principia amoris v1.0 (как поддерживать неотношения при самоизоляции)
рецепция ООО в большинстве случаев оказалась абсолютно уничтожающей для самой ООО: главным в ней были вовсе не нечеловеки в противовес людишечкам («субъектам»), а объекты или термины в противовес отношениям, в которых они состоят, — то есть речь шла о попытке мысли нереляционной и нереляционистской. да-да, вот это и было главное. вы думаете, что с персоной, которая до такой степени точно исследует тему, можно спорить? вы думаете, что я вас не уничтожу, что я вас не переиграю? речь эту, впрочем, подчас забывают и официальные поборники ООО из «философского» стана (а не арт/критического, там уж ООО вообще обозначает собой, пардон, n’importe quoi, «темную материю», какую угодно хуевину, вообще насрать).
именно поэтому ООО изначально выступала за тождество против всякого различия, хоть и с симпатией, но снисходительно относилась к философиям процесса and so on. позднее все выродилось, иными словами, нормализовалось: Брайант этот со своими машинами и способностями, Мортон, сконцентрировавшийся на нарушении принципа непротиворечия, Богост с приставками — все они так или иначе вписывали объекты уже в самой их объектности обратно в реляционистские рамки вместо того, чтобы показать, как эти рамки в принципе (а не конкретные их инстанциации в виде сетей, «систем взаимодействий», интерфейсов и прочего говна) порождаются или там, не знаю, пропечатываются самими объектами и их формальной онтологией.
попытка нереляционной мысли, разумеется, предпринималась отнюдь не впервые, и примеров можно было бы привести достаточно, но наиболее любопытным именно в контексте ООО и кинков некоторой части редакции заводного карнапа является (что же это может быть) ларуэлева нефилософия. старые солдаты, должно быть, помнят скандальную рецензию Хармана на первый перевод Ларуэля на английский, после которой NDPR стал поручать отзывы на Ларуэля другим авторам. и пускай злые языки уверены, что ее злонамеренность обуславливается исключительно хармановским срачем с Рэем Брассье (ну или по крайней мере хармановской недалекостью), я убеждена, что никто не вызывает столько раздражения и гнева, как тот, кто на тебя похож, пускай иногда, чтобы приметить разделяющую и соединяющую вас зловещую долину, нужно сильно приглядеться. от ненависти до любви, впрочем, Один шаг, как бы сказал мой заболевший коллега по карнапу, но ему я слово дам чуть позднее, пускай даже я всего-навсего его тульпа. потому что мужики (hommes) мусор, и причем тупой мусор, просто отбросы.
изъять / удалиться (тульпа)
сердце хармановской философии — это любовь. с одной стороны, как он нам часто повторяет, раз уж философия — любовь к мудрости, а не сама мудрость, то хуй вам, а не реальное познание объектов как они есть на самом деле. любовь оказывается чем-то, что помечает собой несводимую дистанцию: нельзя любить то, чем ты обладаешь; любовь к мудрости всегда неразделенная. с другой стороны, мир для Хармана, как для Данте, движим любовью. вот что получается: все союзы объектов, даже самые сварливые, все их отношения, в которые они все-таки косвенным образом вступают друг с другом, и есть любовь как форма наиболее прямой и непосредственной искренности. ну что ж, допустим.
однако это искренность, которая возникает между реальным и чувственным объектом, например, между мной (моим «реальным Я») и чувственным образом какого-то человека (животного, процесса, события, предмета…). и возникнуть она способна как раз лишь за счет двойной изъятости из чувственной сферы, двойной недоступности (хайдеггеровский механизм withdrawal, или Entzug) — изъятости моего реального Я и изъятости реального объекта, находящегося в своеобразном (не)отношении со своим чувственным двойником, через которого я надеюсь испытывать чувства к нему — и я могу лишь только надеяться, что это будут чувства именно к другому, а не к его совокупному образу, инкрустированному чувственными качествами, или к этим эфемерным качествам, или даже ко вполне реальным качествам, существующим независимо от моего восприятия, чье собрание к нему никак не сводимо.
