Разговоры запросто: Сперанский в «Клубе»

В четверг, 13 апреля, в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру участник группы «Макулатура», журналист и писатель Константин Сперанский поговорил с Лерой Антоновой о том, как сегодня обстоят дела в музыке и литературе.

— Прежде чем мы начнём, я хочу напомнить, что у нас с Константином выходило интервью в газете «Зинзивер».

— У нас в газете выходило интервью с Ильёй Мазо, который сказал, что музыкальная индустрия разрушена совершенно, а месяц назад здесь со мной сидела Саша Маяк — создательница лейбла «Ракурс». Она совершенно искренне доказывала, что в России всё ещё существуют музыканты, которые развиваются и растут. Вот как вы считаете, что сегодня происходит с музыкальной индустрией?

— Мне кажется, что сообщество музыкантов развалилось и разделилось по известному поводу. Особенно я наблюдаю со стороны за тем, что осталось от панк-среды, там идут достаточно жёсткие баталии. Сейчас они, наверное, уже утихли, но в самом начале там все рубились друг с другом и обвиняли в чём только можно, искали врагов, шпионов и так далее. Конечно, среда артистов очень сильно разделилась, но та, в которой находимся мы, очень узкая. Я как человек, который с трудом выбирает себе друзей, и мы с Женей как группа очень долго притираемся к людям, так что у нас, в общем, небольшая группа единомышленников и с ней ничего не произошло. Мы как сохраняли дружеские и творческие, если они были, отношения, так они и сохранились. Мне кажется, что это всегда вопрос в принципе индивидуального выживания, то есть сообществом жили только панки и они действительно развалились, насколько мне известно. Даже антифашисты жёстко разругались. Я думаю, что всем известен пример полугодовой примерно давности, когда был концерт, на котором скиновские группы собирали деньги на помощь беженцам с Донбасса, и их закэнселили те, кто считал, что это неприемлемо; они говорили, что надо собирать не этим беженцам, а другим беженцам. Вот такой был конфликт. А что там с независимой русской сценой — мне кажется, что она сейчас настолько кустарная, что обязательно будет воспроизводиться и всё будет хорошо. Это даже как-то наоборот их подстегнёт, наверное.

— Вы упомянули, что людей отменяют. Сейчас мы все чаще наблюдаем это. Например, отмену каких-то концертов, включая крупных эстрадных артистов. У вас сейчас будет весенний тур, до этого был еще осенью. Сталкивались ли вы с какими-то трудностями организации?

— Да нет, не было никаких трудностей, и вообще люди даже стали больше приходить, чем было всегда раньше. Мне кажется, мы как-то подготавливали почву для таких тяжёлых времён, назовём это так, и всегда об этом писали. И, в принципе, вся наша творческая история касается этого состояния, когда человек находится в абсолютно уязвимом положении, его со всех сторон обдувают все ветра и он не знает, за что схватиться. Тогда он обращается к какому-то катастрофическому мировосприятию, и оно даёт ему ответы, то есть он погружается в него. И мы этим занимались примерно всегда.

— Что касается тура, который будет весной. Мы с главредом посмотрели города в списке, а он сам из Таганрога, для него было большим удивлением, что вы едете к нему на родину. Главред газеты «Зинзивер» утверждает, что Таганрог — это настолько маленький город, что там даже негде проводить концерты. И вообще большой разброс среди городов: наряду, например, с Липецком стоит, Батуми. Как они подбирались? Откуда берутся люди-организаторы?

— На самом деле это, скорее, два разных тура. Вот сейчас мы вернулись из тура по Закавказью —Тбилиси, Батуми, Ереван — буквально на прошлых выходных, а этот тур будет по югу России, мы как-то каждую весну туда ездим. Таганрог — мне кажется, что это будет прикольно, потому что туда ездили, как мне сказали, только группы «Бутырка» и Надежда Кадышева, и никто из сколько-нибудь не то что крупных, а вообще каких-либо других артистов туда не приезжал, вот мы и захотели приехать. У нас же был опыт концерта в относительно маленьком городе — в Улан-Уде, куда пришло шесть человек, но мы полтора часа оттарабанили и в Таганроге то же самое планируем сделать, даже если никто не придёт.

