Дева в беде
Как заметил еще Лев Толстой, все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Семейство Поттеров из маленького провинциального Блесфорда несчастливо как-то по-особенному специфично. Знаменитый «Квартет Фредерики» охватывает двадцать пять лет жизни одной почти обычной семьи на фоне провинциальной послевоенной Англии и писался обладательницей Букеровской премии Антонией Байетт почти столько же. Уже переведенные на русский язык первые части семейной саги «Дева в саду» и «Живая вещь» были написаны до того, как автор получила Букера за свой превосходнейший роман «Обладать», остальные — уже после.
Окололитературный сюжет
1953 год. На престол после смерти короля восходит его дочь, Елизавета II. В провинциальном йоркширском захолустье решили ознаменовать данное событие постановкой пьесы про Елизавету I, написанную местной знаменитостью — Александром Майлз Майклом, начинающим литератором и, по совместительству, преподавателем в местной школе.
Александр красив, умен, начитан, амбициозен, немного отморожен и чрезвычайно одарен. В него влюблены все местные девицы, в том числе и дочки Билла Поттера — старшего преподавателя в этой же школе. Старшая дочь Стефани, впрочем, быстро переключается на местного молодого кюре, которого страстно ненавидит ее истовый атеист-отец. Не иначе как внутренний протест многолетнему иго суровомсурового тирана-отца.
Но для младшенькой Фредерики Александр становится настоящей идеей фикс. Чтобы заполучить его она пойдет на все. Умный Александр, конечно, не мог не заметить столь явного обожания молодой рыжей раскованной девицы, но до поры до времени благоразумно предпочитает трахать затюканную бытом молодую Дженни, у которой на руках трехлетний вечно орущий сын и такой же вечно недовольный муж.
Чтобы быть поближе к умнику-красавцу Александру молодая Фредерика с большим трудом добивается роли в его спектакле. И не кого-либо, а молодой Елизаветы — в основном из-за странного сходства с королевой-девстенницей — высокая, рыжая, нескладная, некрасивая, костлявая, состоящая как будто из одних углов. И, как и про знаменитую королеву-девственницу, которая никогда не была замужем, про нее ходило множество слухов, что дева вовсе не дева, а самая что ни на есть проклятая блудница, погрязшая в разврате со своими многочисленными фаворитами (или вообще на самом деле мужчина под женским гримом; ведь неспроста одно из значений слова Queen — гомосексуалист; привет Фредди Меркьюри). Но Александр сильно увлечен этой королевой, и написал целую пьесу о ней, щедро вплетя туда всевозможные умные мифологические и литературные постмодернисткие аллюзии.
Роман без героя
Главным «романом без героя» принято считать «Ярмарку тщеславия» Теккерея, но с данной книгой тоже можно провести подобную аллюзию. Это тоже некая комедия нравов и точно так же здесь нет ни одного положительного персонажа, который бы вызывал читательскую симпатию. Кроме разве что Маркуса, но тут даже не симпатия, а сочувствие и сожаление, что за своими мелкими интрижками они так упустили проблемного талантливого парня с зачатками какого-то странного гения. Собственная сестра, у которой «тоже есть этот дар», вполне спокойно рассуждает, что какие-то странные дела ее младшего брата с подозрительным чудаковатым преподавателем «всего лишь обычная гомосексуальная фаза», втайне надеясь, что «хотя бы он счастлив» с другим старым мужиком (логика супер!).
Читая роман не один раз поражается тому, на сколько свободные нравы царили в послевоенной провинциальной Англии, если все действительно так, как живописно и красочно описала в своем романе Байетт, снабдив нас подробным описанием цвета, формы, размера, подвижности имевшихся в книге мужских столовых приборов.
Но, пожалуй, по степени несимпатичности здесь сложно соперничать с главной героиней — Фредерикой. Я знаю, что часто ругаю молодых героинь Остин за спесивую надменную глупость, но они хотя бы никогда не бывают такими пошлыми. Фредерика достаточно способная бойкая молодая барышня, но ей слишком мешает ее блуждающий блуд между ног.
— Ты говоришь, Билл на тебя накинулся? Что там У вас вышло?
— Он сказал, что я паршивая потаскушка, — сообщила Фредерика, явно наслаждаясь звучностью фразы. Да еще ударил меня и порвал кучу бумажных юбок, хотя я и говорила, что они не мои. А еще я ему заявила, что мне не нравятся его выражения, а что мои дела никого не касаются. А он сказал, что о моих делах ему и так известно, и тогда я его ударила.
Да, она из тех, кто знает секреты александрийского стиха и может вовремя ввернуть умную стихотворную цитатку, но начитанность не заменяет настоящий ум, в лучшем случае делает его более эрудированным. То, как она вела себя с собственной сестрой, отцом, тем же Александром — некрасиво. Со всеми остальными — и вовсе омерзительно.