значит ли это, что сама любовь представляет из себя лишь некий призрачный мостик? вовсе нет: односторонний интенциональный союз, взятый вне его терминов, сам существует как некий объект, как некоторый термин. нельзя даже сказать, что это моя любовь, коль скоро от меня союз-объект уже отделен в своей реальности — он тоже ускользает, я им никак уже не обладаю, но порождаю его вроде как я, хотя уже не понимаю, отчего именно. правда в том, что одиночество объектов способно лишь только усиливаться за счет производимых их союзов: где союз, там и разрыв; где искренность, там и непрестанное сомнение; чем больше я хочу быть вне себя, тем больше я проваливаюсь вовнутрь, изолируясь вместе с тем и от того, что мне хотелось (бы) считать собой или своим.
казалось бы, нечто похожее говорит и Тристан Гарсия в «Форме и объекте: трактате о вещах», которого Харман радостно поспешил назвать представителем «объектно-ориентированной Франции». Гарсия тоже кладет в основание своей формальной онтологии одиночество, причем именно одиночество — в отличие от единства или тождества — характеризует вещь, взятую как вещь вообще (формально), как нечто, а не что-то, — как «неважно что» (n’importe quoi). стоит лишить тебя всех возможных детерминаций (со стороны отношений, качеств etc, то есть всего, по словам Гарсии, объективного), как ты становишься весьма неважным типчиком, не человеком, но — вещью без свойств, о которой можно лишь сказать, что она находится одна в мире или перед миром, потому что мир — это все, что тобой не является. (одна, но необязательно единая — почему бы ей не быть раздробленной или разбитой; впрочем, это скорее объективность.) человеческое ощущение одиночества — «метаотношение, то есть отношение к тому отношению, которое разделяется — помимо одного только человечества, или жизни, или материальности — всем, что существует как нечто».
и потому «два существа любят друг друга — или думают, что любят; они могли бы счесть, что они одни в мире, но нет ничего более далекого от правды… это в своей любви они вместе, но перед миром каждое из них по отдельности предстает в одиночестве». это их любовь как вещь (будь то некая реальная вещь в хармановском смысле или же только мысль о любви, думка, которая тоже вещь) одна в мире, но вместе они одни быть не могут. вроде бы то же самое, что у Хармана, но нет ничего более далекого: у Гарсии любовь (пускай не главный пример связи или союза, как у Хармана, но единственный пример для определения «неважно чего» в главке про одиночество) подразумевает двусторонние отношения: два существа любят или думают, что любят, друг друга. для Хармана же всякий контакт строго односторонний, хотя он допускает возможность того, что мой односторонний контакт с чувственным объектом, в свою очередь, детерминируется соблазняющим аллюром, исходящим от соответствующего реального объекта. к тому же, любовь и думки о ней для него тоже оказываются разными вещами, реальной и чувственной, тогда как формальная онтология Гарсии абсолютно плоска и не предполагает такого строгого разделения вещей на два плана.
дело в том, что для Гарсии как раз не существует механизма изъятия или изоляции, пускай в отношении любви он и говорит о том, что вещи «уединяются в отдаленном месте, в спальне» (видимо, это и есть формула объектно-ориентированной Франции: девичья спаленка): вещь — не некое тождество, устраняющееся из всех отношений, будь то внутренних или внешних, но различие между тем, что находится вне ее, и тем, что находится в ней, и больше ничего. в тождестве Хармана еще что-то остается, это преисполненное одиночество, пускай и убегающее даже от самого себя, тогда как различие Гарсии — одиночество уже опустошенное и потому обнаженное для себя и для мира. для Хармана же, пожалуй, такой «мир» был бы пустой абстракцией.
