действие не в том отношении, в котором она есть причина, и действие есть причина не и том отношении, в котором оно есть действие. Это снова приводит к бесконечному прогрессу в виде бесконечного ряда причин, который обнаруживает себя вместе с тем бесконечным рядом действий.”

То есть попытка рассматривать каждый этап истории лишь как следствие предыдущего, уничтожает своеобразие этого этапа и заставляет нас переходить к предыдущему и предыдущему, пока мы не найдем что-то “истинное” и “изначальное”. Каждый более ранний этап оказывается “истиной” более позднего этапа, а более поздний этап лишь “блеклой тенью”, эпифеноменом прошедшего. А любая логика, пытающаяся представлять что либо в виде пар “истинное” - “эпифеноменальное”, неизбежно оказывается платонизмом с его миром вечных и неизменных сущностей.

Этот подход при определении марксизма приводит именно к тому, что уничтожается, теряется вся история развития марксизма, и, самое главное, теряется своеобразие текущего этапа развития марксизма - что значит марксизм сегодня? Марксизм предстает как нечто вечное и неизменное раз и навсегда зафиксированное в XIX веке. Но ведь с XIX века марксизм прошел огромный путь вместе со всем человечеством: были периоды как взлетов (1917, 1959 и др.), так и падений(1968, 1991 и др.). Неужели с тех самых пор марксизм остался равен самому себе? Неужели сегодня книги Маркса играют ту же самую роль (общественную функцию) и имеют тоже самое значение которое они имели в момент своего написания?

Существует ли марксизм?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо разобраться, какое значение книги Маркса играли в момент своего написания. Это сделать легко, воспользовавшись блестящим функционально-генетическим анализом марксизма, проведенным В. Лениным в работе “Три источника и три составных части марксизма”:

История философии и история социальной науки показывают с полной ясностью, что в марксизме нет ничего похожего на «сектантство» в смысле какого-то замкнутого, закостенелого учения, возникшего в стороне от столбовой дороги развития мировой цивилизации. Напротив, вся гениальность Маркса состоит именно в том, что он дал ответы на вопросы, которые передовая мысль человечества уже поставила. Его учение возникло как прямое и непосредственное продолжение учения величайших представителей философии, политической экономии и социализма.

Оно полно и стройно, давая людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнета. Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма.

Только философский материализм Маркса указал пролетариату выход из духовного рабства, в котором прозябали доныне все угнетенные классы. Только экономическая теория Маркса разъяснила действительное положение пролетариата в общем строе капитализма.

То есть марксизм как теория явился:

а) снятием всей предыдущей общественной мысли - преодолением, разрешением тех проблем, которые были уже поставлены всей современной марксизму теорией. Ленин особо подчеркивает, что марксизм не решал проблемы античной, средневековой или еще какой мысли - он разрешал все те проблемы, которые накопились на современный марксизму момент за всю историю развития мышления. Отсюда и знаменитые слова Ленина: “Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество”;

б) решением самых глубоких и общественно-значимых задач современного марксизму общества. Именно поэтому Ленин говорит о том, что оно марксизм позволяет бороться с любыми видами современной марксизму реакционной мысли. То есть не просто отвергает эту реакционную теорию, но и показывает ее односторонность и несовершенство.

Именно поэтому М. Лифшиц говорил о том, что марксизм “не есть простой результат умных операций головного мозга основателей этого учения, а представляет собой исповедь мира в роковой момент высшего развития и разложения классовой цивилизации” - здесь также соединены генетический (своеобразие условий) и функциональный (“исповедь мира” как общественная функция) моменты определения.

Хорошим примером того, как теория, внешне не имеющая отношения к марксизму, может играть в обществе такую же роль и иметь такое же происхождение, является история перенесения марксизма на почву Российской империи XIX-XX вв. Это перенесение было бы невозможно без работ Ленина. Однако Ленин пришел к марксизму не через доступные к тому времени в России работы, пересказывающие Маркса, а через работы русских демократических критиков - таких как Добролюбов, Герцен и конечно же Чернышевский:

Существуют музыканты, о которых говорят, что у них абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же и Чернышевский. По сей день нельзя указать ни одного русского революционера, который с такой основательностью, проницательностью и силою, как Чернышевский, понимал и судил трусливую, подлую и предательскую природу всякого либерализма.

В бывших у меня в руках журналах возможно находились статьи и о марксизме, например, статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать - читал ли я их или нет. Одно только несомненно - до знакомства с первым томом "Капитала"12 Маркса и книгой Плеханова ("Наши разногласия") они не привлекали к себе моего внимания, хотя благодаря статьям Чернышевского, я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня. На это наталкивали очерки В. В. (Воронцова), Глеба Успенского, Энгельгардта, Скалдина. До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее, влияние имел на меня только Чернышевский и началось оно с "Что делать?". Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления.

То есть в тот момент в том контексте - контексте Российской империи конца XIX века - как это ни удивительно, более “марксистской” являлась теория, не имеющая к марксизму внешне никакого отношения, однако имевшая тот же генезис (снятие современной русским демократам теории) и роль (решение и осознание самых наболевших и важных общественных вопросов общественно понятным способом).

Таким образом, чтобы понять, можно ли говорить сегодня о работах Маркса как о марксисткой теории, нам необходимо ответить на два вопроса:

а) являются ли книги Маркса сегодня (без толкования, актуализации и прочего) снятием всей существующей теории и разрешением тех проблем, которые она поставила? Ответ - нет. Весь западный и советский марксизм (да и на самом деле все науки: от математики до психологии), в развитом виде останавливаются на формально-логическом решении проблем (“структурном”, “системном” и т. д.) - то есть на довольно развитой постановке вопросов, но не способны предложить решение (некоторые теоретики даже честно признают, что постановку вопроса понимают как его решение).

б) решают ли книги Маркса (без толкования, актуализации и прочего) сегодня какие-либо общественно-значимые проблемы? Защищают ли они в чистом виде от всех видов реакционной теории в обществе? Явно нет - Маркс не мог в своих книгах критиковать Юнгера или Хайдеггера, или другие виды современной реакционной мысли. Более того, все направления марксизма в 68 и 91 году сами оказались реакционной мыслью, приведя к провалу прогрессивных проектов.

Вывод - сегодня не существует теории, которую могла бы играть роль марксистской в нашем обществе, или имеет то же происхождение, что имел в свое время марксизм.

Если же кто-то ответит, что Маркса надо просто “актуализировать”, то пусть покажет методологию того, как вообще можно “актуализировать” какое-либо знание - без такой методологии в наличии это слово является пустым звуком.

Изучение несуществующего

Тогда встает вопрос: а что же сегодня пропагандируют кружки, если современного марксизма просто еще не существует?

