выписки из анамнеза гонений

14 октября 2023 года

кто-то должен написать Пер Гюнта о несчастном мужике, которого, куда бы только он ни релоцировался, настигает что-то: война, стихийное бедствие, снова война, нищета, болезнь, утрата таланта еще раз война. только Сольвейг ждать не будет — ну разве что под завалами и бездыханная. в конце герой возвращается к ней, и из жерла вулкана — да, вдруг оказывается, что она лежала бездыханная и усопшая возле спавшего все это время вулкана — выпрыгивает древнегреческий философ Эмпедокл и оживляет женщину. тут-то мы с вами и понимаем, что под завалами — psyche главного героя…

13 февраля 2024 года

спасение утопающих

ненадолго прервем беззаботные вайбы. нам никто не поможет, кроме нас самих. можно только еще понадеяться, что это понятие — «мы» — шире, чем мы думаем. а оно правда шире.

20 февраля 2024 года

об общей теории самоубийц

1. тема для меня несколько неуютная, даже — и особенно — если ее расширить, что уже предполагается включением в список Альтюссера, но все же хотелось бы высказаться, так как, по всей видимости, именно из-за нее (помрачения сознания, переживания потери, суицидальная идеация, и здесь я вовсе не обязательно говорю о своем сознании, своих переживаниях и своей идеации, но говорить могу и вправе только от своего лица, что, однако, как раз помешает, к счастью, делиться всякими биографическими деталями, во всяком случае относящимися непосредственно к периоду т.н. становления) я пришел туда, куда пришел, в философию или не-философию, хотя вообще-то собирался в психиатрию, затем психоанализ, какое-то время в антропологию.
2. у меня есть небольшое подозрение, что всё-таки убил себя не Альтюссер, но его друг Мартен [см. «что такое акт растворения?»], что, разумеется, не убавляет из его биографии трагедию, лишь прибавляет еще одну, а вместе с ней и «другую» тему — хотя это (может быть) не точно, но так (по крайней мере) удобно выражаться для начала, а уж потом разберемся как с этим, так и со словами «имманенция» и «материализм» — тему не самоубийства, а убийства, и в данном случае речь, конечно, о гибели Элен Ритман.
3. возможно, моя выборка чтения не представительна, но я слишком уж часто встречал в философской и аналитической литературе обсуждение этого случая, сводящее его к одним лишь проблемам Альтюссера, в то время как вроде бы даже юридически было установлено, что имел место ятрогенный — вызванный неверным врачебным назначением лекарственного препарата — психотический эпизод. таким образом, помимо двух лиц здесь появляется и третий человек, а вместе с ним и учреждение. и то, что таковая редукция наличествует в аналитической литературе (про философскую отдельно особо говорить не приходится — ну, она следует обычно тут за лаканизмом и более или менее связанными автор·ками), не должно удивлять, если принять во внимание отличие французской психиатрии от всех остальных на институциональном уровне.
4. отличие это состоит в том, что, уж сколько бы нам ни полоскали философские уши насчет того, что психоаналитик не должен быть врачом и т.д., всё-де как завещал дедушка Фрейд, устроено это во Франции не так. это у нас есть деление «психиатры — психотерапевты — психологи», куда так или иначе аналитики вписываются, там они врачи-психиатры, назначающие таблетки, хотя я уже несколько ослабил руку на пульсе этой ситуации, во всяком случае в годы Л.А. и много после все было именно так, препарат Альтюссеру выписал аналитик. после того, как я узнал все эти факты, читать спекуляции Элизабет Рудинеско о том, кем-де для него выступала Элен («своего рода „подобием“ его смещенной совести, безжалостным суперэго… проклятой части, черной животности…»), для меня было попросту отвратительно и тошнотворно.
5. можно сколько угодно ломать копья касаемо того, что, мол, «эффективнее» в «теории» или на «практике» (а уж тем паче в «теоретической практике» и может ли та дать «Теорию теоретической практики»…) — лакановский или чей бы то ни было другой анализ либо ставшая его оттеснять когнитивно-поведенческая терапия или что-то еще, но в заслугу КПТ можно по крайней мере поставить проблематизацию этой и других историй, кстати, связанных уже со случаями предположительно ятрогенных самоубийств (об этом на русском можно было почитать здесь, например).
6. несмотря на то, что моя «натура» («характер» or whatever), мягко скажем, довольно взбалмошно-романтичного склада (а может — как раз благодаря этому), я тем не менее на все эти вещи, связанные с «ментальными штатами», «менталочками» и «менталитетами», «бедами» и «башками» предпочитаю смотреть «в конечном счете» сухо и трезво. истории Ильенкова, Альтюссера (и Мартена, и Ритман) и Фишера — это истории разные: прежде всего потому, что это разные люди, а также потому, что это люди, которые жили в разных странах и в разное время. при этом истории действительно друг с другом связаны, там действительно так же замешаны не только они, но и другие люди и вплетенные в организацию обществ учреждения, однако о вот этой разнице вплетений забывать не стоит, иначе размышление об их жизнях и смертях подвергнутся опасным искажениям. даже пугало «капитализма» и то везде разное было. ну да — если это и одна история, то тех самых des autorités et des minorités.
7. наверное, в общем и целом это очевидные вещи, но мне хотелось бы о них на всякий случай напомнить, в немалой мере потому, что я убежден, что с определенного момента из всех дискурсов философия оказывается наиболее тесно связанной именно с психологическим и медицинским — опять-таки, везде по-разному, но с ними; что «историю философии» следовало бы писать в том числе исходя из истории этих дискурсов; и это не говоря вообще уже о том, что по-хорошему ее всегда нужно было бы прослеживать на фоне истории наук в целом, а также различных движений в искусствах, религиях, мистицизмах (и отнюдь не только мейнстримного толка), — потому что все это продукты человеческого интеллекта и во всех, да, во всех продуктах человеческого интеллекта отображается весь человеческий интеллект, столь часто оказывающийся страдающим, — если мы хотим это изменить.