— Есть ли какая-то разница между публикой?

— Наоборот стало больше. Понятно, какая публика, чего я буду разделять людей, которые приходят на наши концерты. Все хорошие люди и у всех свои резоны. Когда мы выступали в Бишкеке, мне запомнилось, что там почему-то очень много людей из Петербурга. И к нам подходили и говорили: «Спасибо за этот маленький кусочек Питера в Бишкеке!» про наш концерт. Наверное, они тоскуют, поэтому люди были действительно такие, тоскливые, они хотели предаться какой-то ностальгии, так мне показалось. В Бишкеке была прямо тяжёлая атмосфера. А в остальном все как будто на угаре каком-то. В Батуми, например, был какой-то подпольный панк-клуб, где я впервые увидел грузин-панков. Я думал, что они там все на рейв ходят и панков там не осталось, но они есть и очень тепло и хорошо нас приняли. В Тбилиси немножко своя специфика, не хочется даже об этом говорить, а в Ереване всегда хорошо, кто бы ни пришёл на концерт. Ереван для меня вообще третий город, который занял место в моём сердце теперь.

— У вас на стриме была совершенно замечательная беседа с Александром Ивановым, редактором Ad Marginem, где вы задавали ему вопрос про сегодняшнюю языковую реальность. У меня есть похожий вопрос, который касается художественного языка. Привычно, что у нас каждая эпоха являла какой-то круг лиц, которые совершали революцию в словесности — условно, начиная с Пушкина, модернисты со своими причудами, Хлебников, обэриуты, концептуалисты. А сегодня огромную часть информационного поля занимают телеграм-посты различных людей с разной позицией, и зачастую они написаны настолько безумным языком, что закрепляют за собой какие-то нарицательные штуки типа «радостно похрюкивающих подсвинок». Как считаете, какой язык адекватный в сегодняшней реальности? Можно ли вообще говорить о каком-то художественном языке сегодня?

— Подсвинки — это, кстати, круто. Я сразу вспомнил Дугласа Пирса, Death in June, свиньи в его творчестве занимают очень много места. Есть даже одна песня, которая начинается с долгого-долгого и радостного похрюкивания. В общем, всё как-то закольцевалось. А он как раз воспевает такую апокалиптическую реальность, пред- или поствоенную, точно даже нельзя сказать, какую. Так что подсвинки — это как будто бы сама история заговорила. А вы спросили про язык телеграм-каналов или вообще? Можно уточнить?

— Нет, вообще. Просто люди сегодня в целом очень много пишут в телеграм-каналы вот таким эмоциональным языком. Можно ли говорить, что это язык нашего времени или всё-таки существует какой-то другой?

— Мне кажется, что язык — это такая подвижная материя, тем более сейчас, как хочешь, так и выбирай себе стиль по своему усмотрению и пиши таким образом. Просто современная языковая реальность ещё Пелевиным описана десять раз, потому что, в принципе, то, чем он занимается — это, по сути, издевательство. С одной стороны, издевательство над читателем, с другой стороны, издевательство над языком. Очевидно, что он относится равнодушно и пренебрежительно к языку и к литературе, и показывает, что с этим можно сделать, и с реальностью в том числе. Так что если есть вопросы к языку современности, то можно почитать Пелевина и как следует подумать о его книгах. То есть не читать его как публициста, который ответит нам на вопрос «как жить». Он же постоянно в своих интервью говорит, что просто пошутил над нами, и его вполне мне можно так читать, мне кажется, он хорошо анализирует русский язык. У меня вот два друга, Максим Тесли и Слава КПСС, которые заметили себя в его романах. Максим Тесли так обрадовался, что даже набил татуировку себе на пузе в честь его книги. То есть видно, что дядя или коллектив авторов, кто там за него пишет, держит нос по ветру насчёт языка.

— В интервью вы говорили про «кружковость» литературы, к которой она возвращается. Авторы ориентируются на узкую аудиторию. Вы — один из таких. Недавно был допечатан роман «Ротозеи». Отличная книга, много имён и аналогий. И интересно, что не только каких-то крупных авторитетов, но в том числе и живые диалоги, например, разговор с Кириллом Рябовым. Расскажите, как эта книга соткана, из чего? Как вообще пришла идея?