Ответ прост - они пропагандируют теорию, которая нравится ведущему кружка. И как это ни парадоксально, самый плохой вариант, когда ведущий искренне верит, что он в своем кружке пропагандирует марксизм. Это абсолютно контринтуитивный вывод, и, чтобы его объяснить, я опять воспользуюсь помощью Л. Выготского. В своей работе “Исторический смысл психологического кризиса”, разбирая так называемые системы “третьего” пути, которые пытались избежать дихотомии “физикализма” и “спиритуализма”, он уделяет полстраницы критике гештальттеории, пару абзацев - критике персонализма, и около 10 с лишним страниц(!) - критике марксистской психологии(14 очерк). Наиболее интересная для нас часть находится тут:

Особенная трудность приложения марксизма к новым областям: нынешнее конкретное состояние этой теории; огромная ответственность в употреблении этого термина; политическая и иде­ологическая спекуляция на нем — все это не позволяет хорошему вкусу сказать сейчас: «марксистская психология». Пусть лучше другие скажут о нашей психологии, что она марксистская, чем нам самим называть ее так; применим ее на деле и повременим на сло­вах. В конце концов марксистской психологии еще нет, ее надо по­нимать как историческую задачу, но не как данное. А при совре­менном положении вещей трудно отделаться от впечатления науч­ной несерьезности и безответственности при этом имени.

Ведь мы в самом деле не станем называть «дарвинистской» нашу биологию. Это как бы включается в самое понятие науки: в нее входит призна­ние величайших концепций. Марксист-историк никогда не назвал бы: «марксистская история России». Он считал бы, что это видно из самого дела. «Марксистская» для него синоним: «истинная, науч­ная»; иной истории, кроме марксистской, он и не признает. И для нас дело должно обстоять так: наша наука в такой мере будет ста­новиться марксистской, в какой мере она будет становиться истин­ной, научной; и именно над превращением ее в истинную, а не над согласованием ее с теорией Маркса мы будем работать.”

Выготский в своей работе приходит к тому же выводу: марксистская теория - это та теория, которая способна решать актуальные задачи, аккумулируя всю наработанную мысль. А те, кто пытаются делать вид, что марксистская теория уже существует, и ее надо лишь “популяризовать”, “актуализировать” и т. д., оказываются самыми опасными врагами, потому что они за этими словами прячут все реальное дело, которое необходимо проделывать и тем самым создают опасную иллюзию, которая по итогу приводит к самому страшному - топтанию на месте, при ощущении движения вперед.

Эта проблема фактического отсутствия того, что мы могли бы назвать марксизмом, проявляется не только в кружковом движении, но и в развитии медиа проектов, связанных с этим словом. Из-за отсутствия свежих и актуальных идей они либо деградируют до уровня типичного ютуб контента (диссы, разборы, дайджесты и т. д.), либо пережевывают одни и те же мысли (Советский Союз хороший, капитализм плохой), либо, если их делают приличные и талантливые в медийном плане люди, то переходят на распространение старых идей (переводы, постинг публикация хороших классических статей и видео). Также развиваются и имеют свое интересное своеобразие медиа, которые имеют в своем составе профессионалов в своем деле (экономистов, исторических исследователей, историков идей) - то есть людей, которые сами способны генерировать идеи, не обязательно имеющие прямое отношение к марксизму, и даже не пытающихся зачастую претендовать на это.

Получается, чтобы пропагандировать марксизм, нам необходимо его сначала создать.

Однако, всякая задача должна быть обеспечена соответствующими средствами.

Еще раз - нам необходимо разработать теорию, которая снимает и продвигает дальше все, что было придумано до нас и решает текущие общественные проблемы адекватным текущему обществу способом.

Очевидно, что абы кто не может решить такую сложную проблему - штатные теоретики нашего общества честно пытались - необходимы профессиональные теоретики, люди, перед которыми стоит задача развития теории и которые занимаются целенаправленно ей, чтобы быть хотя бы не хуже штатных теоретиков.

Давайте разберемся, что необходимо человеку для того чтобы стать таковым.

Конечно, в первую очередь, у человека должно быть желание заниматься развитием теории - еще раз, не марксизма и не марксистской теории, а развитием теории вообще до уровня марксизма.

Не важно, будет ли это желание, появившееся у него до кружка, или будут только предпосылки, которые мы реализуем на кружке. Соответственно, мы должны либо уметь находить людей с таких желанием, либо развивать в них это желание - то есть как минимум нам надо понимать, что это такое - желание, и в чем оно выражается, как появляется у индивида и развивается.

Желать или не желать?

Глобально и очень грубо вопрос о том, что такое желание, распадается на две части: субъективную и объективную. То есть во-первых, мы должны ответить на вопрос, как определенное желание может появиться у человека, прояснив тем самым процесс возникновения желания с определенным содержанием, во-вторых, мы должны понять, чем одно желание отличается от другого, и чем одно и тоже желание отличается у разных людей - разобраться в вопросе о форме желания.

Разговор про желание на текущей момент не может быть хоть сколько-нибудь серьезным, если мы будем вести его без учета всего материала, наработанного психологией воли. Ведь формирование желания - это и есть проявление воли человека.

Психология воли - довольно молодое направление в психологической теории. Само существование и реальность воли долгое время ставились под сомнение. Психолог К. Левин, один из первых, кто начал научное изучение феномена воли, в своей поздней статье “Передовые рубежи в исследовании групповой динамики” подводит итог научной дискуссии, в которой он, будучи тогда в абсолютном меньшинстве, пытался отстоять возможность научного изучения феноменов желания и воли:

Мнения о существовании или несуществовании чего-либо, довольно часто встречающиеся в эмпирических науках, сильно влияют на развитие науки как в позитивном, так и в негативном отношении. Маркировка чего-либо как «несуществующего» эквивалентна объявлению его лежащим «вне пределов» науки. Приписывание же чему-либо «существования» автоматически обязывает ученого, во-первых, считать это объектом исследования, во-вторых, считать его особенности «фактами», которыми нельзя пренебречь при построении общих теорий, и, в-третьих, относиться к связанным с ним терминам как к научным «понятиям» (а не «простым словам»).

В частности, в начале нашего столетия экспериментальная психология «воли и эмоций», стремясь быть признанной, должна была бороться против господствовавшей установки, помещавшей волю, эмоции и чувства в «поэтическое царство» красивых слов — в царство, где нет ничего, что можно было 6ы счесть «существующим» для ученого. Хотя каждому психологу в повседневной жизни постоянно приходилось иметь дело с этими фактами, они были изгнаны из царства «фактов» в научном смысле слова.

Тому факту, что сегодня психология воли является общепризнанной областью научного знания, мы обязаны не убедительности рациональных аргументов К. Левина или результатам самой научной дискуссии, а, скорее, тому что общественная практика показала верность аргументов К. Левина.

Левин в той же статье замечает:

Похоже, что наиболее эффективным средством разрушения табу на признание существования социальных целостностей явилась экспериментальная работа с этими целостностями. До тех пор, пока исследователь просто описывает форму лидерства, его можно упрекать в том, что используемые им понятия отражают лишь его «субъективные взгляды» и не соответствуют «реальным» свойствам рассматриваемых феноменов. Если же исследователь экспериментирует с лидерством и варьирует его форму, он опирается на «операциональное определение», связывающее понятие формы лидерства с конкретными процедурами ее создания или с процедурами проверки ее наличия. «Реальность» того, к чему относится понятие, устанавливается здесь «действием с», а не «наблюдением за», и эта реальность не зависит от тех или иных «субъективных» элементов классификации. История физики от Архимеда до Эйнштейна демонстрирует ряд последовательных шагов, посредством которых этот «практический» аспект экспериментального метода изменял, а порой и революционизировал научные понятия, описывающие физический мир, меняя представления физиков о том, что реально, а что нереально.