Ультиматум Дженни и вообще события банкета в честь Фредерики имели на него парадоксальное действие, до жесточайшего предела обострив его желание познать, взять, отыметь, отодрать Фредерику Поттер. Ни одно из этих слов не входило в его обычный словарь. Он не произносил про себя вычурное «дефлорировать» лишь потому, что считал, что это уже случилось. И, лениво нелюбопытный в таких делах, на сей раз желал в точности знать, когда и кем была дефлорация совершена. У него под носом во время репетиций? Или раньше? На природе или в некой безвестной комнате? Кто был первым? Кроу? Уилки? Прыщавый юнец из школы, имя которым легион? Ему неприятен сделался Том Пул, с таким триумфом, хоть и без удобств, провернувший дело. Явное отторжение вызывал толстый, самодовольный Дэниел, чей успех не был, казалось, омрачен даже бытовыми помехами. Он сам испугался страстей, накативших на него в сцене с ножницами, проходившей уже в предосенних сумерках, под редкими, но зловещими каплями дождя. Скованная Фредерика первых летних дней теперь вихляла бедрами, елозила, выгибалась, призывно вертела в воздухе тощей лодыжкой, ухитрялась почти полностью обнажать едва намеченную грудь. Все это казалось ему назойливым наигрышем, от которого он весьма несвоевременно отвердевал.
Александр в данной истории скорее заложник не по собственной воле. В местном йоркширском извращенном захолустье он как будто с другой планеты. Его высокие нравственные принципы, почерпнутые из елизаветинских времен о галантности и куртуазности, так сильно расходятся со всем с тем, что он видит вокруг, что он постоянно испытывает страх и внутренний дискомфорт.
Его коробит, когда на пустыре встреченная малолетняя бомжиха задирает перед ним юбку и обнажает свои гениталии, его коробит, когда он видит пыхтящего над ученицей коллегу по школе в спущенными штанах, его коробит, когда он видит Фредерику на коленях у богатого спонсора постановки, благодаря которому она получила роль в спектакле. Но его проблема в том, что он слишком аморфный слишком эгоистичный, слишком самовлюбленный, и его омерзение никогда не вызывает какое-то реальное действие.
Александр, конечно, мог бы сказать, что сам поговорит с Биллом, но как предостеречь отца о поползновениях в сторону его шестнадцатилетнего сына, если ты только что мял юбку его семнадцатилетней дочери и помнишь сухой жаркий запах ее кожи.
Силен он только на словах, и любить он может только в литературной форме, по большей части обитая в своих неосуществленных тайных поэтических фантазиях, мещанский быт и вонючий детский подгузник его отпугивают как огонь.
— У Лоуренса в романах, снова заговорила Фредерика, — люди любят друг друга за неизречимую сущность, за мрак чресел, за звездное одиночество и все такое. Они гремят и вещают, но не говорят. А Лоуренс ГОВОРИТ. Он любил язык и врал в каком-то смысле, когда говорил, что-то и это «вне языка». Мне нравится язык, почему нельзя любить в языке? У Расина герои высказывают невыразимое. Странно?
Первая реакция, которая вызывает у него слишком деятельная Фредерика — страх, отвращение, но и одновременно столь стыдное для него влечение и нестерпимое желание ей овладеть. Но любить Фредерику для него в какой-то мере безопасно — ведь для него она дева в саду. Чистый идеал, который не имеет ничего общего с действительностью.
Он сам, собственноручно сделал из себя дурака. Что ж. По крайней мере, ему причиталось, он должен был наконец получить то, чего так желал: проклятую рыжую девчонку – целиком, во плоти и крови. Впрочем, без крови. Когда она убежала в своей изорванной юбочке, он остался ждать ее возвращения: предстоял монолог в Тауэрской башне. Фредерика вернулась и в монологе превзошла себя, дав впечатление какой-то холодной, льдом скованной истерики. Ego flos campi. Каменные женщины не кровоточат. Ни капли крови не пролью я… Александр чувствовал, что его намерения отвердевают в камень.
Ажурный культурный контекст
Стиль Байетт очень густой, тягучий, наполнен интересными мыслями, образами, метафорами, но ее совершенно нельзя читать наскоком, потому что сразу начинает мутить как будто переел чего-то тяжелого. Слишком много культурных референсов и всевозможных литературных аллюзий. Настолько много, что Байетт в книге стебет саму себя:
— Так о чем я? Ах да. Если бы в романе мы сидели и так вот сухо обсуждали стихотворный размер, этот роман просто никто не стал бы читать.