27–28 февраля 2024 года

Бодрийяр

или вот, например, из интересной в остальных отношениях статьи (когда-то вдохновившей на написание текста про то, как ЖБ придумал СР/ООО):

«Злой демон образов» эхом отдаётся в «Совершенном преступлении» (1996), где магия обращения и исчезновения описывается на гностический манер: «Каково самое радикальное метафизическое желание, глубочайшая духовная радость? Не быть здесь, но видеть. Подобно Богу. Ведь Бог в действительности не существует, и это позволяет ему созерцать мир, отсутствуя. Мы тоже хотели бы, прежде всего, вычеркнуть человека из мира, чтобы увидеть его в его изначальной чистоте. Мы бросаем взгляд на эту возможность бесчеловечности, которая восстановила бы эту давно ушедшую форму мира, без иллюзий разума и даже без чувств. Жёсткую и бесчеловечную гиперреальность, где мы могли бы в последний раз восхититься своим отсутствием и испытать головокружительный восторг дизинкарнации. Если я могу увидеть мир после своего исчезновения, это значит, что я бессмертен»¹. <…> Тексты Бодрийяра об исчезновении реальности, таким образом, не могут сформировать всецело когерентную философию магии. Сфинкс в его трудах по-прежнему нашёптывает свой вопрос: являются ли эти тексты ключом к магии несуществования, а если да, есть ли это современная катарская криптограмма эндуры или священного самоубийства?²

¹ Baudrillard J. The Perfect Crime. Transl. Ch. Turner. L.: Verso, 1996. P. 38.
² Во французской истории, начинающейся с Карла Великого (742–814) существует давняя традиция криптографии или «искусства тайных сношений»; криптограммы или «тексты кодированные или шифрованные» изобретались, обнародовались или уничтожались во Франции в эпохи Средневековья, Ренессанса, Барокко и Нового времени. В течение столетий криптография часто использовалась теми, кого объявляли еретиками (и против них) — Блезом Виженером, Франсуа Виетом и М. Антуаном Россиньолем. См.: Laffin J. Codes and Ciphers: secret writing through the ages. L.: Abelard-Schuman, 1964. P. 2; 19–30; 42–45; 120–121.

Представление о «философской серьѐзности» самоубийства во французской философии можно проследить начиная с «Мифа о Сизифе» Камю (1942): «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Разумеется, Камю отказывается от самоубийства ради страстной жизни с бессмыслицей или Абсурдом, однако он положительно отзывается об „истории дерзости гностиков и стойкости манихейства“, говоря об Абсурде в свете „стремления Церкви контролировать ересь, жизнь и смысл“» (Camus A. The Myth of Sisyphus. Transl. J. O’Brien. L.: Penguin, 2000. P. 11; 59–63; 102–103).

Заявленное Бодрийяром в «Совершенном преступлении» желание «не быть, но видеть, подобно Богу», и «созерцать мир, отсутствия», вполне совместимо с его дуалистической критикой, выраженной в «Символическом обмене и смерти», с диалектикой власти-над-жизнью-и-смертью Церкви и Государства. Бодрийяр отмечает, что жизнь и смерть не следует понимать как бинарную оппозицию (т.е. жизнь/смерть), потому что смерть не обязательно диалектически подчиняется смерти. Если это и происходит, то смерть не обязательно преобразуется в некую ценность вроде «миллионов погибших на войне», конвертируясь в «золото» национальной гордости или небесной награды. Бодрийярова критика защищает самоубийство как «подрыв» и «прообраз упразднения самой власти» (Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 308). Кроме того, бодрияйров анализ самоубийства как формы освободительной анти-власти совмещается с дуалистической логикой эндуры, практиковавшейся катарами. Согласно Бодрийяру, эти манихеи интерпретировали мир как „агонистическую двойственность — уже на этом свете — доброго и злого начал“ и „стремились к осуществленному совершенству, неразличимости духа и тела, имманентному спасению через коллективную веру — а это значило насмешку над смертельной властью церквей» (Там же. С. 261). Посредством эндуры катары, очевидно, стремились стать «счастливыми призраками»: чистыми духами, отделёнными от тела, но всѐ же сохраняющими чувственное сознание. Помня об этой дуалистической парадигме (и французской криптографии), мы можем спросить: желаем ли мы «вычеркнуть человека из мира», «восторгаться собственным отсутствием и головокружительной радостью дизинкарнации» или даже «не быть, но видеть», оставив криптографическую антиципацию эндуры тому, кто сказал: «О да, я люблю мир катаров, потому что я манихей!» (См.: Baudrillard J. The Perfect Crime. P. 38; Baudrillard J. This is the Fourth World War: The Der Spiegel Interview with Jean Baudrillard. Transl. S. Gandesha // International Journal of Baudrillard Studies. 2004. Vol. 1. № 1. URL.)
В отсутствие систематической дешифровки наш вопрос оказывается лишь спекулятивным (или патафизическим). Но даже в этом случае тексты Бодрийяра могут оказаться криптографией эндуры, в поэтическом/метафорическом смысле, вытекающем из их дуальной формы. В конце концов, известная нам из истории дуалистическая традиция утверждала, что пресуппозиция дуализма ведёт к валоризации самоубийства. Рансимен (1974) утверждает, что эндура является закономерным следствием гностического дуализма: «Доктрина дуализма с неизбежностью ведёт к учению о том, что желательно всобщее самоубийство… Человечество должно умереть, чтобы пленённые божественные частицы могли вернуться домой» (Runciman St. The Medieval Manichee. L.: Cambridge University Press, 1947. P. 158–159; 175; 179). Эндрю Верник обнаруживает сходный синдром в творчестве Бодрийяра: «Мысль Бодрийяра носит манихейский, даже гностический характер. Субъект должен умереть, чтобы одержать триумф над силами мира» (Wernick A. Post-Marx: theological themes in Baudrillard’s America. P. 63). О жертвенном самоубийстве, в том числе у катаров, Дэвид Чайдестер пишет: «Когда весь мир воспринимается как сущностно нечистый, самоубийство может представляться ритуальным средством достижения чистоты через окончательное, абсолютное отречение от мира. По-видимому, именно такие соображения стояли за ритуальным самоубийством, эндурой, практиковавшимся катарами, которые подвергались преследованиям со стороны официальной церкви в двенадцатом столетии в Южной Франции. Придерживаясь жёсткого манихейского дуализма, рассматривавшего мир как область осквернения, катарская элита, или совершенные, прибегала к ритуальному самоубийству, обычно через голодание, но порой используя более быстрые средства — яду или вскрытие вен — ради ухода от мира» (Chidester D. Salvation and Suicide. Bloomington: Indiana University Press, 1991. P. 133–134).