О том же, но без налета иллюзии научного эмпиризма (конечно у самого Левина такой иллюзии не было - он отлично понимал что это «действие с» является чисто общественным) говорит и Л. Выготский в работе “Исторический смысл психологического кризиса”:

Здесь (через психотехнику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокоорганизованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями запасы практически-психологического опыта и навыков, потому что и церковь, и военное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в основе научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влияние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что медицина для анатомии и физиологии и техника для физических наук. Нельзя преувеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн. Психология, которая призвана практикой подтвердить истинность своего мышления, которая стремится не столько объяснить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиально иное отношение практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от практики не зависела нисколько; практика была выводом, приложением, вообще выходом за пределы науки, операцией занаучной, посленаучной начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколько не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; практика выдвигает постановку задач и служит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

Перед высокоорганизованной промышленностью во весь рост встали проблемы формирование воли человека, сознательного формирования крайне сложных желаний человека, требующихся для работы в крайне сложном производстве. Даже такая, казалось бы, бесконечно далекая от какого-либо проявления воли область общественной деятельности, как военное дело, потребовала вывода самостоятельности и волевого развития военного на совершенно иной уровень, чем в армиях эпохи феодализма.

Например, анализируя состояние европейских армий Ф. Энгельс одним из главных недостатков русской армии называл несамостоятельность русского солдата и его неспособность творчески подходить к приказам:

Что касается регулярных войск, пехоты и кавалерии, они не способны к легкому стрелковому бою. Русские, отличаясь подражательностью во всем, сделают, что им приказано или к чему их понуждают, но они наверняка не выполнят дела, если им приходится действовать на свою собственную ответственность. И действительно, последнего качества трудно ожидать от тех, кто никогда не был знаком с ответственностью и кто с одинаковой покорностью пойдет, если ему будет приказано, качать воду или сечь своего товарища. Было бы напрасно ожидать от русского солдата, чтобы он в своих действиях на аванпостах или в легких боевых схватках проявил быструю сообразительность французов или просто здравый смысл немцев. Что ему нужно, это — команда, ясная, отчетливая команда, — и если он ее не получает, тогда он хотя, может быть, и не обратится в бегство, но и не пойдет вперед, не сумеет действовать собственным умом.

Все это было сказано еще до того, как война стала “войной моторов”, то есть стала связана с использованием солдатом крайне сложной техники и соответственно сложной тактики ее использования. Также особое значение приобрели отряды спецназначения - сегодня вообще война в мировом масштабе опирается на высокоорганизованную технику с одной стороны, и на использование спецподразделений (как регулярных, так и партизанских) и их сложной тактики с другой. Все это требует еще более сложной организации волевого поведения индивида чем во времена Энгельса.

От человека воющего к человеку желающему

Именно из обобщения своих наблюдений за практикой современной империалистической войны К. Левин начал построение гештальттеории, которая стала основой современной психологии воли.

В следующей своей уже научной работе “Намерение воля потребность” (1926) К. Левин формирует основные принципы своей теории мотивации человека. Первым важным принципом является то, что любая мотивация не может быть оторвана от всей совокупности образа жизни человека, и может возникать и получать развитие только вместе с развитием его повседневного образа жизни.

В качестве примера такого подхода он приводит результаты развития системы образования. В то время, как педагогика прошлого пыталась воздействовать на ребенка, создавая в школе особую атмосферу послушания, тем самым отделяя эту область от всей остальной жизни ребенка, новая педагогика пытается перестроить образ жизни целиком

Итак, современные течения в педагогике ставят своей задачей воспитание воли. Но они решительно отказываются считать дрессировку и послушание центральными моментами этого воспитания. Главным признаком «дисциплины» в школе прошлого поколения было неподвижное сидение детей в предписанной позе, полная тишина на уроках, внимание и беспрекословное послушание.

Упомянутые выше современные течения в педагогике также признают эту «внешнюю дисциплину», но ограничивают ее точно определенными по времени и короткими ситуациями (требуют ее при выполнении отдельных гимнастических упражнений и т.п.) и решительно отказываются от нее как базовой установки для всех классных занятий. В своих поступках и действиях ребенок остается несравненно свободнее. Действительно, поверхностный наблюдатель скорее может получить от современной школы впечатление некоторого беспорядка.

Но было бы большой ошибкой видеть в этом всего лишь стремление избавить ребенка от тягостного неподвижного сидения. Гораздо существеннее следующее: ребенок, тихий и дисциплинированный в школе, вполне может, совершенно не управляя собой, шуметь и буйствовать по дороге домой. Подобная школьная дисциплина мало учит или не учит его вовсе управлять своими переживаниями в личной жизни, которым ребенок внутренне отдается с большой силой. Именно там, где находятся главенствующие источники побуждений и энергии, они могут разрастаться совершенно неупорядоченно, поскольку школьная дисциплина ребенка и вся его остальная внешкольная жизнь резко отделены друг от друга.

Здесь налицо та же ситуация, что и с сексуальными проблемами, с которыми не могут справиться только потому, что отделяют их от остальной жизни, отодвигая в область темного и не подлежащего обсуждению. Совершенно неважно, следует ли считать это «воспитание» задачей школы или нет, так как подобные проблемы совершенно естественно возникают и в рамках семейного воспитания.

Современное воспитание воли ставит своей задачей формирование поведения ребенка как раз в тех случаях, когда он сам, вследствие значительной интенсивности его базисной энергетики, не в состоянии управлять собой. Это не должно происходить путем подавления самих этих сил, наоборот, скорее необходимо их усилить и именно путем овладения собой помочь их полному развитию.

Но предпосылкой к решению этой задачи является доступ учителя к тому слою в психике ребенка, в котором лежат движущие силы его поведения, то есть контакт с ребенком в сфере его сильных жизненных переживаний, отсутствие барьера между школой и остальной жизнью ребенка.

Этот факт тесной связи любой новой мотивации с уже сложившимся образом жизни человека показывает всю сложность формирования новой мотивации. Ее нельзя никак механически добавить или внести в жизнь человека. Необходимо “вписывать” ее в уже прожитое человеком, постепенно меняя образ его жизни и меняя саму “вписываемую” мотивацию.

К. Левин назвал этот механизм формированием квазипотребности, подчеркивая тем самым тот факт, что новая мотивация может возникать только на основе уже существующей. А вся существующая система мотивации человека может быть представлена, как аффективно окрашенный образ мира:

То, что дано нам психологически как окружающая среда, не есть сумма зрительных, слуховых и тактильных ощущений; напротив, мы видим перед собой целостные вещи и события. Понимание этого факта проникало в психологию лишь постепенно. Этим вещам и событиям с давних пор приписывалась определенная эмоциональная окраска: они нам приятны или неприятны, вызывают у нас удовольствие или неудовольствие.

Можно различать позитивную и негативную побудительность в соответствии с тем, что одни вещи нас притягивают (например, прекрасный концерт, интересный человек, красивая женщина), а другие отталкивают (неприятности, опасность). Это подразделение обоснованно, поскольку побудителям первой группы присуще свойство побуждать к приближению, второй — к удалению от соответствующих вещей и событий. Но было бы ошибкой видеть в этом их существенное свойство. Скорее характерно то, что эти побудители толкают к определенным более или менее узко очерченным действиям, и что эти действия даже для одних только позитивных побудителей могут быть чрезвычайно различными. Книга влечет к чтению, пирожное — к еде, озеро — к плаванию, зеркало зовет смотреться в него, запутанная ситуация — разобраться в ней.