— Сначала я хотел написать сборник эссе про своих любимых писателей, и референсом у меня была книга «Священные монстры» Лимонова и воспоминания Жана Кокто, где тоже есть портретные зарисовки, но его современников. Я на это ориентировался и уже начал писать в таком виде, но мне стало скучно, потому что показалось, что это похоже на какой-то учебник. У меня есть напечатанное и опубликованное эссе про того же Гумилёва или Георгия Иванова, но перепечатывать и переносить это в книгу мне показалось халтурой. Я начинал писать заново и чувствовал, что уже закапываюсь, и решил просто придать этому живости и просто пульнуть туда какие-то дневниковые заметки, специально для этого написанные. Я просто ненавижу такой способ, когда человек берёт один текст и постит его во всех соцсетях, потому что он сам тогда просто превращается в создание робота, и свою аудиторию, людей, которые это прочитают, ни во что не ставит. Поэтому я специально для этой книги что-то написал и мне показалось интересным разбавить её какими-то сиюминутными дневниковыми размышлениями. Потом туда присоединились какие-то биографические сведения, что после вдохновило меня продолжить их в другой книге и сейчас я как раз этим занимаюсь. В общем, получилась скорее лаборатория, чем готовая книга.

— Напоминаю, что книга «Ротозеи» есть у нас в Книжном в Клубе. Ещё я хотела кое-что узнать про журналистику. В 2013-м году в «Дистопии» с вами было выпущено интервью и, возможно, это один из самых любимых моих материалов в интернете, потому что он вдохновляющий и, что более важно, искренний, несмотря на то, что вы там признаетесь в своей нечестности. Я знаю, что сегодня здесь есть люди с журфака. Это студенты, в силу своего возраста склонные к рефлексии, которые часто задаются вопросом о том, то ли я вообще делаю в этой стране в эти дни? Как раз-таки в этом интервью вы называете себя политическим журналистом, и говорите, что вам интересна политика в России, что она вас вдохновляет. Сегодня вы продолжаете писать тексты, но это скорее касается каких-то культурных тем, наверное? То есть у вас есть статья про книги, которые читают реперы или на «Ноже» есть заметка про Поплавского. Что изменилось за это время? Что вы думаете по поводу журналистики сейчас?

— Да, насчёт политики вы меня, конечно, подловили. Это было десять лет назад, а тогда я, наверное, был каким-то вдохновлённым дурачком. В принципе, это был пик моего левацкого романтического периода, если можно это так назвать. Мне казалось, что есть какие-то демократические ценности, солидарность, взаимопомощь и всякая чушь, которой люди тогда очень сильно жили и в которую верили. Мне тогда казалось это возможным, но сейчас я даже не понимаю, почему. Наверное, я слишком много панк-рока слушали и не более того, то есть я замечал за людьми, что они сначала это воспринимают как субкультуру и охотно в это верят, а когда доходит до реальных дел, то начинаются конфликты уже на уровне трёх человек, группа из трёх человек не может договориться. Это как анекдот про троцкистов, когда три троцкиста — это уже раскол на три разных фракции. В принципе, это касается не только троцкистов, а вообще любой политической деятельности. И я не понимаю, почему вообще я об этом тогда так громогласно заявил. Наверное, просто пошутил, гораздо интереснее об этом писать. Вот литература, например, тот же Поплавский или Георгий Иванов — она ведь куда более прямо и чётко даёт ответы на вопросы, чем какая-то политическая возня. Я думаю, что это, наверное, будет мне интересно до конца. Ты можешь написать, как это делали демократические народники и критика типа Белинского, Добролюбова или Чернышевского — они ведь писали о литературе, но при этом роман Чернышевского «Что делать?» долгое время и сейчас остаётся каким-то манифестом о том, как надо жить, притом что для своего времени это вполне публицистический роман. И очень многие поколения демократически настроенных людей вдохновлялись этим текстом, в том числе и Владимир Ленин, например. Это касается не только какой-то народной литературы, но и касается, например, декадентской литературы, как Георгий Иванов. Он максимально далёк от Чернышевского, даже Набоков, наверное, ближе к Чернышевскому, чем Георгий Иванов. Георгий Иванов — человек с катастрофическим сознанием. Это не нигилист, это просто человек, который переживает крушение, и не верит, что после этого крушения могут происходить какие-то всходы и просто описывает свою разочарованность миром, который пришёл к катастрофе. Как мы видим, это долгий процесс, который до сих пор тянется, поэтому удивительным образом Георгий Иванов оказывается современным поэтом. Гораздо более современным, чем вся эта тусовка «Транслита» или все эти леваки типа Кирилла Медведева, которые говорят: «Товарищи, действуем!». Это настолько смешно теперь звучит! А что касается коллег-журналистов… Ну, это благородная инициатива с вашей стороны, что вы решили этим заняться. Это реально декадентский жест, вам можно только посочувствовать.

