Теплое, мягкое бедро прижимается к боку, Минги скользит пальцами по тонкой ситцевой коже, нащупывает резинку чулка и не спускается дальше. Она чуть сдавливает мягкую плоть, но позволяет лишь немного запустить пальцы под легкую ткань, погладить чувствительную внутреннюю сторону и услышать тихий-тихий вдох. Касания нежных, изящных рук ощущаются на щеках, шее и плечах почти невесомо, крыльями и поцелуями десятков бабочек, щекочущих за легкими сладким и едва уловимым ароматом чего-то…эфирного…Но горячие. Гладят под челюстью, за ушами, по груди и вискам..
•••фотка••• (х: геншин знаешь что такое? м: китайская гача дрочильня? м: обижаешь х: тогда айди мне на стол.)
Хонджун прикусывает губу, запуская ладонь под тонкую резинку белья, и ресницы невольно трепещут. Пальцы второй руки медленно, ненавязчиво кружат по ореолу твердеющего соска, пока он немного ерзает в попытке найти более удобное положение. Делает глубокий вдох.
Хонджун поправляет на плечах светлый кардиган - движение скорее машинальное, чем осознанное; взгляд его прищуренных глаз все еще прикован к чату, а губы изогнуты в привычной улыбке с загнутыми вверх уголками. Он лишь на миг цепляется глазами за экран, в тысячный раз проверяя положение камеры, которая накануне то и дело съезжала из-за разболтавшегося крепления, и складывает руки перед собой, переплетая бледные пальчики.
Минги откидывается в кресле, покачиваясь из стороны в сторону, и вздыхает. Настроение странное, до запланированного стрима еще десять минут, а он уже на иголках. Они тоненькими лезвиями покалывают шею, лопатки, плечи и даже мизинцы на руках, не позволяют даже сидеть на месте.
Мягкий перестук свичей, тихий, едва различимый гул процессора и переливающийся всеми цветами режим светодиодной ленты под потолком. Нежный голос Хонджуна, смешанный с нарочито низким - Минги, причудливые переплетения гармонии смеха. Они снова играют. Они снова в эфире.
Минги низко смеется с чего-то в чате, обнажая зубы, отчего выглядит еще очаровательнее, чем вообще возможно. Мягкий синий свет позади придает приятной, томной глубины кадру, а по бокам - глазам-бусинам. Обсидианово-черные, они бликуют звездной россыпью, а он прекрасно знает, как на подобное падка его аудитория. Ровно до той поры, пока эти глаза не прячутся за трепещущими ресницами под изломанным в удовольствии разлетом осветленных бровей. Все они извращенцы не меньше его, а то в сотни раз больше.
Окошко в правом нижнем углу наконец подает признаки жизни. Безмолвная чернота его обретает светлые, приятные глазу краски и очертания, оживает плавностью движений и, в конце концов, обретает голос.