И этот образ мира(или иерархия мотивов личности) постоянно определяет нашу деятельность, и сам меняется вместе с ней:

Побудительность объекта может сильно изменяться в зависимости от того, в какое целостное действие включен данный объект или событие: зеркало, которое привлекло испытуемого и побудило его осмотреть свою прическу и костюм, становится нейтральным «инструментом», как только тот же испытуемый получает задание, в котором необходимо использовать зеркало. Подобного же рода превращения, но гораздо более сильные, претерпевает на войне окружающий человека ландшафт в момент сражения.

Создать же новую потребность можно только на основе уже реально функционирующей мотивации:

В определенных основополагающих случаях значение обладающих побудительностью объектов достаточно прозрачно — вещи, обладающие побудительностью, суть прямые средства к удовлетворению потребностей (пирожное, концерт, если только на него идут слушать, а не себя показывать и т.п.). Здесь можно говорить об автономной побудительности.

Наряду с этим, побудительностью могут обладать вещи и события, которые в силу определенной ситуации стоят в известном отношении к такого рода реальным средствам удовлетворения потребностей, например, если с их помощью возможность удовлетворения потребности становится ближе. Они имеют лишь сиюминутное значение средств для достижения цели. Другие случаи такой производной побудительности представляют собою пространственно-временное «расширение» объекта с самостоятельной побудительностью: само жилище, улица, и даже город, в котором живет возлюбленная, могут приобретать побудительность. Переходы между этими двумя видами побудительности (первичной и производной), естественно, подвижны и само понятие автономности здесь весьма относительно.

Позднее этот подход будет развит советской психологией в лице А.Н. Леонтьева. Данный механизм формирования потребностей будет назван “сдвигом мотива на цель”:

Те действия, которые раньше служили для достижения целей, подчиненных какому–то определенному мотиву, приобретают самостоятельное значение и отщепляются от первоначальной мотивации. При этом вспомогательные цели, на которые данные действия были направлены, приобретают статус самостоятельного полноценного мотива.” (Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М.: Политиздат, 1975, с. 304.)

В таком причудливом пересечении советской психологии и немецко-американского автора нет ничего удивительного. Ведь еще задолго до К. Левина к подобным выводам приходил основоположник всей российской психологии И. Сеченов в конце XIX века.

Насколько свободна "свободная воля"?

Стремительное пришествие капитализма в разлагающиеся феодальные устои Российской Империи, привели к необходимости коренной переделки всех социальных институтов. Одним из таких институтов, не способных больше справляться со своими задачами была система правосудия:

Капитализм внес в жизнь такие общественные отношения, каких не знал X том Свода законов. Но ввиду «незыблемости» закона, десятки лет лежал втуне готовый проект «нового гражданского уложения». И вот суду, особенно сенату, пришлось заниматься «прогрессивным толкованием» закона. Капиталистические отношения осложняются, и нелегка «квалификация», т. е. отнесение по качественным признакам к тому или иному институту данного конкретного отношения. Что такое «испольщик», рабочий или арендатор? Сенат не нашел единого ответа. Есть ли лес движимость или принадлежность земли, недвижимость? Три раза сенат менял свой взгляд. Закон запрещал переуступать закладную, а сенат это право, хотя и ограниченное, «истолковал». Постепенно толкование внесло целые новые институты, например «неправомерное обогащение», и это толкование было бы еще «прогрессивнее», если бы большинство сенаторов и вообще судей не были из помещичьей среды, а из буржуазии.

Налаженная система правосудия с четкими сложившимися принципами была сломана, так как она мешала развитию новых общественных отношений, и на повестку дня в обществе вновь поднялись методологические вопросы правосудия, одним из которых был вопрос о свободе воли. Либерально настроенные философы считали волю человека чем-то свободным от всеобщей каузальной необходимости - каким-то внеземным духом. И.Сеченов, будучи сторонником научного и каузального метода познания, выступил против подобных идей:

Ни обыденная жизнь, ни история народов не представляют ни единого случая, где одна холодная, безличная воля могла бы совершить какой-нибудь нравственный подвиг. Рядом с ней всегда стоит, определяя ее, какой-нибудь нравственный мотив, в форме ли страстной мысли или чувства. Значит, даже в самых сильных нравственных кризисах, когда, по учению обыденной психологии, воле следовало бы выступить всего ярче, она одна, сама по себе, действовать не может, а действует лишь во имя разума или чувства. Другими словами, безличной холодной воли мы не знаем; то же, что считается продуктом ее совместной деятельности с чувством и разумом, может быть прямо выводимо из последних.

Причем для Сеченова мотивы человека так же как и для Левина определяются его деятельностью и могут быть рассматриваемы только в рамках нее:

Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожат ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге - везде окончательным фактом является мышечное движение

Именно в зависимости восприятия окружающего мира от практической деятельности (“мышечного движения”) - то есть единстве моторной и сенсорной области психики - заключается для Сеченова ответ на вопрос о том как надо подходить к анализу мотивации человека и формировании его желаний.

Данный механизм, названный проприорецепцией, был подробно исследован такими первопроходцами научной психологии и педагогики как Г.С.Холл и Ч.С Шеррингтон (получил за свои исследования Нобелевскую премию), и уже из их работ данная идея попала в гештальтпсихологию, развиваемую Коффкой, Левиным и другими.

Затем она приобрела свой наиболее развитый вид в теории деятельности Леонтьева и других советских психологов. Сегодня же эта идея стала уже настолько обыденна, что ее используют даже популяризаторы науки. Конечно, такие популяризаторы упускают самое существенное - социальный характер любой индивидуальной деятельности человека.

Проницательный читатель может заметить, что за всеми мудреными словами вроде “проприорецепции”, “единство моторных и сенсорных функций”, кроется переведенный на язык научной психологии 1-й тезис о Фейрбахе Маркса:

Главный недостаток всего предшествующего материализма - включая и фейербаховский - заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно.”

Причем на такого проницательного читателя найдется другой, который заметит, что сам тезис Маркса есть всего лишь парафраз идеи Спинозы о том что сущность человека - это деятельность по воспроизведению условий своего существования. Следовательно, мышление человека может существовать только как соответствующий ему образ действия.

Как я уже замечал, образованный человек сможет продолжить это путешествие вглубь веков, разматывая цепочку генетических связей, вплоть до идей шумеров или древних египтян.

Однако тем и отличаются такие люди, как Сеченов, Левин или Маркс от проницательных читателей, что они не перекладывают решения насущных общественных вопросов на мудрецов прошлого, а решали эти проблемы исходя из текущих условий и самой постановки задач.

Медицинский подход к мыслепреступлению

Идеи Сеченова и всего развивающегося естествознания помогли возобладать в российском обществе мыслям о том, что система правосудия, которая оценивает поступки людей, исходя из их мыслей и идей, делая “мыслепреступление” жутким проступком перед обществом, является пережитком теологических установок средневековой схоластики, для которой нарушение в области мысли было страшнее реального проступка.

Узкая ограниченность и замкнутость феодальных обществ создавала иллюзию существования независимости мира мышления человека от его общественной деятельности - такие категории как добро и зло приобретали самостоятельное, оторванное от человека существование. И сегодня часто можно встретить подобные взгляды, инструментально отделяющие инструмент осуществления дела от самого дела. Очень метко такой подход выражен героем произведений В. Г. Короленко:

Сила руки не зло и не добро, а сила; зло же или добро — в ее применении. Сила руки — зло, когда она подымается для грабежа и обиды слабейшего; когда же она поднята для труда и защиты ближнего — она добро.

