сажусь на велосипед и кручу педали. километры, темень, рытвины, ямы, все повторяется снова. нелюдимое бездорожье непрямого пути — плачь или хохочи! то ли поцарапанная пластинка, то ли замысел чей? никакого значения, знай только, что есть спираль. все повторяется. Покахонтас, умерев трижды, уровень не одолела, но снова нажали старт. то ли удача, то ли замысел чей. лишь осознание имеет значение. ты, Покахонтас, в собственных руках держишь джойстик. по обеим сторонам экрана ты и ты.
и это тоже игра, и тексты и их молчание, как то, когда ненависть и сочувствие живут совместно не теснясь, не соприкасаясь. тогда понимаешь, что нет ничего, кроме игры. ни черта серьезного, разве что сама игра и тот игрок, кто сознает себя и там и тут гастролируя, сам над собою хохочет из-за кулис.
я развесила гирлянду в комнатенке моей после сенокоса. Зе ХУ колотят в барабаны где-то посреди пустыни, ничего кроме ритма — я там была. тело покрылось волдырями — июль. сенокос и оводы, +34, ледяной душ встряхивает жилы. солнце село. я развесила гирлянду над головой и погасила свет. огни мерцают.
я достала до дна. я жму указательным точно в рану. мне б дойти до края, ведь у боли есть край. это случилось в Пьяченце. я плохо пела и плохо продавалась, конса у меня не шла совсем. в клубе темно и тесно. слишком мало места, чтоб каждой невовремя пионерке добыть по стакану за 20 евро. но у других как-то получалось, им как-то удавалось, по крайней мере в полутьме мне так казалось.
барыня заказала массаж. я касаюсь ее чаще, чем позволительно. ярость не сберечь. я разминаю ее ладонями, давлю локтями злость свою сквозь тело ее. ткани ее сжаты, сколочены, почти не ощущают дыхания. ее беспокоят неровности, выпуклость над коленкой, холка, слишком много воды. все это действительно ее беспокоит. попросту где-то заплутала девчонка, я ее нащупала меж лопатками. я обняла бы ее, если б дотянулась, если б позволительно между талой злостью, страхом и необходимостью спасти
Запад имеет на нее нюх, через океан чует. Восток не мыслит без нее терапии. Запад липнет на нее, как мухи на клейкую ленту, подвешенную хозяйкой на кухне под потолком.
для одного это был акт творения. для второго — акт дыхания. для нашего — акт копания на кладбище душ. для земляка Васи — акт борьбы.
а однажды, отпахавши поле, то бишь на другой длинный световый день ничего не останется, как явиться к барыне на порог: могу я отдохнуть? дня два. конечно, можешь, — ответит барыня.
не жалей ни о чем, скажут. без пользы. иначе и не могло быть., но мне жаль, что легкости не разглядела, что слишком старалась. слишком, слишком, слишком — не хочу ничего о том знать теперь, но я знаю.
в тарелке с омлетом лежала дохлая муха. — блять, муха! — возмутилась я. съеденый омлет подпер нёбо. — ну муха и муха, — сказал хромой чуваш. проглотив шмот омлета, запил молоком. его подобрали бомжом с переломаной коленкой, после того как бухой вдрызг он бахнулся с дуба. а у меня аллергия на дешевое вино: рожа гниет заживо. вот невезуха.