— В романе редактор вырезал бы наш диалог и сказал бы, что так не бывает. В романе может быть секс, но не Расинов размер, как бы глубоко он тебя не волновал. Эзра Паунд сказал, что поэзия — это одухотворенная математика. Просто в ней уравнения не для треугольников и сфер, а для человеческих чувств. А Вордсворт утверждал, что ритмы стиха и любви отражают пульсацию крови, что они «основной принцип наслаждения, определяющий нашу жизнь, движение и бытие». Мы слышим ток крови друг друга, Фредерика. Благодаря одухотворенной математике он отражен в слове таинственно и точно.
— Какое чудо!
В книге очень много всевозможных отсылок на разные культурные контексты, будь то английская литература, изобразительное искусство, скульптура. Чтобы понять все надо соответственно залезать и смотреть — будь то «Мальчик с трубкой» Пикассо или роденовской «Данаидой», осужденной вечно наливать воду кувшином в царстве Аида — очень важные метафоры, которые нужны для понимая внутренний слоев повествования. Это очень крутая многослойность, но опять-таки на то, чтобы изучить весь контекст надо постоянно отрываться от книги и все это гуглить, снова возвращаться к чтению, а это несколько сбивает ритм.
Скрытый подтекст
В «Деве в саду» целых три слоя по отношению к высказыванию. То, что высказано прямо, то, что подразумевается между слов и невысказанное. «Дева в саду» это и каменная Астрея в саду — так называемый культурный (верхний) слой, и такая же мраморно-белая молоденькая семнадцатилетняя Антея-Астрея в густеющем золоте вечера под пыхтящим преподавателем в саду — нарративный (внешний) слой, и, наконец, собственно говоря, семнадцатилетняя Фредерика, для которой ее собственная девственность — лишь обидный камень преткновения, чтобы заполучить, того, а вернее кого она так страстно хочет — Александра — прагматичный (внутренний) слой. И поэтому она готова отдаться и потному продавцу кукол, который пристал к ней в автобусе, и похотливому старому толстяку Кроу, к которому она без малейших колебаний запрыгивает на колени и позволяет ему залезать себе под юбку и до боли крутить соски.
— А знаете, я, пожалуй, сам займусь Фредерикой. Делай что хочешь, меня это не касается. Только меня оставь в покое. Вы это серьезно?
— Нет. Фредерика ребенок. — Александру вдруг представилось лицо Антеи Уорбертон. — Или это я старею. Для меня она ребенок, ее чистота — сокровище. Но ты этого почему-то не видишь.
Здесь сразу хочется провести аллюзию с романом «Лолита» Набокова, точно так же развитая не по годам школьница соблазняет своего аморфного учителя. И даже сама Байетт намекает на эту связь, бросая как между словом в описании одной из сцен «но Лолита еще не была написана». Для ханжи Александра целомудренная девственность Фредерики — это святость. А не по годам развитая Фредерика хотя к этому моменту уже и успела охотно позволить залезть себе в трусы двум старым извращенцем и их блудливым толстым потным пальцам, но чисто технически все равно по иронии осталась девой.
Секс для блудливой любопытной и жадной до приключений Фредерики становится столь манящий трамплином к тому, чему она стремится. А стремится она к небывалым высотам, и Александр для нее один из ключей выбраться из скучного йоркширского захолустья.
Вместо заключения
Как и после книги Сары Грэн, после прочтения было ощущение, что подержал в руках что-то липкое. Сначала омерзительно, потом просто не очень приятно, а потом вроде бы как привыкаешь. Конечно, «Книгу о бесценной субстанции» нельзя сравнивать с «Девой в саду». По своему густому, сложному стилю, богатству культурного контекста это представители совсем разных весовых категорий. Объединяет их только отношение их героев к сексу как к своеобразному обряду посвящения в тайное знание, которое помогает добиться осуществления любых целей.
В признанном шедевре Байетт удивительнейшим образом причудливо соединилось и тесно переплелось высокое и низменное, поэтическое и телесное, красивое и безобразное, гуманистическое и антигуманное, смешное и трагичное. В маленьком провинциальном городке разгораются почти шекспировские страсти. Любительская постановка пьесы в честь коронации Елизаветы II становится лишь внешней декорацией для большого внутреннего конфликта героев. Разбирать или нет эти спутавшиеся повествовательные лозы — решать читателю.
Цитата: «Где-то в глубине Александр сознавал, что Фредерика всегда позаботится о себе, невзирая на последствия для окружающих. Он смотрел в ее бесцветное, хмурое, холодное лицо. Она была девочка Геката в полуночном саду, божественная сучка, то ли созданная им, то ли вызванная из иных сфер. Неприкосновенная девочка, желать которую безопасно, потому что она недостижима. Александр сжал ее, и она ответила жадно, извиваясь, и он вдруг принялся лапать ее как бешеный. Она смеялась, смеялась, невинно-блудливая, и все теперь решала она, и Александр знал: как бы он ни противился, любопытство доведет дело до конца».