Капиталистическая экономика же требовала реальной, практической обеспеченности рыночных актов. Общественные силы больше не рассматривались как что-то метафизическое и лежащее вне общественной деятельности:

Когда заключается договор от общины к члену или от лица к лицу, ни с той, ни с другой стороны не может быть уверенности, что договор будет непременно выполнен, так как дело идет о будущем, — нужна только обоюдная уверенность в возможности его выполнения обеими сторонами. Но такая предполагаемая возможность существует и в отношении человека, лишенного свободной воли, коль скоро он остается морально-разумным, потому что возможность разнообразных действий человека в каждом данном случае определяется не присутствием или отсутствием свободной воли, а которая зависит от умственных, моральных и чувственных данных. Правда, в числе условий, гарантирующих выполнимость договора, ставится свобода действий договаривающихся; но под этими словами разумеется, как всякий знает, практическая свобода, зависимость человека только от самого себя, неподчиненность его действий чужой воле, а никак не философская свобода.

Если раньше товарный обмен был довольно прост, и “слово чести” заменяло любой анализ реальных возможностей выполнения договора, то при капитализме общество уже осознает свою тотальную связанность и необходимость оценивать возможности того или иного индивида, исходя из его реальной включенности в структуру общества.

Разрушение этого феодального предрассудка работало на превращение карательной судебной системы в исправительную. Хорошим примером подобного духа правосудия были процессы над революционерами в конце XIX века. Из записок А.Ф. Кони, председателя суда над Верой Засулич, видно, что он выводил мотивацию революционеров из той деятельности, в которую они оказались включены в обществе и изменение их мотивации связывал с изменениями во всем обществе:

“Где же ваша законодательная деятельность, могущая доставить удовлетворение чувству, возмущенному зрелищем народных тягот и лишений?" — скажет молодой человек... Мы ему ответим, что надо погодить, что придет время, что когда-нибудь законодательная наша машина двинется скорее и т. д. Но так, господа, может рассуждать человек, охлажденный годами, в котором сердце бьется медленно и для которого пожизненная пенсия может уже сама по себе представляться завидным и вполне отрадным результатом занятий законодательной комиссии, но так не думает, так не может думать человек, в котором "сил кипит избыток". Он отвертывается в сторону, где вместо слов предлагают дело, и бросается в объятия революционера, который и указывает ему путь, на котором написаны заманчивые для молодого сердца слова; "борьба", "помощь народу", "самопожертвование" и т. д. Поэтому две меры в высшей степени необходимы: пересмотр системы среднего образования в смысле уменьшения преподавания классицизма и возвращения к гимназиям уваровского типа и оживление, действительное и скорое, законодательного аппарата новыми силами и новым устройством, при котором будут, наконец, энергично двинуты назревшие и настоятельные вопросы народной жизни, без вечных недомолвок и соображений о том: "ловко ли?", "удобно ли?" и т. д. Относительно же лиц, уже обвиняемых в пропаганде, необходима большая мягкость.

Более того Кони, продолжая свой анализ развития мотивации революционеров, показывает то, что сама строгость наказаний может только развить в революционерах желание разрушать общество:

Теперешняя же система бездушного и очень часто необдуманного и жестокого преследования не только не искоренит зла, но лишь доведет озлобление и отчаяние преследуемых до крайних пределов…

Все это было просто немыслимо с точки зрения его оппонента, еще придерживающегося патриархальных взглядов на общество:

Граф, — сказал он, задыхаясь от волнения - то, что говорит г-н вице-директор, очень красноречиво, но совершенно не относится к делу. У него оказываются виноватыми все, кроме действительно виновных! Виновато правительство, виноват Государственный совет, виноваты мы сами с нашими судами. Нет, не о послаблениях надо думать, не о смягчениях, а надо бороться с этими господами всеми средствами!

Тот же подход - анализ мотивации, исходя не из слов, а из реальной деятельности индивидов - использовал В. Спасович в своей защите подсудимых в нечаевском деле, а также Ф. Плевако в защите рабочих, обвинявшихся в сопротивлении властям. Эти процессы и их результаты стали своеобразным “зеркалом” для общества и помогли многим осознать необходимость радикальных общественных изменений.

Такой социологический подход к правоприменению прочно вошел в нашу жизнь , и по сей день наказания за “мыслепреступления”, криминалистический анализ преступления без социологического анализа всех условий его появления, вызывают негативную реакцию в обществе. Более того, этот подход даже получил свое оформление в таких правовых категориях, как “непреодолимая сила” и “крайняя необходимость”, хотя и в крайне урезанном количественно-формальном ключе.

Но как и в других сферах жизни, капитализм везде и всюду производит не только общественный прогресс, но и общественную разруху. И в правовом поле - причем в странах с самой развитой правовой системой - капитализмом воспроизводятся пережитки докапиталистических правовых отношений: наказание без социологического анализа и вообще без судебного процесса, корпоративное законодательство (этот “подлинный кусок феодализма”) и преследование “мыслепреступлений”. Все это тема для отдельного большого обсуждения (примеры подобных исследований: "Коммунизм или неофеодализм?", критика книги "Есть ли будущее у капитализма?" , "Человек и экономика в виртуализированном мире").

Для нас сейчас важно другое - тот необходимый минимум в понимании формирования желаний индивида, который выработан всей общественной практикой в связи с переходом к развитой капиталистической экономике.

Сдвиг мотива на цель, проприорецепция, формирование квазипотребности - за этими разными названиями скрывается единое понимание личности человека как иерархии мотиваций, которые существуют только “внутри” тех общественных деятельностей, в которые включен человек. И изменить мотивацию человека можно только одним способом - найти, как эта новая мотивация соприкасается с существующей системой деятельности человека в виде какой-то побочной деятельности и тем самым найти путь постепенного изменения всего образа жизни человека в необходимую нам сторону.

В явном виде подобный подход используется сегодня специалистами в сфере маркетинга. Если вы посмотрите на SMM политику всех успешных брендов, то вы увидите, что она никогда не направлена напрямую на продажу своего товара:

Задача SMM-каналов - это не всегда продажи. Прежде чем что-то кому-то продать, вы должны сделать так, чтобы о вас узнали, потом начали доверять и уже потом у вас начнут покупать.

Не забывайте, что в социальные сети работать приходим только мы, SMM-щики, и представители бизнеса, которые хотят прорекламировать или продать что-то. Пользователи соцсетей приходят отдохнуть, пообщаться и найти «годный» контент. Вот и не лишайте нас всех такой возможности!

Современные маркетологи не спешат описывать в красках преимущества товара и его полезность и доказать, что он чертовски нужен клиенту. Скорее, они стараются писать общие, уже полезные для него материалы - такие, которые соответствовали бы его текущей мотивации, благодаря которой он открыл ленту соцсети - отвлечься от тревоги и напряжения, узнать что-то новое и т. д. Однако в процессе этого клиент узнает что-то, что меняет его образ жизни, формируя новую мотивацию. Например, благодаря статьям банковского журнала, он повышает свою финансовую грамотность, и у него появляется потребность в соответствующих инструментах, или, узнав что-то о воспитании детей, он прибегает к соответствующим услугам различных развивающих центров. Поэтому же большие компании тратят большие деньги на организацию коммьюнити, медиа-проектов, которые не приносят напрямую им деньги, но создают деятельность, внутри которой может возникнуть потребность в их товарах. Поэтому же компании вкладываются в развитие различных некоммерческих организаций - образовательных, политических, культурных и многих других. Все они создают деятельность, которая потенциально ведет к созданию необходимых потребностей.