наконец, формальная онтология Гарсии «преобразуется» в объективную, когда вещи делаются интенсивными, то есть получают определения: тогда уж выясняется, что кто-то, скажем, любит больше, а кто-то — меньше, ну или вообще не любит, но отношение так или иначе остается двусторонним, хотя и одним (или: остается отношением, а не становится неотношением). любовь всегда уже разделенная, хотя у кого-то вполне может выпасть ноль при дележе, ну или бесконечно малая величина, но как бы никакой проблемы тут нет. ну да, в другой книжке Гарсия скажет, что вообще-то есть, что призывы к тому, чтобы жить насыщенно и интенсивно, как раз весьма problematic, но призывы эти чересчур удобно вытекают из его же объективной онтологии, ну а формальная онтология никакого разрешения конфликта на первый взгляд не предполагает. другое дело, что хармановский аллюр/соблазн, в свою очередь, довольно мутен. что же делать, если не снимать штаны и бегать?
отбросить : отлучиться [нетульпа]
если снять штаны, будет холодно, хотя если бегать, можно и согреться. да вот только штука в том, что холодно будет всегда, сколько ты там ни раскручивайся, как волчок. под жаром скрывается озноб, ну а футболка воняет в любом случае. но давайте обо всем по порядку.
если Гарсия написал «трактат о вещах» в противовес условиям данности этих самых вещей, то Ларуэль в «Биографии обычного человека» собирался дать нам «трактат о человеческих одиночествах» в противовес человеческим множествам, о minorités в противовес autorités. что такое человек, взятый по-Реальному? — это человек, как бы сказал Захер-Мазох, не отягощенный наследием Каина: пустое родовое меньшинство без всех государствообразующих черт. (государство — ядро трансцендентального и сердцевина философии, вот почему диалектика так не выносит однобокость, иными словами, унилатеральность, ей всегда нужна двуглавость; вот почему в нефилософии всегда содержится минимальный анархический импульс.) итак, человек-в-человеке не медиирован никакой мыслью-языком (т.е. антропо-логическими, психо-логическими, социо-логическими, полито-логическими, био-логическими, лингвистическими etc условиями/различиями), хотя человеческая медиация сама тоже вписана в пустоту Реального как нечто не-медиационное, как неостраненная инстанция остранения, просто человек-в-человеке от нее, от мира отлучен.
здесь и кроется главное отличие отлученности (forclusion) нелаканиста Ларуэля от изъятия (withdrawal) нехайдеггерианца Хармана. ведь можно было бы подумать, что оба они разделяют такое вот романтическое представление о субъективности (или объектности, я срал ебал): мол, есть у меня некоторая часть, вообще никак ни с кем не сообщающаяся, эдакий неуловимый джо, который, как известно, никому нахрен не сдавшийся. может, она с кем и сообщается, но все не то и все не так, когда твоя девушка тоже больна, закрывается от тебя и от мира. в некотором смысле так и есть, другое дело, что унилатеральности Хармана и Ларуэля повернуты в разные стороны. объект Хармана сверхискренне входит в горшочек отношений и тут же точно так же сверхчувственно из них выходит, это объект сам что-то предпринимает, он и есть трансценденция. ларуэлеву радикально имманентному Реальному, в свою очередь, по барабану, оно сохраняет безразличие и не отделяет себя от медиации, наоборот, это медиация со своей стороны с ним соотносится как отделенная: неполагаемый «выход» Реального из себя, transcendance non-thétique, которая сокращается Ларуэлем до TNT, потому что, ну… тринитритолуол. взрывчатка, нахуй. (здесь я немного упрощаю схему, но, думается, никто не заметит. полюбасу для связи с другим нужен тротил.)
если Реальному фиолетово, как же оно все-таки взрывается, пусть даже понарошку? нефилософка Катерина Колозова вслед за Харманом и Платоном считает, разумеется, что все дело здесь в любви. раз радикально одинокому Реальному всё без разницы, то оно вполне может всё допускать, а его раскрытие и выход из себя в мир — что это, как не любовь? вот только любовь грустное, всегда невозможное предприятие: в последней инстанции меня всегда ожидает провал, потому что, пытаясь внести разрезы и сечения в Реальное, в тело славы себя и других, я неминуемо остаюсь замкнутым в себе, а тело — цельным и невредимым. в то же время это попытка залатать раны, якобы нанесенные телу славы миром, телу, в котором мы с тобой неслиянно некогда находились: сингулярности в Едином как слезы под дождем, как капли воды в бассейне сауны, как воздух в CO₂. в конечном счете кого я люблю, как не мертвеца, всегда уже утраченный и остранившийся объект? ну, любовь — дело государственное, неудивительно, что такое нытье выходит, моральный мазохизм.
