Беседы о русской эстетике | Беседа восемнадцатая. Интеллектуальность: музыка и её восприятие

/ Комитет национального наследия, 2023.
/ Московский клуб русской эстетики, 2023.

БЕСЕДЫ О РУССКОЙ ЭСТЕТИКЕ
Беседа восемнадцатая. Интеллектуальность: музыка и её восприятие

• Ирина Куликова, куратор,
Московский клуб русской эстетики

• Руслан Богатырев, ведущий эксперт,
Комитет национального наследия

— Ирина Куликова: После небольшого перерыва мы возобновляем наши беседы о русской эстетике.

— Руслан Богатырев: Да, сегодня у нас весьма необычная тема — интеллектуальность музыки.

— Ирина Куликова: Интеллектуальная музыка?

— Руслан Богатырев: Не совсем так. Именно интеллектуальность музыки. Но обо всём по порядку. Когда мы обсуждали сословия в России, речь зашла о классификации русской музыки, предложенной ещё сто лет назад профессором математики Императорского Московского университета и профессором Русской консерватории им. Рахманинова в Париже Леонидом Леонидовичем Сабанеевым (1881-1968), учеником С. И. Танеева:

(1) народная музыка;
(2) культурная (музыка высших классов);
(3) церковная музыка.

В контексте классики мы будем большей частью обсуждать великосветскую (культурную) музыку. Но применительно и к нашему времени. И хотя сейчас понятие сословий вроде бы выродилось, в действительности они никуда не исчезли. А лишь переродились в социальные слои, группы, классы. И определяются уровнем дохода, образом жизни и ментальностью. Полагаю, даже в плане специализации концертных площадок очевиден гигантский разрыв между завсегдатаями, скажем, Большого зала Московской консерватории и посетителями ночных клубов столицы. Хотя в качестве исключения это вполне могут быть одни и те же люди.

При этом термин «интеллектуальная музыка» всё чаще ассоциируется с массовой культурой. Есть даже такое устоявшееся понятие IDM — intelligent dance music — «интеллектуальная танцевальная музыка». Ему уже насчитывается три десятка лет. Нетрудно догадаться, что термин intelligent выбрали для того, чтобы выделиться. Иными словами, выпендриться. Если вы погрузитесь в суть самого материала, то поймёте, что там есть лишь нечто относительно необычное по форме. А не по сути.

Музыка в первую очередь бьёт по эмоциональной сфере. Энергетика, чувства, эмоции — вот, что миллионы людей ищут в музыке. И это хорошо. Но это лишь верхний слой. Самый яркий и самый понятный. Хотя и неоднозначный.

Это затрагивает уровень эмоционального интеллекта. Но почти не касается чувственного интеллекта. Который в немалой степени определяется не только выверенными эталонами этики и эстетики (этический и эстетический интеллект), но и уровнем градации воспринимаемых данным человеком оттенков и полутонов (звука, света, мимики, жеста и т.п.).

— Ирина Куликова: Музыка будит в нас эмоции. Это же естественно.

— Руслан Богатырев: Конечно. Но ведь, по большому счёту, у неё есть куда более высокое предназначение. Нежели просто звать куда-то и ублажать кого-то.

Чтобы не ходить вокруг да около, приведу мысль, высказанную Бетховеном: «Музыка — откровение более высокое, чем мудрость и философия». Ей под стать и слова Микаэла Таривердиева: «Музыка существует для того, чтобы приблизиться к Богу».

— Ирина Куликова: Как я поняла, вы не только о церковной музыке?

— Руслан Богатырев: О музыке в целом. О её высоком предназначении. О котором не стоит забывать никогда. И это не ложный пафос. Это не означает, что массовая музыка или та же лёгкая классика напрочь лишены подобного. И там встречаются следы небесного предназначения. Но куда важнее, чтобы понимание этого не исчезало в ментальности того, кто слушает музыку. Любую.