Именно в этом настоящий смысл ставшего уже крылатым выражения “надо продавать не товар, а стиль жизни”:

На стадии империализма производство товаров не просто дополняется нетоварным производством, но и начинает зависеть от непосредственного производства человека как потребителя товаров. Развивается непосредственное формирование потребностей, поскольку товары должны продаваться. Далее система производства и продажи отдельных товаров превращается в систему производства образа жизни. Таким образом, индивиды и их поведение вписываются в стандарты потребления. Развиваются целые отрасли по формированию потребностей, то есть по непосредственному производству человека, но только в целях самовозрастания стоимости.

Почем нынче марксизм?

Абсолютно те же законы действуют и в области пропаганды каких-либо идей в обществе. Люди, приходящие на площадки распространения контента, чтобы посмотреть обзор фильма или узнать что-то об истории общества, через цепочку вовлечения приходят к желанию заниматься в теоретических самообразовательных сообществах. В целом, мы можем утверждать, что вся цепочка вовлечения, существующая на левых медиа-площадках, нацелена на формирование желания заниматься теорией - ее развитием и изучением (процессы эти, конечно же, неразрывно связаны, т. к. как я уже писал выше: готовой теории марксизма в наличии нету).

Хорошо ли работает эта цепочка вовлечения? На мой субъективный взгляд, отлично. Я не могу привести цифры, однако число желающих вступить в кружки крайне высоко. Так почему же мы до сих пор не получили никаких значимых результатов развития теоретического движения и теоретической формы борьбы? Более того, даже сам тезис о воспроизводстве условий своего существования кружками, то есть подготовке в кружках их лидеров, встает под большое сомнение (вызывает большие сомнения). По моему опыту участия в ряде подобных организаций, дальше пары поколений подобного воспроизводства никто никогда не уходил, затем же происходило полное затухание. Очень многие приходят в кружки, но очень мало кто после участия в них переходит к систематической работе в поле теоретической борьбы, либо посвящая себя индивидуальной агитации (в интернете или на кухне), либо переходя в другие более «практические» области (медиа, профсоюзная и другие виды деятельности). Почему же так происходит?

Здесь мы воочию наблюдаем факт того, что желание не есть нечто статичное - оно развивается. Сталкиваясь c реальностью, оно преображается в другое желание, однако, к сожалению, это не ответ, а только постановка вопроса. Почему желания одних участников кружков все-таки развились в ту реальность, где они занимаются теоретической работой, а желания других - причем подавляющего большинства - наоборот, ушли далеко от этого? Мы могли бы уйти от этого вопроса, сославшись на то, что те, кто все-таки остались заниматься теоретической работой просто «исключения» из «общего правила». Однако, если мы хотим поставить проблему научно, то мы должны объяснить «исключения» и «общее правило», исходя из одних и тех же законов.

Обыденное объяснение этого вопроса состоит в том, что человек, не справившийся со своей целью, берет себе другую более «простую» и «приемлемую». В теоретической форме такой механизм был открыт З. Фрейдом и назван «замещением» или «сублимацией». Точнее, «сублимацией» был назван вполне конкретный вид замещения - замещение потребности, которая оказывается нереализуема на текущем состоянии общества на другую, которая более приемлемую для текущего уровня развития науки, техники и морали.

Механизм замещения потребностей очень похож на механизм образования потребностей путем сдвига мотива на цель, о котором мы говорили выше. И это не удивительно - Фрейд и Сеченов, что называется, «дышали одним воздухом» - работали в одной и той же лаборатории в разное время, общались и учились у одних и тех же людей. При всей разнице их подходов оба они были сторонниками социального и деятельностного взгляда на развитие потребностей человека.

Однако если мы присмотримся в этому взгляду, то мы заметим, что при всей бесспорности и верности - как мы уже замечали, это не просто какая-то отвлеченная теория, а технический принцип, который повсеместно применяется в современном методе производства, - данный принцип совершенно не объясняет, почему возможен этот сдвиг/замещение потребности. Ведь очевидно, что не любая потребность может быть заменена любой другой.

Здесь мы сталкиваемся с одной из самых сложных проблем в любой науке - а именно с выведением категории “превращения” в рамках конкретной научной проблемы. Раз мы имеем перед глазами факт превращения одной потребности в другую, значит мы не только должны его эмпирически зафиксировать и описать, но и вывести общий закон превращения потребностей.

Основная сложность в выводе этого закона в том, что мы имеем перед глазами огромное количество эмпирических фактов, но при этом мы не можем вывести закон непосредственно из них. Современный уровень науки требует от нас отделять закон фактов - то есть их логику, от самих фактов. К. Левин, ссылаясь на физику начала XX века, пишет:

Галилеевские понятия разделили неразделимые до этого вопросы исторического течения событий, с одной стороны, и законы событий — с другой. При систематизации проблем они отказались от прямых ссылок на историко-географические данные. Тот факт, что устанавливаемая процедура не противоречит, как это может показаться на первый взгляд, эмпирической тенденции в понимании всей реальности, становится ясным из последнего соображения: аристотелевская прямая связь с исторической регулярностью и средним в действительности означает отказ от попытки понять конкретное, всегда ситуационно-обусловленное событие. Когда эта непосредственная связь порвана полностью, когда место историко-географического постоянства заменяется особенностями всей ситуации и когда (как в экспериментальном методе) частая и постоянная ситуация становится тем же самым, что редкая и изменчивая, только тогда становится возможным взять на себя задачу понимания реального, всегда полностью уникального события.”

Послегалиллевская наука поняла, что эмпирический материал всегда актуально бесконечен, и для того, чтобы была возможность из одного закона вывести любую конкретную ситуацию, необходимо, чтобы закон в себе не содержал отсылок ни к одной из этих ситуаций. Для установления закона требуется не только наблюдать за миром, как это делала натурфилософия, но и искусственно (то есть экспериментально) создавать ситуации, в которых, как в капле воды, будут отражаться всеобщие законы исследуемого предмета.

Зачастую бывает и так, что сама жизнь порождает такие чистые случаи, выстраивая таким образом естественный эксперимент:

Все это делают абстракция и анализ. Сходство с экспериментом сводится к тому, что и в нем мы имеем искусственную комбинацию явлений, в которой действие определенного закона должно проявиться в наиболее чистом виде; это есть как бы ловушка для природы, анализ в действии. Такую же искусственную комбинацию явлений, только путем мысленной абстракции, мы создаем и в анализе. Особенно это ясно в применении тоже к искусственным построениям. Будучи направлены не на научные, а на практические цели, они рассчитаны на действие определенного психологического или физического закона. Таковы машина, анекдот, лирика, мнемоника, воинская команда. Здесь перед нами практический эксперимент. Анализ таких случаев — эксперимент готовых явлений. По смыслу он близок к патологии — этому эксперименту, оборудованному самой природой, — к ее собственному анализу. Разница в том только, что болезнь дает выпадение, выделение лишних черт, а здесь наличие именно нужных, подбор нужных, но результат тот же.”