конец цитаты (уф).

да только endura совсем не dura, это страшилка прежних штудий, унаследовавших сей настрой «устрой дестрой» у антиеретических источников, то бишь у соответствующей гонящей поповщины. endura катаров — это просто-напросто пост, аскетическая практика, вовсе не мистическое «ритуальное самоубийство». иногда случались голодовки в знак протеста, которые вели к смертям, но масштаб их был отнюдь не столь велик, хотя гонения на катаров ой-ой какие были. Бодрийяр ладно, но что англоязычные коллеги во всё это верят, многие до сих пор, страшно (ну ок, тут надо признать, что в катарском источниковедении революция типа случилась и т.д., and yet).

но зато и материализм, и имманенция, и мир ебаный, с которого тикать надо, да и кто бы говорил:

И на мысль-по-Единому им не требуется санкция философа от философии, ведь задача их состоит как раз в том, что в глазах последнего выглядит философским самоубийством (или утопией). Философу от философии, если он преодолеет собственное сопротивление и пойдет на это, лишь будет несколько проще опознать в различных средах себя самого как вредителя.
…Либо материалист избирает другой путь — не государствообразующий и авторитарный, но самоубийственный и миноритарный…

ну так я спустя некоторое время после сдачи и издания номеров [про Делёза] дикцию с мелкой моторикой восстанавливал недели эдак 2–3, человек слова!) [= вторая вялая попытка суицида в 2020-м.] к счастью, с тех пор научился бороться с селфхармом путем возведения его на более высокую потенцию по Шеллингу, мочу творения или каналы [шутка про удаление «лошадиного единого»]. но быть (то бишь видеть) «счастливым призраком» хочется, это правда.

розы в лазури, пора, вон пламенеет закат, сосен краснеют стволы.

[см. «Первый раз еще один: время у единицы»: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема обманутых вкладчиков»]

Сен-Симон

английская википедия:

On March 9, 1823, disappointed by the lack of results of his writing (he had hoped they would guide society towards social improvement), he attempted suicide in despair. Remarkably, he shot himself in the head six times without succeeding, losing his sight in one eye.

русская википедия:

Постепенно Сен-Симон всё более и более начинает приходить к мысли, что права промышленников налагают на них и известные обязанности по отношению к пролетариату. Новое направление не понравилось его богатым покровителям, и он, лишившись их поддержки, скоро снова очутился в крайней нужде, заставившей его посягнуть на свою жизнь (1823). Рана оказалась не смертельной: Сен-Симон лишился только одного глаза. В его пользу была открыта подписка, и собранные суммы позволили ему продолжать его писательскую деятельность.

в принципе одно другого не исключает. как же он чувствовал.

Стиглер

кончим за здравие, раз уж перевел некогда — текст Никиты Линь, навеянный в т.ч. кончиной другого индустриалиста, Бернара Стиглера:

Китайская фраза 安身立命 (ān shēn lì mìng в пиньине) имеет двойной смысл. 安身 значит найти жилище или место, где можно было бы справлять свои материальные потребности и управлять ими. Кроме того, 立命 указывает на необходимость найти в жизни смысл и нечто, ради чего ее стоило бы прожить, дабы появилось чувство духовной принадлежности. Собственно, я долго перелистывала свой китайский толковый словарь и все задавалась вопросом, что же такое «дом» в китайском контексте. От древней политической теории, экономии, науки и инженерии до современных градостроительных программ — мы не обнаруживаем такой вещи, как теория дома. <…> Дом не сводится к материальному и техническому объекту, внутри которого бы размещался «витрувианский актор с неким феноменологическим ядром». Пройдя свое развитие в составе культурных техник, дом функционирует в точке схождения политических, социальных, экономических и всех прочих сил. Кроме того, его можно рассматривать и как тотальность человеческого существования, как порог между жизнью и смертью, как точку опоры личного бытия-в-мире. Дом — это 安身立命.
Последние слова Цзян Сюйлиня объяснили, что такое «дом», куда лучше, чем это смогла бы сделать любая теория дома — если таковая вообще может существовать. Дебетовые карты, наличные, семья, коллеги, книги, вера, Бог, страхи, прощение, алкоголь и так далее — это вся тотальность соединений — материальных, духовных, биологических, социальных, культурных, политических, эстетических, — которые мы приносим в мир. Дом — последняя и первая вещь, которая соединяет нас с этим миром.