— Ирина Куликова: Но, согласитесь, сложная для многих классическая музыка нередко скучная, нудная. Она частенько отталкивает. Она странная. А массовая доступна и понятна.

— Руслан Богатырев: И не только классическая. Скажу больше, навороченность для непосвящённых можно встретить практически в любом жанре музыки. В любом. У каждого жанра своя эстетика, свои правила и традиции. Свои каноны и эталоны. Разве что кроме совсем уж новых и экспериментальных направлений. Но и там это лишь временно. Однако с годами появится и там. Другими словами, в любом жанре есть привычная доминирующая музыка. А есть более редко встречающаяся. Более сложная и менее известная. Пограничная, маргинальная.

Вспомним Рахманинова: «Чтобы воспринимать хорошую музыку, нужно быть интеллектуально настороженным и эмоционально восприимчивым. Вы не можете быть таким, когда вы сидите дома, положив ноги на спинку стула. Слушанье музыки — вещь более трудная. Нельзя просто «всасывать» её в себя!»

Итак, его завет: быть интеллектуально настороженным и эмоционально восприимчивым. С последним часто проблем нет. А вот с первым — дело худо. И это фундамент того самого понятия чувствования, которое наряду с интеллектом и волей ещё в XIX веке относили к общему классу основных душевных явлений.

— Ирина Куликова: Поняла, куда вы клоните. Дело не в том, интеллектуальна ли музыка. А в том, интеллектуально ли её восприятие.

— Руслан Богатырев: Абсолютно верно. Да, в музыке тоже можно выделять разный уровень интеллектуальности. И не только на уровне сложности архитектуры, на уровне зодчества музыки. Но помимо интеллектуальности самой музыки требуется выделять и интеллектуальность восприятия. Таким образом, есть архитектор (композитор) и есть ценитель его творения. Если продолжить аналогию между зодчеством и музыкой… Существует большая разница: просто мимолётно наслаждаться, скажем, творением Чарльза Камерона — белоснежной Камероновой галереей в Екатерининском парке Царского Села или же ежедневно впитывать в себя всю зримую и незримую гармонию окружающей архитектуры и природы. Находясь именно в самой галерее. Как это делала изо дня в день Екатерина II. В отношении музыки действует ровно то же самое. Послушать между делом и жить в конкретной музыке — разница колоссальная.

— Ирина Куликова: Музыка вроде бы более абстрактна, чем архитектура. Там же много неосязаемых и невидимых звуков, их комбинации, ритмы…

— Руслан Богатырев: Вы полагаете, в архитектуре непосвящённые люди способны отличить тосканский ордер от ионического? А ведь ордер — один из основных типов архитектурной композиции. Портик, колонна, фронтон — это ещё более-менее понятно. А вот капитель, антаблемент, фриз — это уже для многих что-то из разряда высшей математики. Хотя это всё — азы античного зодчества. И архитектуры в целом.

Возвращаясь к музыке… Ещё в 1930 г. наш академик Борис Владимирович Асафьев (1884-1949), ученик Н. А. Римского-Корсакова, обратил внимание на устойчивые формулы музыкального сознания. Наш мозг разделяет музыку на созвучия. Именно созвучия сопоставляются с тем, что уже в нём хранится, со знакомым и привычным. «Рядовой слушатель воспринимает музыку как ряд «отдельностей», приятных или досадных, радуется многократному появлению знакомых ему созвучий и относится с недоверием к чуждым сочетаниям».

Такими рядовыми слушателями могут быть и титаны прошлого. Не из сферы музыки. Тот же Л. Н. Толстой. Увы, музыка была для него тяжёлой и неразрешимой загадкой. На сей счёт есть замечательные воспоминания Л. Л. Сабанеева «Толстой в музыкальном мире» (1939). Рахманинов от этой статьи был в восторге и очень рекомендовал её своим знакомым, друзьям и коллегам.