— Вы рассказывали, как работали в «Комсомолке» и в журнале Esquire.

— Когда был мелким. Мне говорили, что в каком-то доме прорвало трубу и отправляли идти и спрашивать коммунальные службы или жителей, сделать фотографии… Я туда приходил и в ужасе стоял, чужая реальность просто набрасывалась на меня и подойти к какому-то незнакомому человеку и что-то спросить для меня было, наверное, самым страшным, и до сих пор остаётся самым страшным действием. Я вообще не пронырливый человек, у меня нет шила в жопе, я ни до кого не хочу домогаться и вообще хочу, чтобы меня оставили в покое. И для такого человека, как я, журналистика — это настоящая пытка, и я не понимаю, какого чёрта вообще я стал этим заниматься.

— Это вообще любопытно, потому что в том же интервью вы говорите, что перепробовали много профессий, но журналистика — это самое интересное и подходящее для вас ремесло!

— [смеётся]

— Это цитата!

— Вот это я дебилом был! А это 2013-й год, да? А, я тогда в «Русской планете» работал, понятно! Мне просто нравилось там работать, там были хорошие ребята, и я был ими так очарован, что мог сказать любую фигню.

— А у вас есть самое яркое воспоминание, неважно, позитивное или негативное, из журналистского рабочего опыта?

— Самое яркое…

— …после которого вы подумали: «Я больше никогда не буду заниматься журналистикой!», например.

— Ой, такого было много. Как-то я работал в одном смешном издании, я не буду говорить, как оно называется, но это была такая тихая гавань для тех, кто отказался от амбиций, для таких журналистов. И вот тогда мне рекомендовали звонить за комментарии разным людям. Я сейчас удивляюсь — а это было всё-таки больше десяти лет назад — что многие из этих людей, которым я звонил, сейчас жёстко мелькают по телевизору и, в общем, стали представителями современности. Я не буду называть фамилии, чтобы никто ничего не подумал, но это такие, современные монстры, и это удивительно. А тогда их никто не знал. Это было не то чтобы большое и жуткое впечатление, а странное скорее, как меня вообще занесло в эту мрачную среду. Потом я оттуда ушёл и попал в «Русскую планету», а там было хорошо, но недолго.

— У меня есть ещё один маленький блок вопросов. Мы в интервью обсуждали тягу к российской глубинке. Вот вы из Кемерово, когда последний раз были дома, что изменилось с того времени?

— Конкретно в нашем городе, как в России, — за 100 лет не меняется ничего, а за 10 лет меняется всё. И так же в Кемерово — как будто ничего не меняется и всё меняется. Город, конечно, джентрифицирован определённым образом, но вот этот дух, который тебе памятен с детства, он никуда оттуда не денется, это нужно, чтобы город просто перестал быть. У него нет никакой особой истории, есть только интересная и славная история условно колонизации ранних энтузиастов — социалистов из Голландии и Америки, вот этот международный трудовой союз. Они приезжали туда, строили и занимались добычей угля, строили колонии трудящихся. Но есть только один маленький музей, где есть одна бедная экспозиция и никто ничего про это не пишет, кроме одного интересного текста Егора Сенникова, который написал его как раз о колонистах, которые Кузбасс и построили. Но кроме этого особо нет никакой истории, и вся история XX века — это такая тихая история рабочего посёлка, рабочего шахтёрского города, где только рабочие, выпивохи, криминалитет и больше ничего. В каком-то смысле это осталось, вот этот вот дух, и его оттуда никуда никак не вытравишь, а в каком-то смысле там и Surf Coffee появился, на самокатах люди катаются, но это всё настолько не существенно по сравнению с реальностью, с реальным духом города, что понимаешь, что это всё очень временно. За эту одновременно обаятельную и жуткую историю и я люблю это место, меня всё время тянет туда, в Сибирь. Кемерово — не самый плохой город, наверное, Новосибирск самый плохой, а так мне нравится Иркутск и Томск, но без Кемерова Сибирь была бы неполной, как мне кажется.