11–12 марта 2024 года

Жак Фраден, Нищий путь восстания (2005, перевод мой):

Не держитесь за это настоящее владений: не будьте одержимы [не давайте собой овладеть]; разрушьте чары религиозного колдовства, что сковывает вас и превращает в агентов смитов или юмовские бочки*.
Этот настоящий момент — не что иное, как подложная незакрытая скобка или непроходимый тупик. Мы должны начать все заново, вернуться к делу справедливости и позволить расцвести поэтической мысли. Все люди мыслят и образуют, вне объединения и единства, без цели и конца, колоссальную силу мысли; богатую в своей лучистой какофонии, без направления и гармонии. Но лишь это и есть (справедливо) по-Человечески: вне всякого порядка, который в конечном итоге всегда будет разрушен.

✶ бочки, кажется, — это про историю из «О норме вкуса»? где над дегустаторами смеялись, мол да че за привкусы кожи и металла они чувствуют, а потом со временем на дне винной бочки нашли ключ на кожаной подкладке. а агенты смиты явно пушто Адам, ну и вторая-третья «Матрицы» уже вышли [см. «матрица: перерождения»].

(sans/sang)-philosophie*

или почему «без-крова-философии». оттуда же:

Когда следует позволить (laisser) волнам криков, слез, крови и проклятий усилиться?
...Необъятное шествие сокрушенных требует записи в Книге (для) Нищеты и взывает к научному проклинанию.
Се человек, для коего наука — лишь рупор, рупор тех, у кого нет голоса: истребленных индейцев, африканских рабов, депортированных колониализмом (с железных дорог рельсоёмов крови), осужденных на фабриках Сатаны, измученных угнетенных, которые неспособны даже на крик. Огромная стела, которую должна высечь наука нищих…
Аксиома: абсолютную ценность каждого человека устанавливает право на жизнь; каждый человек имеет безусловное право на достойную жизнь, на человеческую жизнь, которую уважают; каждый человек равен всем другим людям в силу своего бесконечного величия.
Комментарий: каждое человеческое существо имеет право уклониться от подсчета (в учетной книге экоНомистов): уклониться от исчисления, уклониться от взвешивания, уклониться от сравнения, разделения, отделения, расчленения... достоинство, уважение, бесконечная ценность, право не быть принятыми к сведению & «оставленными» (“laissé pour compte”) — таковы «основные права человека».
С ЧЕЛОВЕКОМ НЕЛЬЗЯ «СЧИТАТЬСЯ».
Определение: любое посягательство на этот аксиологический принцип («основные права человека») преступно.
Комментарий: нет худшего преступления [плетение истории], чем бухгалтерская логорея [«рациональный расчет»]: PPBS, RCB, анализ затрат и выгод, рациональное регулирование и т.п. экоНомистский Zyklon.
...Мир — это долина, залитая кровью: такова наша интуиция.

✶ мощные вайбы Крови бедняка Леона Блуа (я немного акын, извините):

Кровь бедных — это деньги.
Ею живут и умирают испокон века. Она лучше всего выражает всякое страдание. В ней — слава и могущество, справедливость и несправедливость, пытка и сладострастие. Ей поклоняются и ею гнушаются, ибо она — явственный и струящийся символ Христа Спасителя, в котором все пребывает.

как обычно у французов, последняя фраза это Деян.17:28, оттуда же и плетение Фрадена взялось через Лютера. ну а «фабрики Сатаны» это Рембо.

16 марта 2024 года

вне объединения и единства, без цели и конца

последние года 2–3, видимо, из-за того, как das Unheimliche, l’inquiétante étrangeté, uncanniness, xenos–deinon и прочие жуть–чудь с ощущением бездомности заполонили собой кино, наиболее меня затрагивающий сейчас аффективно медиум, я, испокон веку антифрейдист, напряженно перечитываю Фрейда и мне нравится. ну он правда очень хорошо пишет, даже когда пургу (у всех бывает). но чем больше мне нравится Фрейд, тем больше понимаю, как мне не нравится фрейдизм с фрейдистами, ну и фрейдоцентричные изложения истории анализа, а также что любимого Фрейда следует читать в более широком аналитическом, психиатрическом, медицинском, биологическом, а также скрещенном биоаналитическом (с Ранком, Ференци, Юнгом, Зонди etc. и — на самом деле даже прежде всего — Мелани Кляйн, чего особенно избегал лаканизм) и обобщенном научно-философском контекстах; чем больше мне нравится Лакан, тем меньше нравится лаканизм (в котором помимо лаканистов хватает лаканисток, говорящих о том, что и фигура матери способна нести символическую функцию); чем больше нравится психоанализ, тем меньше нравится он же, если вспомнить про животный магнетизм, брейдизм, наконец, современный гипноз, а также кучу других направлений в теории и терапии, «актуальных» и исторических; чем больше мне нравится Маркс, тем меньше нравится марксизм и больше Мишель Анри; чем больше нравится французский спиритуализм или немецкий идеализм (точнее, конечно, — люди, представляющие «движения» с «направлениями», или существа, произведенные ими, вроде слов или терминов, сочинений, проблематик), тем меньше нравится то, как забывают о швейцарских (женевских), нидерландских или еще каких-либо посредниках более крупных национальных философий, якобы самостийно-изолированных; чем больше нравится Старое, тем меньше — Новое, а чем больше Новое, тем меньше Старое, если они взяты в отрыве друг от друга, итд итп, ну а про Делёза и делезианство я и начинать не буду, сами все знаете. (и забвенно-забудущий Гваттари в скобках.)