легко заметить, что то, что пишет Колозова, походит на классические описания маниакально-депрессивной позиции в психоанализе. можно было бы подумать, что попытка убить другого относится к маниакальной части (и вот почему, как говорил Пичушкин, «первое убийство — это как первая любовь») — но речь, скорее, идет о садистической иллюзии, свойственной параноидно-шизоидной позиции, в упор не видящей этого остранения себя и другого: убийца полагает, что он может напрямую дотронуться до другого, хотя другого нельзя убить (потому ли, что он уже мертв, или бессмертен из-за того, что никак не может прекратить умирать). по мысли Колозовой, любовь свидетельствует о радикальной уязвимости; на мой взгляд (и, кажется, в этом я совпадаю с «Общей теорией жертв» Ларуэля), здесь мы видим как раз радикальную неуязвимость, пусть слабую, но силу.
приехавшего с гастролями в Питер Миллера как-то спросили, каковы ограничения лакановского анализа (ну должны же они быть, епта). он ответил, что, вот, таковым ограничением является некая меланхолическая позиция: так бывает, что субъекта съедает изнутри холодность, froideur, и задача аналитика состоит в том, чтобы эту холодность изолировать, закрыть на карантин и приучить анализанта на нее лишний раз не смотреть. а то он выморозится и все. бог весть, что Миллер имел в виду под меланхолической позицией; допустим, что она немного сродни мании/депрессии. но, как говорил другой человек-взрывчатка, «если не ненавидеть себя, как любить?»: меланхолия — это черный гнев (вот она, мания), холодное презрение, то самое удивительное вседопускающее безразличие, которое только и может лежать «в основе» всех этих необязательных отношений, всех этих взрывных выходов из себя, не оборачивающихся криминалом. неразделенность любви оказывается ключом: можно любить лишь на расстоянии, на удаленке; смотреть в свой холод и открывать тем самым холодность другого, солидаризируясь с его солитюдом; понимая, что ему никак ни помочь, ни навредить, все равно пытаться согреться. безуспешно, ведь жаркие попытки сообщиться, конечно, не будут поняты, но в них мы и аффицируемся Реальным, их непонятость исходит от самого Реального, будто бы растущим в этих хлопушках как снежный ком, в конечном счете их определяя. froideur как joui-sans-jouissance, аллюр мраморной статуи в мехах… похуй)
на нашу тему была составлена пара великих книг. во-первых, конечно, делёзовское «Представление Захер-Мазоха». было бы тупо искать в нем что-то про садизм и мазохизм — его непосредственным предметом является холод, который пронизывает эти установки (связываемые Делёзом в другом месте с параноидно-шизоидной и маниакально-депрессивной позициями соответственно, так что срать ему было в целом на наименования носителей холодности). да, пронизывает по-разному, и Делёз отдает предпочтение второй: не убийственная апатия, а «холодность и комфорт» как «формула извращенного мистицизма». оба этих предприятия в корне анархические и апокалиптические, но если «садизм» нацелен на аннигиляцию, на убийство мира, то «мазохизм» скорее подвешивает мир ради самого мира, ради трансмутации наследия Каина, государствообразующих атрибутов и отношений, — во льдах. ларуэлеанский человек-в-человеке, обыденный мессия — как раз мазохов человек-на-кресте, «без половой любви, без собственности, без отчизны, без воинственности, без труда, который добросовестно умирает и олицетворяет идею нового человечества».
во-вторых, как водится, выяснилось, что все это уже сказал Лакан в двадцать третьем семинаре, вот только переврал и набухтел. и все же: «откуда берется пламя? пламя — это Реальное. Реальное зажигает все. но это холодное пламя. горящий огонь — так сказать, лишь маска Реального. Реальное следует искать по ту сторону — на стороне абсолютного нуля».
славяне, обнуляемся! вот только не верьте в полную автономию маски, ведь маска — это меха.