— Ирина Куликова: Правильно ли я понимаю, что даже высокий интеллект Толстого мог вести к превратному толкованию музыки?

— Руслан Богатырев: Разумеется. Каждый трактует на свой лад. С учётом не только своих знаний и опыта, но и мотивации восприятия. Если вы жаждете того, чтобы музыка вас обслуживала, ублажала, была прислугой, не ищите тогда в ней интеллектуальности. Ибо это непростая работа. Над собой, прежде всего.

Вернёмся к Асафьеву: «Примитивные стадии восприятия, как и первичные творческие навыки, исходящие из конкретно утилитарных биологических и психофизиологических потребностей в возбуждении организма звуками, всегда свидетельствуют о присутствии в них упорной цепляемости за повторность сходных элементов, а также о стремлении не столько к длительному развитию, сколько к вариантному повторению крепко усвоенных и зафиксировавшихся в памяти звукоформул».

Это неудивительно. При выборе между простой и сложной задачей мозг чаще предпочитает простую. Если его не нацелить на иное. Когда созвучия сходны и часто повторяются, они становятся легко узнаваемыми, знакомыми и приятными. Мы к ним привыкаем, как к домашним тапочкам. И любые новые произведения инстинктивно сопоставляем с образцами, с паттернами нашего микробиома мозга. Профессионал и любитель музыки отличаются запасом и сложностью систематизированных созвучий. Т.е. образцов и шаблонов, с которыми и происходит сопоставление в мозге в процессе восприятия.

Данный принцип универсален. Он работает не только в отношении музыки, но и всего, что поступает на вход наших органов чувств. Настоящее искусство тем и отличается от простого творчества (сколь бы пафосно-модным оно ни было), что концентрирует в себе лучшие образцы, эталоны, отобранные временем, на которых и стоит учиться.

Ключом к интеллектуальности чувствования является античность. Античность в широком смысле. Включая не только труды древних, но и признанную классику Ренессанса и последующих веков.

Рахманинов: «Если вы, прежде чем отправиться в новый мир, приложите максимальные усилия к тому, чтобы близко познакомиться со старым миром, то может случиться, что вы легко придёте к выводу: в старом мире осталось ещё много возможностей, и нет необходимости искать новые пути».

— Ирина Куликова: Классика сегодня куда менее востребована, чем раньше. Когда вокруг много нового и необычного.

— Руслан Богатырев: Парадокс в том, что именно в условиях мегаинформационного прессинга, какофонии культуры и фанатичной идеализации искусственного интеллекта, как раз-таки античность и классика будут для многих новыми и необычными. Разница в том, что это всё — совершенные, идеальные пропорции гармонии. Пропорции, проверенные веками и тысячелетиями. В отличие от сиюминутных поветрий. Чаще всего появляющихся ради эпатажа, денег и славы.

На уровне эмоций, простейших эмоций, понять это нереально. Надо перейти на уровень интеллекта, чувственного интеллекта.

Вот что пишет Асафьев (1942): «Мне хотелось слышать формы, наблюдать, как они образуются в сознании композиторов и как воссоздаются в восприятии чутких слушателей. Я чувствовал, что музыкальное содержание есть то, что слышится и что слушается, — у одних с преобладанием чувственного тонуса, у других — интеллекта… Я начал упорно искать, как содержание сознания композитора и каждого художника становится художественным творчеством, я убедился, что за интеллектом всегда сохраняется главное значение в этой метаморфозе: действительность — её отражение в сознании — художественный образ».

— Ирина Куликова: Подождите. Т.е. образ и помогает переключаться в восприятии на уровень интеллекта?

— Руслан Богатырев: Конечно. Разумеется, неплохо бы разбираться и в основах той же музыки. Хотя бы в базовых элементах и законах композиции. Но ключевым будет образ. Художественный образ. Иными словами, поэтическое мышление. Совсем необязательно дотошно выяснять, в каких обстоятельствах создавалась музыка, и даже то, что именно в неё закладывал автор. Пусть даже если он оставил документальные свидетельства своих замыслов. Что чаще всего справедливо для так называемой программной музыки. Знать всё это неплохо. Но не это решает.