и даже чем больше я читаю Ларюэля, тем меньше мне нравится заключение не-философии в вождизм-изм-ларюэлецентризм и больше отдельные larualiens, всякие марксиане, хотя этого чудища-«ларюэлизма» (по крайней мере Старый) свет не то чтобы видывал еще, ну разве что (Новый) свет попытался сотворить — вместе с закрытием (не-отмыканием?) глаз на генерическую эпистемологию, ангелизм, европанализ, усиологию и др. штуки, которые тоже «образуют, вне объединения и единства, без цели и конца, колоссальную силу мысли»…

хотя, может, и не «колоссальную», но уж какая есть. да и все равно она больше, чем видно на свету, и даже суть центр-измы будто бы улавливают: моя вселенная достаточно часто сводилась до одного человека и центрировалась на нем, чтобы я успел узнать (пусть и не всегда «вывезти»), как из одного человека вывести вселенную.

24 мая 2024 года

без глаз и без мысли

второй Ампер — уже не Андре-Мари, а его сын Жан-Жак, названный так то ли в честь деда, то ли в честь Руссо, то ли в честь обоих — из-за этой истории:

В 1793 году, во время жесточайших пароксизмов, буря революции проникла до гор Полемье и возмутила спокойствие Жан-Жака Ампера. Может быть, чувства супруга и отца преувеличивали опасность, однако ж, к несчастью, он решился оставить деревню, переселиться в Лион и принять там должность мирного судьи.
Известно, что после осады Лиона Колло-Дербуа и Фуше под видом возмездия производили в нем страшные, отвратительные и ежедневные убийства. Жан-Жак Ампер был одной из многочисленных их жертв, не как следователь в деле Шалье, но как аристократ, и это ненавистное тогда название старик Ампер получил от человека, который через несколько лет разъезжал в карете с пышными гербами и которого назвали герцогом заговоров против своего отечества и благодетеля.
В день казни Жан-Жак Ампер написал к своей жене письмо, замечательное высокой простотой, покорностью судьбе и мужественной чувствительностью. В нем читаем следующие слова: «Не сказывай Жозефине о несчастии ее отца; пусть она остается в полном неведении об его судьбе, в твердости же сына я совершенно уверен».
Увы, жертва была в заблуждении! Удар был слишком тяжел, не по силам восемнадцатилетнего юноши: молодой Ампер был уничтожен; его умственные способности, деятельные, пылкие, обширные, вдруг превратились в истинный идиотизм. Днем он или механически смотрел на небо и в землю, или делал кучки из песка. Когда друзья, беспокоившиеся о роковых следствиях помрачения ума, уводили юношу в леса, окружающие Полемье, «тогда (собственные его слова) он оставался совершенно немым, смотрел без глаз и без мысли».
Такое нравственное и умственное усыпление продолжалось более года, до тех пор, пока не попали в руки Ампера «письма о ботанике» Жан-Жака Руссо.

28 мая 2024 года

на цыпочках, в пыли кометного следа

224 года назад родился (ну, родится — 30 мая — просто мне опять не спится) старший брат Людвига Фейербаха, Карл Вильгельм Фейербах (1800–1834), крайне одаренный математик, который в 22 года «открыл одну из самых прекрасных теорем евклидовой геометрии» (т.н. теорему Фейербаха: окружность 9 точек произвольного треугольника касается вписанной и всех 3 вневписанных окружностей этого треугольника), и одновременно с Августом Мёбиусом ввел однородные координаты (играющие в проективной геометрии ту же роль, что декартовы — в евклидовой; до ума их потом еще доведет Плюкер, т.к. в кои-то веки четко пропишет dualité точек и плоскостей, а из-за его штудий катодных лучей впоследствии найдут электрон), положив основу барицентрическому исчислению. после этого сводка его жизни обычно завершается словами вроде «к сожалению, Фейербах страдал от загадочного психического заболевания и умер очень молодым».

Карл Вильгельм был третьим из восьми сыновей Фейербахов, но трое из них умерли во младенчестве, так что обычно о нем говорят как о втором сыне юриста Пауля Фейербаха и Эвы Тростер. братьями Карла и Людвига были Йозеф Ансельм, филолог и археолог, Эдуард Август, профессор права в Эрлангенском университете, и ориенталист Фридрих Хайнрих.

в 1822 году Карл публикует работу «Свойства некоторых особых точек в плоскости треугольника, и различные линии и фигуры, ими заданные: аналитико-тригонометрическая трактовка», благодаря чему становится преподавателем математики в эрлангенской гимназии. все шло хорошо, пока однажды, когда Карл направлялся на занятия, его вместе с 19 другими молодыми людьми не задержали на улице из-за политической деятельности организации, в которой они состояли ранее, и не отправили в заточение в мюнхенскую ратушу.

Карл был признан находящимся на грани душевного расстройства и тем не менее был арестован, после чего ему много недель и даже месяцев не давали писать родным, которых к нему не пускали. в какой-то момент Карл стал одержим идеей, что его смерть сумеет освободить 19 его собратьев по несчастью, и два раза попытался покончить с собой. однажды вечером его нашли в луже крови от перерезанных вен на ногах, после чего он выпрыгнул из окна больницы. от смерти его спас сугроб, на который пришлось его падение, но в результате Карл стал калекой.