Есть и другой аспект, который требует от нас отхода от простой фиксации факта превращения потребности. Дело в том, что в своем проявлении превращение потребности имеет следующую формулу: “потребность X при встрече с препятствием А превращается в потребность Y”. Как видно, все переменные данной формулы являются чем-то отдельным друг от друга и только лишь механически связанным. Критика “чисто механической” связи стала общим местом в статьях, связанных с темой гносеологией и логикой марксизма. При этом всегда подразумевается, что помимо плохой “механической” связи, существуют хорошие “диалектические” связи, которыми приличные люди должны связывать свои понятия. Тем интереснее для нас будет попробовать разобраться, как понимает механические связи наука в рамках которой и было выработано понятие механики.

Диалектическая механика

К. Левин, анализируя понятие движения (а именно движение является эквивалентом категории “превращение” в механике) в современной ему физике, приходит к выводу, что “все или, по крайней мере, большинство физических законов являются дифференциальными законами”:

Это обращение к дифференциальному процессу не является проявлением тенденции к сведению всех событий к каким-то «первичным элементам», как это часто предполагают. Оно является не столь непосредственно очевидным дополнительным следствием тенденции выводить динамику из отношения отдельной конкретности ко всей конкретной ситуации в целом и установить как можно точнее и при этом как можно меньше в соединении с историческими факторами тип события, с которым динамически связана вся ситуация.”

То есть механическое движение понимается как процесс находящийся в постоянном взаимоизменении с внешними факторами, постоянно меняя всю ситуацию, в которую включен двигающийся предмет и тем самым меняя сами векторы действующих на предмет сил. К. Левин приводит пример из психологии:

Ребенок стоит перед двумя привлекательными объектами, скажем, игрушка (И) и кусочек шоколада Ш), которые находятся в разных местах (рис. 1). Тогда в соответствии с этой гипотезой существует поле сил в данных направлениях (а и b). Пропорциональная величина сил независима, и не имеет значения, применим ли физический закон параллелограмма сил к физическому полю cил, Далее, когда сформировалась результирующая этих двух сил, она должна идти в направлении (r), которое не ведет ни к И, ни к Ш. И как легко можно заключить из этой теории, ребенок не достигнет ни И, ни Ш.

В действительности же, такое заключение было бы слишком поспешным, так как если бы даже вектор имел направление (r) в момент старта, это не означает, что действительный процесс постоянно сохраняет это направление. Вместо этого вся ситуация изменяется вместе с процессом, изменяя величину и направление векторов, которые в данный момент определяют динамику. Даже если кто-то признает параллелограмм сил, а также и постоянство внутренней ситуации у ребенка, действительный процесс в результате изменений ситуации в конце концов всегда приведет ребенка к одному из двух привлекательных объектов (рис. 2).”

Даже механика понимает любое движение в первую очередь как самодвижение. Ленин считал вскрытие самодвижения предмета ключом к применению диалектики:

Две основные(или две возможные? или две в истории наблюдающиеся?) концепции развития (эволюции) суть: развитие как уменьшение и увеличение, как повторение, и развитие как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимоисключающие противоположности и взаимоотношение между ними).

При первой концепции движения остается в тени само движение, его двигательная сила, его источник, его мотив (или сей источник переносится во вне — бог, субъект etc.). При второй концепции главное внимание устремляется именно на познание источника «само»движения.

Первая концепция мертва, бледна, суха. Вторая — жизненна. Только вторая дает ключ к «самодвижению" всего сущего; только она дает ключ к «скачкам", к «перерыву постепенности", к «превращению в противоположность", к уничтожению старого и возникновению нового. Единство (совпадение, тождество, равнодействие) противоположностей условно, временно, преходяще, релятивно. Борьба взаимоисключающих противоположностей абсолютна, как абсолютно развитие, движение.

Под дифференциальным характером законов подразумевается их непрерывный и в то же время скачкообразный характер, показывающий движение предмета как целостный процесс который постоянно меняет сам себя через внешнюю ситуацию.

Хороший пример того, что произойдет с научным законом, если мы не будем мыслить его именно так, дает история развития понятия рефлекса. Как я писал выше, для Сеченова важнейшим принципом было единство восприятия и деятельности, то есть сенсорной и моторной области психики соответственно. Для него важность закона рефлекса именно в том и состояла, что он в одном понятии умещалось восприятие сигнала и ответное действие - такое понятие показывало взаимоопосредованность восприятия и деятельности.

В отличие от старых ассоцианистских концепций в рефлексологической психологии Сеченова, восприятие не предшествовало деятельности, а только и могло существовать, будучи опосредованным действием. Не включенное в деятельность просто не может восприниматься, и наоборот, деятельность осуществляется по контуру воспринимаемой вещи. Тем самым деятельность и восприятие опосредуют друг друга и постоянно взаимоизменяют друг друга.

Последователи Сеченова, такие как Торндайк и Павлов, перешли к упрощенному пониманию рефлекса как чего-то, состоящего из двух половинок-частей. То есть, лишившись дифференциального характера, процесс рефлекса превратился в собственную противоположность. Вместо того, чтобы показывать единство восприятия и действия, он начал противопоставлять их. И оппоненты Торндайка, такие как К. Коффка в научной дискуссии с Торндайком защищали от него именно первоначальное понятие рефлекса.

Все это требует от нас понимать “превращение” как непрерывный процесс самодвижения, который бы представлял все возможные “превращения” как проявления или различные ступени процесса развития одного и того же предмета.

Таким образом, мы от закона превращения желания приходим к закону его развития. Однако легко заметить, что, анализируя развитие желания индивида в современном обществе, мы не можем не анализировать развития желания в истории развития общества. До существования марксизма, к примеру, не могло сформироваться желание его изучать и развивать. Можно, конечно, сказать, что у людей было желание изучать и развивать теорию вообще. Однако и это будет неправда - ведь теория существовала далеко не всегда. Да и сама теория разных обществ это совершенно не одно и то же. В разное время теория принимала совершенно различные формы и играла различную роль в обществе.

С чего начинается теория?

Если мы посмотрим на такую абстрактную науку, как математику, то увидим, что первоначально это была вполне себе эмпирическая и практическая дисциплина, имевшая мало общего с текущей математикой.

Юшкевич в «Истории математики» показывает, что в ранних обществах - таких, как Египет, Шумер, Вавилон - математические законы записывались буквально так, как гласил опыт земледелия и другой хозяйственной практики. Для доказательства той или иной количественной закономерности прибегали к проверке ее на реальных объектах (перебору), а уже выявленные закономерности записывались максимально буквально, без попытки какой либо абстракции - математика не знала формул, алгебраических обозначений, логических доказательств. Записываемые закономерности были буквальным повторением того, что делалось для решения той или иной задачи на практике. Более того, почти всегда закономерности и записывались в виде сборника примеров практических хозяйственных задач. Иными словами, в самом начале теория буквально повторяет собой практику.

Ту же картину конкретности и низкого уровня абстрактности мы находим и при изучении зачатков права:

Первоначальные законы были обыкновенно пословицы, поговорки, стишки, широко известные народным массам. Первоначальная форма передачи этих навыков или чисто реальная, происходящая на деле, при работе, или же сказка. Но чаще всего эти обычаи, выраженные в старой форме, являются новыми прецедентами. Их старая форма, часто казуистичная, к данному определенному случаю приспособленная, это ясно показывает: «Пословицы и на кривой не объедешь». «Где закон, там и обида». «Не столько роса, сколько пот». «Заниматься (брать взаймы) — самому продаться». «Есть чем сесть, да не на что». «В боярский двор ворота широки, да вон узки (о кабале)». «Была когда-то правда, а ныне стала кривда».