Обратимся вновь к Рахманинову: «Любовь, горечь, печаль или религиозные настроения — всё это составляет содержание моей музыки. В процессе сочинения мне очень помогают впечатления от только что прочитанного (книги, стихотворения), от прекрасной картины. Иногда я пытаюсь выразить в звуках определённую идею или какую-то историю, не указывая источник моего вдохновения. Но всё это не значит, что я пишу программную музыку. И так как источник моего вдохновения остаётся другим неизвестен, публика может слушать мою музыку совершенно независимо ни от чего».

— Ирина Куликова: Означает ли это, что музыка должна быть непримитивной и сложной. Чтобы как-то разбудить наш интеллект?

— Руслан Богатырев: Непримитивной — да. Сложной — нет. Но надо помнить, что простота простоте рознь. Примитив и простота — разные вещи. Исаак Ньютон: «Истину всегда ищи в простоте, а не в сложности и не в смешении разного».

Почему нам чаще нравится сложное, навороченное, виртуозное?

1. Писать пространно легко. Писать кратко трудно.
2. К простому и нестандартному прийти куда тяжелее, чем к сложному и банальному.
3. Простое понятно каждому и потому вызывает нередко зевоту.

Если мы сами не проходили этот путь, цена простоты нам не очевидна. Мы полагаем, что она много ниже, чем у сложности. В этом и кроется серьёзное заблуждение.

Вспомним формулу эволюции мастерства, которую весьма точно сформулировал Илья Ефимович Репин: «Сначала художник рисует просто и плохо. Потом сложно и плохо. Потом сложно и хорошо. И только потом — просто и хорошо».

Репин словно вторит Достоевскому, который так представил суть принципа простоты: «Самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уж перепробовано всё, что мудрёней или глупей».

Рахманинов приходит к той же мысли: «Самая трудная проблема, стоящая и по сей день перед каждым творцом, — это быть кратким и ясным. В результате накопленного опыта художник приходит к пониманию того, что гораздо труднее быть простым, чем сложным».

Из всего этого можно сделать вывод, что именно в выверенно простом и заключена интенсивная интеллектуальная работа творца. Но вот чтобы раскрыть для себя глубину и красоту этой простоты, требуется самому приложить немалые интеллектуальные усилия.

— Ирина Куликова: Знаете, мне довелось побывать на нескольких концертах вашего камерного ансамбля «Благозвучие». Крайне интересно и познавательно. Узнала из конферанса много для себя нового. Обратила внимание, что вы возводите на пьедестал именно русский классический романс и русскую музыку. Причём слушается это легко и убедительно.

— Руслан Богатырев: Благодарю. Русский классический романс — наше национальное достояние. Не устаю повторять: мы даже не осознаём, каким культурным богатством обладаем. Это вершина мировой камерной вокальной классики. Благородное сочетание высокой поэзии и выдающейся музыки. Россия превзошла в этом плане предшествующие эталоны европейского романса. Прежде всего, романса Италии, Франции и Германии.

Скажу больше, изложенные выше принципы отношения к музыке находят своё воплощение в реальной концертной практике.

Применительно к русскому романсу, включая инструментальный, мы исходим из понимания того, что он восходит в своих корнях к итальянской архитектуре императорской России XVIII–XIX веков (Царское Село), к золотому веку русской поэзии (Пушкин) и к золотому веку русской музыки XIX века (Чайковский).

Что касается самих наших концертов, стоит выделить четыре сложившиеся типа. Каждому из них можно сопоставить одну из древнегреческих богинь и античных муз, дочерей Гармонии:

1. Лирический концерт — Эвтерпа (муза лирической поэзии и музыки).
2. Танцевальный концерт — Терпсихора (муза танца).
3. Эрмитажный концерт — Гармония (дочь Зевса, богиня согласия).
4. Интеллектуальный концерт — Клио (муза истории).