— Я тоже периодически езжу по городам России со своими друзьями. Последний раз мы были в Туле осенью, ездили к могиле Толстого, и после того, как постояли и помолчали рядом с ней, мы отправились в глубинку леса. Была страшно пасмурная погода, но всё вокруг было зелёным и вообще не было людей. Я неважно себя чувствовала, но в этот момент было очень спокойно внутри. И периодически, когда мне хочется какого-то спокойствия, я думаю о том, что закрою глаза и представлю ту атмосферу, когда было очень хорошо — мы стояли и пели песни недалеко от могилы Толстого, и это было место силы. Есть ли у вас похожий опыт? Вы закрываете глаза — и оказываетесь где?

— Хороший вопрос. Наверное, это Петербург, если выбирать из всех точек России. Когда я оттуда уехал, и иногда, когда читаю какие-то особенно вдохновенные описания Петербурга из каких-то мемуаров или даже «Козлиную песнь» Константина Вагина, то мне прямо плакать хочется, мол, почему я живу не там… Но, с другой стороны, ты понимаешь, что всё равно это не тот Петербург, приедешь в Петербург и будешь жалеть, что туда переехал, и вся эта возня начнётся по новой. Поэтому лучше действительно держать его на дистанции, а когда он всплывает, когда ты закрываешь глаза, то вот это прекрасно. И, если эта недосягаемость никогда не будет нарушена, то он так и останется таким и его образ будет нерушимым. То есть я не хотел бы доводить до конца и приближаться к нему настолько близко.

— У нас, кстати, также есть интервью с Максимом Тесли, и когда я ему задавала вопрос, почему Петербург, а не Москва, он сказал, что у него типичные предъявы петербуржца к Москве: «Вы, москвичи, все бежите по эскалатору вверх, а мы — нет, потому что мы знаем, что там наверху, поэтому мы стоим и ждём». Почему, в таком случае, Москва, а не Петербург?

— Вот как Максим Тесли там живёт, да, в Петербурге вполне можно жить, но это тяжело, потому что Петербург предъявляет определённые требования к человеку. Я, когда жил там, тоже вроде хотел поддерживать свой привычный образ жизни, заниматься спортом и так далее, но всё равно срывался и постоянно обнаруживал себя в барах или в местах похуже, и как-то ничего с этим невозможно было поделать. Петербург просто берёт тебя, как куклу, и начинает тобой орудовать. А в Москве можно затеряться, она податливая, как квашня, и примет тебя любым. Если хочешь, ты вообще можешь быть незаметным, можешь не вылезать со своего района и никогда не ездить в центр. Ты даже можешь придумать, что ты вообще не в Москве, а в каком-нибудь далёком городе, то есть это реально. А в Петербурге это невозможно, Петербург всегда будет напоминать о себе. В общем, это довольно тяжёлое испытание и высокие требования. Наверное, я просто хотел бы быть незаметным, поэтому и живу здесь.

— Какое-нибудь одно пожелание зрителям?

— Я сейчас прочитаю вам стихотворение Георгия Иванова, нигде не опубликованное, кроме его последнего собрания сочинений 2021 года, но нигде в интернете вы его не найдёте, и я специально сохранил его у себя в избранном. Здесь. в общем-то, тоже есть некоторое руководство к действию и пожелания:

Никогда ничего не прощаю, Никому за обиды не мщу. Забываю — едва обещаю, Потеряю — и не ищу. Отвратительна мне современность, Раздражает меня старина. Чуть забавна чужая надменность, А своя ни на что не нужна. Друг не друг и жена не жена, Ни надежды, ни звёзд, ни искусства, Ни людей — вообще ничего! Лишь одно, всё согревшее чувство, Да и то ты не веришь в него.

Вот такое пожелание.