Эти обычаи, выраженные в устной форме, обыкновенно носят поэтическую форму, часто в рифмах. И это последнее весьма понятно. Чтобы на память передать такие важные факты, как первоначальные веления «бога» или предков, необходимо было их снабжать такой формой, которая не поддавалась бы подделке. «Из песни слова не выкинешь». Не сознательно это, по-видимому, делалось, а просто стихийно. Но факт тот, что первоначальное название «кармен» (carmen) в Риме означало и стих, и песню, и закон. То же самое мы наблюдаем в Греции, где слово «номос» означает и песню, и закон. В Германии барды пели законы и т. д. Законы Изиды, Дракона, Солона, 12 таблиц и т. д. были в стихах.

То, что для нас сегодня кажется сегодня максимально оторванным от реальной жизни и противостоящей ей (сказка, поэзия, миф), наоборот является продуктом сильной связности мифологического сознания с конкретной ситуацией. Такое сознание максимально “фактично” и противоречиво - при полной неосознанности этого противоречия. Оно еще не отделяет для себя то, что человек делает с вещами, от самих вещей. Определение вещи для такого сознания всегда связано с конкретным действием - отсюда и связанность внешней ситуацией и ситуативное - “деятельное” - определение вещей (связанность науки, права и других форм сознания конкретными хозяйственными задачами)

Отсюда же растет и вещность такого сознания - человек с таким сознанием приписывает свойства своей деятельности самим вещам: добро и зло, страх и радость, умность и глупость ассоциируются у него с конкретными вещами.

Хорошим примером такого отношения к миру является использование древними народами талисманов - вещей, которые в себе аккумулируют некоторые человеческие качества. Используются талисманы и по сей день, но в ситуациях, когда мышление человека под воздействием страхов или тревоги деградирует до примитивных степеней:

Одним из традиционных психологических средств является талисман. Талисманы используются, прежде всего, людьми, чья деятельность связана с повышенной опасностью. Их психологическая функция состоит в создании чувства защищенности, уверенности в благополучном исходе опасного предприятия – т.е. в снижении уровня тревоги. Это позволяет использовать талисман в психотерапии при работе с высоко тревожными клиентами. Работа начинается с обсуждения психологической функции талисмана. Его возможная магическая функция заранее "выносится за скобки" как не относящаяся к компетенции психотерапевта. В результате обсуждения клиент приходит к выводу о том, что талисман помогает человеку справляться с волнением, беспокойством, тревогой. Тревожным людям хорошо знакомо разрушительное влияние тревоги на результаты деятельности, поэтому они понимают, что, снижая тревогу, талисман действительно помогает снизить риск гибели или других неблагоприятных исходов. Напрашивается вопрос: а зачем вообще нужен талисман? почему бы не вспоминать непосредственно о тех доброжелательных отношениях и благоприятных событиях, которые с ним ассоциированы? Ответ прост: в состоянии тревоги человек не сможет произвольно вызвать у себя эти воспоминания. Скорее, наоборот, начнут против его воли вспоминаться неприятности и неудачи. А прикосновение к талисману или только воспоминание о нем, вполне доступное даже в состоянии тревоги, пробуждает всю совокупность связанных с ним позитивных ассоциаций.

Подобное «магическое» мышление не является просто каким-то пережитком прошлого и вполне существует в нашем «атомном веке». Ранние ступени в развитии мышления не исчезают навсегда, а лишь растворяются в более поздних ступенях и проявляют себя в современном обществе в тех ситуациях, когда более развитое осознание ситуации просто невозможно.

Что произойдет, если сознание, обнаруживающее в себе мифологические черты, столкнется с высокоразвитой и современной теорией? Скорее всего, это будет выглядеть очень смешно. Примерно как когда дети начинают играть в какие-то процессы, перенятые у взрослых. Современная развитая теория всегда абстрактна и не дает готовых алгоритмов и рецептов деятельности. Общество уже давно поняло, что пытаться дать универсальные советы для любой ситуации абсолютно бесполезно. Мифологическое же сознание будет пытаться трактовать положения такой абстрактной теории, буквально превращая ее в фарс - так образуется субкультурная тусовка. Для таких тусовок характерна буквальная трактовка теории - если в теории написано что надо раздавать листовки, делать партию с ЦК итд, значит так и будем делать независимо от того в каком контексте это было написано. Происходит ритуализация, тотемизация и прочая мифологизация теории - то есть она начинает все больше и больше связываться с внешними вещественными атрибутами - флагами, значками, словами итд.

Такая форма организации людей сегодня называется политикой идентичности. В таких коллективах произрастает вера, что произношение верных или неверных слов может повлиять на реальную окружающую их ситуацию. Люди начинают связывать свое существование с определенными идеями и словами и начинают думать, что, отказавшись от этих идей, выраженных вполне в материальной форме (книги, слова и т. д.), они откажутся от самих себя. Признаком отказа от идей может быть что угодно: от работы с людьми других убеждений до использования непривычной формулировки. Общественная потребность в развитии теории принимает и такие причудливые формы - и да, это тоже мышление и ступенька в его развитии, только очень неразвитая.

Довольно точно такие начальные стадии развития марксистского мышления описывают авторы цикла De Politica. Они называют такое мышление психопатологией и с ними можно согласится, если понимать патологию мышления не как что-то противоположное мышлению, а как его особую форму, как результат распада высокоразвитых форм мышления и возврата к самым ранним его формам. Такой взгляд на патологию вошел в науки о человеке еще в начале XX века, через биологию нервной деятельности и психологию:

Таким образом, те механизмы, которые управляют нашим поведением на ранней ступени развития, и в частности в ранний период полового созревания, не исчезают у взрослого человека вовсе; они включены как вспомогательный исполнительный механизм в состав более сложной синтетической функции. Внутри нее они действуют по другим законам, чем те, которые управляют их самостоятельной жизнью. Но когда высшая функция почему-либо распадается, сохранившиеся внутри нее подчиненные инстанции эмансипируются и снова начинают действовать по законам своей примитивной жизни. Вот откуда возникает в заболевании возврат назад. Расщепление высшей функции и означает в условном, конечно, смысле как бы возврат к генетически уже оставленной ступени развития.

Э. Кречмер говорит, что в этом заключается не случайная параллель, а важный невробиологический основной закон, который в области низшей двигательной сферы уже давно известен, но не нашел еще применения в области психиатрии неврозов. Когда в психике моторно-выразительной сферы высшая инстанция становится неспособной к руководству, то следующая за ней низшая инстанция начинает самостоятельно работать, следуя собственным примитивным законам.

Сам по себе факт воспроизводства такого типа мышления в нашем обществе - это не плохо и не хорошо, это нечто, что происходит с необходимостью и с чем необходимо считаться. Вопрос только в том, как такой тип мышления может преодолеваться и развиваться. И, конечно же, вопрос этот связан не с тем, какие магические слова надо произнести, чтобы подобное мышление растворилось в небытие. А с тем, какие организационные практики необходимо создать, чтобы последовательно вести работу по преодолению этого типа мышления. Мне кажется, это большой и важный вопрос, от решения которого будет зависеть судьба движения.