вскоре после этого Карл был досрочно освобожден под опеку своего бывшего учителя в Мюнхене, Фридриха Тирша, близкого друга Фейербахов. один из 19 его собратьев по несчастью умер во время пребывания в тюрьме; через 14 месяцев состоялся суд, юноши были оправданы, освобождены и получили возможность вернуться к обычной жизни.

король Баварии Максимилиан I приложил много сил, чтобы устроить дальнейшую жизнь Карла, однако же она все больше и больше расстраивалась. благодаря его протекции Карл был назначен преподавателем математики в хофской гимназии. в какой-то момент ему стало худо, и занятия пришлось отложить. он продолжил их уже в эрлангенской гимназии в 1828-м, пока однажды не явился в класс с мечом наперевес и не заявил, что снесет головы всем ученикам, которые не смогут решить уравнения на доске. после этого его навсегда уволили. Карл перестал стричься и бриться, не реагировал на окружающих, а вся его речь сводилась к мычанию. он умер в Эрлангене 12 марта 1834 года, через 6 лет.

будучи в заточении, Карл Фейербах писал семье:

Я ступаю на цыпочках, нежно, медленно и бесшумно, как это принято у призраков, а затем пробираюсь через тайный лаз, который я нашел в дубовой двери своей камеры. Я поднимусь на чердак и проберусь через укрытые и спрятанные вещи, а затем выскользну на свободу через щель под карнизом. Я сделаю долгий глубокий вдох, а затем взмахну вверх, все выше и выше, и не остановлюсь, пока не доберусь до благосклонной луны. Тогда я сяду на самый кончик ее левого рога и спою прощальную песню земле и моим любимым братьям и сестрам. Я задержусь там и терпеливо подожду великую комету, которая должна появиться в 1825 году, в надежде вымолить в пыли кометного следа крошечное пятнышко, которое будет принадлежать мне и только мне. А затем на полных парусах я воспарю над всеми мирами.

29 мая 2024 года

заходят как-то Мальфатти, Балланш и Ампер в бар, а потом этот диагноз ставят Альтюссеру. fin

30 мая 2024 года

новый потоп

выпадая из бара, захожу в приложение электротакси и пытаюсь объяснить, куда мне нужно.

Изучение ископаемых животных показывает, что существа, жившие на нашем шаре, совершенствовались постепенно: сначала на земле не было ничего живого, ничего органического; потом явились некоторые растения, за ними — животные беспозвоночные: черви, моллюски; затем — рыбы и морские пресмыкающиеся; позже — птицы, и наконец — млекопитающие.
«Видишь ли, — писал [Андре-Мари] Ампер к одному из своих лионских друзей, — видишь ли ты палеотериумов, аноплотериумов, уступивших место человеку? Я надеюсь, что вследствие нового потопа, люди, в свою очередь, будут заменены творениями совершенными, благороднейшими и чистосердечно преданными истине. Я отдам половину жизни за уверенность в таком преобразовании; а между тем есть люди столь тупоумные, что спрашивали меня: какая от этого польза? Не имею ли права смотреть на них с негодованием?»
Не удивляюсь, если некоторые, не подумавши, усомнятся в том, что события и политические страсти я считаю первыми причинами, приводившими в уныние сердце Ампера, и весьма часто возбуждали в нем религиозные сомнения ко вреду ученых его работ. Я сам, пользовавшийся его дружбой в продолжение тридцати лет, только из его тайной переписки узнал, как много сокрушался он от дел политических, скрывая свои чувства под наружным спокойствием и под тихой покорностью судьбе.
1815 год был самый горький в жизни нашего знаменитого товарища. Император возвратился с острова Эльбы; звук оружия раздался в целой Европе; народы готовились к битвам, и одним страшным ударом Франция могла быть порабощена. Эта мысль возмутила душу Ампера, и к большему несчастью, он попал в общество, — дай Бог, чтоб и следы его навсегда исчезли, — в общество, в котором все, чего страшился Ампер, считалось будущим благом, в котором радовались каждой печальной новости и в котором думали, что смерть полумиллиона наших сограждан вознаградится сохранением некоторых гнилых учреждений. Такие ненавистные мысли и чувствования возбуждали в нашем друге глубокое и справедливое отвращение. К тому же в парижских жителях он видел много горячих голов, готовых наложить руку на своих противников. Тогда-то Ампер написал к своим лионским друзьям: «Я похожу на пшеничное зерно между жерновами! Нет слов для выражения моих страданий; самая жизнь для меня невыносима. Во что бы то ни стало, я возвращусь к вам; убегу от тех, которые говорят мне: ты сам ничего не терпишь. Неужели можно думать о себе при подобных несчастьях?»
Нежели можно иметь худое мнение о человеке, который в столь печальных обстоятельствах находил в себе такую силу духа, что занимался формулами, изобретал снаряды и делал новые опыты? Ампер скрывал в своей душе все огорчения от политических событий, и только два раза несчастья нашей армии победили его терпение. Чтоб выразить его отчаяние о взятии Праги и потом Варшавы, я должен вспомнить об одном из членов нашей старой академии. Рюэль пришел однажды на лекцию бледный, расстроенный, худо одетый, и начал преподавание химии следующими словами, которые я считаю лучше всякого опыта: «Я не надеюсь говорить ныне ясно и методически; я не в состоянии соединить двух идей; но вы простите меня, когда узнаете, что прусская кавалерия топтала меня всю ночь». Накануне получено было известие о сражении при Росбахе.