Уже не первый год мы последовательно развиваем понятие эрмитажности искусства. Идя здесь по стопам академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (1906-1999). Что общего у пейзажности с эрмитажностью? Природа. А что отличает эрмитажность? Созерцание лирического героя. Уединение. Тишина. Полное отрешение от повседневной суеты. Главный принцип эрмитажности: учиться мудрости и гармонии надо у античности и у природы.

Интеллектуальность же восприятия музыки мы формируем через историю и зодчество. И в этом плане у нас есть прекрасный ориентир — историк науки и культуры, потрясающий энциклопедист, «русский Леонардо», доктор искусствоведения Василий Павлович Зубов (1900-1963). Преемник Павла Флоренского на посту учёного секретаря Троице-Сергиевой Лавры.

Мы неоднократно со своими концертами выступали в Усадьбе Зубовых-Полежаевых на Таганке. Настоящий заповедник русской культуры. Удивительная атмосфера московской старины сохранилась благодаря большой мудрости и высочайшей внутренней культуре Марии Васильевны Зубовой, дочери Василия Павловича.

Полагаю, очень немногие специалисты знают, что основу государственной коллекции, хранящейся в Музейном объединении музыкальной культуры им. М. И. Глинки в Москве, составляет коллекция московского мецената, купца первой гильдии Василия Павловича Зубова (1835-1889). Он был близким другом Николая Григорьевича Рубинштейна. И даже два года возглавлял Московское отделение ИРМО (между временами правления Н. Г. Рубинштейна и П. И. Чайковского). В самом музее Глинки вам об этом не расскажут. Увы...

В. П. Зубов-старший, дедушка Василия Павловича Зубова-младшего, вошёл в историю русской культуры не только как музыкальный меценат, но и как основатель уникальной русской коллекции смычковых инструментов работы итальянских мастеров: Антонио Страдивари, Джузеппе Гварнери, Франческо Руджери и Николо Амати. На этих инструментах в разные годы играли известнейшие музыканты страны: Леонид Коган, Давид Ойстрах, Рудольф Баршай, Мстислав Ростропович, Владимир Спиваков, Юрий Башмет, Вадим Репин и многие другие.

Многие из нас наверняка слышали об Императорском русском музыкальном обществе (ИРМО), основанном при активном участии великой княгини Елены Павловны. Слышали о профессионализации русской музыки: появлении в середине XIX столетия двух консерваторий — Петербургской в 1862 г. и Московской — в 1866 г. Слышали о двух ведущих отделениях Русского музыкального общества — С.-Петербургском и Московском. Но вряд ли слышали о двух главных двигателях музыкального движения русских столиц, двух купцах первой гильдии, практически ровесниках — петербуржце Митрофане Петровиче Беляеве и москвиче Василии Павловиче Зубове. И это несправедливо. Регулярные камерные вечера, русские квартетные концерты в их домах, где встречались и выступали выдающиеся композиторы и музыканты Российской империи, стали важным катализатором, источником пульсации музыкальной жизни.

Да, именно в Усадьбе Зубовых, в этом таганском доме русского духа, был своеобразный аналог петербургского Беляевского кружка. Здесь проводились музыкальные вечера с участием лучших музыкантов Москвы. В них принимали участие Н. Г. Рубинштейн, П. И. Чайковский, С. И. Танеев и другие выдающиеся музыканты и композиторы.

Когда глубже узнал историю этой замечательной московской семьи, о которой можно рассказывать часами, был поражён, насколько мы отделены повседневной суетой и шумихой от настоящего, великого и значимого... Да, мы ленивы и нелюбопытны, как точно и горько некогда заметил проницательный Пушкин.