6 июня 2024 года

попытки природы

из Дамиана Гессе:

Но мне моя история важнее, чем какому-нибудь писателю его история; ибо это моя собственная история, а значит, история человека не выдуманного, возможного, идеального или еще как-либо не существующего, а настоящего, единственного в своем роде, живого человека. Что это такое, настоящий живой человек, о том, правда, сегодня знают меньше, чем когда-либо, и людей, каждый из которых есть драгоценная, единственная в своем роде попытка природы, убивают сегодня скопом. Если бы мы не были еще чем-то большим, чем единственными в своем роде людьми, если бы нас действительно можно было полностью уничтожить пулей, то рассказывать истории не было бы уже смысла. Но каждый человек — это не только он сам, это еще и та единственная в своем роде, совершенно особенная, в каждом случае важная и замечательная точка, где явления мира скрещиваются именно так, только однажды и никогда больше. Поэтому история каждого человека важна, вечна, божественна, поэтому каждый человек, пока он жив и исполняет волю природы, чудесен и достоин всяческого внимания. В каждом приобрел образ дух, в каждом страдает живая тварь, в каждом распинают Спасителя.
Мало кто знает сегодня, что такое человек. Многие чувствуют это, и потому им легче умирать, как и мне будет легче умереть, когда я допишу эту историю.
Знающим я назвать себя не смею. Я был ищущим и все еще остаюсь им, но ищу я уже не на звездах и не в книгах, я начинаю слышать то, чему учит меня шумящая во мне кровь. Моя история лишена приятности, в ней нет милой гармонии выдуманных историй, она отдает бессмыслицей и душевной смутой, безумием и бредом, как жизнь всех, кто уже не хочет обманываться.
Жизнь каждого человека есть путь к самому себе, попытка пути, намек на тропу. Ни один человек никогда не был самим собой целиком и полностью; каждый тем не менее стремится к этому, один глухо, другой отчетливей, каждый как может. Каждый несет с собой до конца оставшееся от его рождения, слизь и яичную скорлупу некоей первобытности. Иной так и не становится человеком, остается лягушкой, остается ящерицей, остается муравьем. Иной вверху человек, а внизу рыба. Но каждый — это бросок природы в сторону человека. И происхождение у всех одно — матери, мы все из одного и того же жерла, но каждый, будучи попыткой, будучи броском из бездны, устремляется к своей собственной цели. Мы можем понять друг друга, но объяснить можем каждый только себя.

фокус-покус, miracles do exist (в данном случае — жоффруизм в литературе XX века), i stood upon a cliff. но лучше все же быть знающими, то есть гностиками — или idemscients, как скажет Ларюэль, а то вишь: не опять, а снова у нас тут наброс «человеческого материала» на вентилятор истории, естественной или не оч: «Сброс десанта из истории, и все сплошь ветераны аборта. ребенка убьют…» [«К гоминологии морали»].

20 июня 2024 года

кузлесфест слетел с лета на осень, должны там были вскоре 6 июля — в пенультиму перед Купалой — с Данилой Волковым выступать с этим вот 🤨 (до осени еще надо дожить, а анонс написал давно и все оч хотел вбросить):

На развалинах дома философии: «образ мышления» у Делёза и Ларюэля

Неуютно-зловещее (deinon) [l’étrangeté] многообразно. Но всех неуютней, зловещей всего (to deinotaton) — человек. Бросается в зимние волны, при зимних штормах, в непогоду, и мечется в водной громаде, разверзшей свой яростный зев. Неутомимую Гею, что богов и богинь благородней, томит, лошадьми погоняет, запряженными в плуг, разрывая без устали тело Земли…

— так звучит начало 1-го хора «Антигоны» Софокла в (переведенном) переводе Мартина Хайдеггера.

Неуютность (Unheimlichkeit) — бесприяканность или трансцендентальная бездомность-бездонность, неосновательность в основе человеческого животного — по Хайдеггеру, свершается в натиске tekhne на dike. Как бы сказал Делёз, вопрос справедливого распределения — это вопрос распределения пространственного: несправедлив оседлый logos или polis, который делит землю — или закрытое пространство — и распределяет между людьми для устроения домохозяйств («лошадьми погоняет, запряженными в плуг, разрывая без устали тело Земли»), справедлив кочевой nomos, который распределяет по земле — т.е. в открытом пространстве — человеческих и иных животных, залогом же обретения родины или дома (Heimat) оказывается абсолютная детерриторизация («проходя, пробиваясь повсюду, оставаясь бездомным, беспутным, он попадает в ничто», вторая строфа).

Философ тоже человек — и «ничто» человеческое ему не чуждо, хоть и нельзя сказать, будто бы оно было им освоено или присвоено достаточно, не то что полностью или без остатка; философу нужно пристанище, точка опоры или отсчета, начало или основание, вот только привал он найдет исключительно на развалинах, как в гуссерлевом принципе всех принципов. Отношения noein и einai или physis, мышления и бытия, или природы, по гипотезе Хайдеггера, разделяемой Делёзом, совпадают с отношениями tekhne и dike, а значит, помимо доморощенного, самостийного (само-довольного и достаточного, благостного «удивления»), оседлого образа мышления, разделяющего и властвующего, связанного с формой Государства, могли бы быть и какие-то другие — либо его безобразные отмены, «контрмысли», внушающие скорее ужас или тревожное беспокойство, — чья история крушений, а может, типология составила бы предмет особой дисциплины «ноологии» или теоретической практики «мизософии». В конце 1960-х годов вопрос о том, «как начинать в философии», Делёз ставит вот так:

В мысли первичны взлом, насилие, враг, ничто не предполагает философию, все идет от мизософии… [философия] найдет свое различие и настоящее начало не в союзе с «префилософским» Образом, а в решительной борьбе с Образом, разоблаченным как не-философия… Не хватает власти абсолютной необходимости… — насилия над мышлением, странности (l’étrangeté), враждебности, единственно способной вывести его из естественного ступора и вечной возможности.

Однако с тех пор обстояние дел в комбинаторике «(пре-/не-)философского» несколько раз меняется, и в 1990-х «префилософским» становится «план имманенции», населяемый (сугубо для «греков» и далее) «философскими» концептами, и все они конститутивно требуют для себя некой «не-философии» как понимающего дополнения, а вовсе не как подлежащего разоблачению «образа», т.к. образ(ы) мышления переходят в двумерные план(ы) имманенции как первое их измерение, Nous — в пандан к Physis, материи бытия. И хотя Делёз тут ссылается как на попутчика на Ларюэля, ему ближе замечания про не-философию из «Различия и повторения», нежели «Что такое философия?».

В беседе о ноологии Делёза до Гваттари, Делёза и Гваттари, Делёза без Гваттари, но после своей гваттаризации, и Делёза, расписывающегося за двоих, Данила Волков и Артем Морозов расскажут, как же так вышло и куда отсюда ведут выходы, и попытаются разобраться в сортах (не-)философий.

[в итоге выступили на основе «Расклада Декарт» + см. «брейнрота, подъем»]

4 июля 2024 года

физика спасения

Дэниел Уистлер, Франс Хемстерхейс: писать философию:

Хемстерхейс в своих доводах в письме 1788 года заглядывает в XIX век, поскольку, по словам Крэри, «только в 1830-х гг. ученые начинают определять видящее тело как по сути бинокулярное». Но он также обращается к прошлому XVII столетия, связывая утопию совершенного зрения с переворотами в метафизике. Ключевым источником для амбиций Хемстерхейса по совершенствованию органов зрения была «Микрография» (Micrographia, 1655) Роберта Гука: он не только владел ее копией, но и подчеркивает ее важность для своих ранних исследований анатомии насекомых. В работе Гука подчеркивается, что с помощью микроскопических наблюдений нам открывается «новый видимый мир»: «Сама Земля, которая лежит так близко к нам, под нашими ногами, показывает нам совершенно новые вещи». И этот оптимизм в отношении способности новых инструментов к совершению метафизических открытий опирается на критику органов чувств в их естественном состоянии: подобно Хемстерхейсу, который противопоставляет совершенство протезов «несовершенству» (imperfection) естественных органов, Гук говорит об «искусственных органах» (artificial organs), исправляющих «немощи» (infirmities) наших чувств.
Действительно, хемстерхейсовская риторика омоложения и возвращения субъекта к «дражайшему тону невинности» чрезвычайно близка к наследию Роберта Гука: Гук переосмысливает «великое установление [наук и ремесел]» (Instauratio Magna) Фрэнсиса Бэкона как проект спасения (salvation) с помощью оптического инструментария, который исправит эпистемические недостатки и пороки, возникшие у нас после грехопадения. «Новые искусственные средства», пишет он, выступают в качестве «возмещения» (reparation) за грехопадение, в качестве компенсации за «беды и пороки, которые человечество на себя навлекло». Как отмечает Гартмут Бёме: «Гук создает утопическое будущее, в котором все пять чувств будут усовершенствованы инструментами и механически доведены до совершенства, что сделает доступными непредвиденные возможности и богатства». Поэтому Хемстерхейс и Гук (как и многие другие) пытаются внедрить новшества в оптику, дабы дать органу зрения будущее. <…> Более того, эта историзация органов чувств влечет за собой пластичность знания. Если восприятие меняется исторически, то меняется и эмпирическое знание, возможное в любой момент времени. Содержание философии — всего лишь производная от текущих контингентных возможностей наших органов чувств.

книжка просто бомба (лишний раз порекомендую его статью «Абстракция и утопия в раннем немецком идеализме», на которой я попаразитировал; там он, в частности, стряхнул пыль с Utopiques Луи Марена; впрочем, Джеймисон про них не забывал, скажем). материалист·ки, ау!

вдобавок всё яснее становится, почему Фуко запилил не абы что, а кафедру истории и технологии философских систем. собственно, этому напрямую наследует Ларюэль, когда спаивает (гусары, молчать) «философию» с «технологией» — ну и кладет некоторый (обнадеживающий tho) предел технооптимизму спайкой «не-философии» с «наукой»… ну и да, стыкуется с фейербахианством всем этим отлично. философия будущего, ребят. пролегомены ко всякой метафизике грядущего.

25 июля 2024 года

меланхолера

«меланхолерическое» (melancholeric), о котором пишет Греле в Теории одиночного мореплавателя, — это такая униполярная мания, невозможная с т.зр. принципа реальности, для которого мания всегда служит ответом на депрессию, а не наоборот, в маниакально-депрессивной позиции, из-за чего вырождение биполярочки доступно только в депрессию, ну а уклон посткляйнианской динамики анализа–синтеза, или разборки–сборки, смысла (PS↔D по Биону) из маниакально-депрессивной позиции, ставшей depressive (D), в позицию параноидно-шизоидную (PS, paranoid-schizoid), — из уральского рока в сибирский панк, как бы сказал тот же еп. Лурье, из-за жежешки которого я и изучал Биона в смеси с аналитической философией и нарратологией — почитается за full-blown psychosis.

из всех контекстов, связанных с психоанализом, утверждение такой мании я находил лишь у Делёза в Логике смысла: в серии/ряду 22, обсуждая рассказ «Крушение» (“The Crack-Up”, на фр. « Fêlure », ‘трещина’) Фицджеральда, он обсуждает теорию маниакально-депрессивных состояний Мелани Кляйн и оспаривает ее в этом моменте (в тамошнем прим. 4).

ниже в войсе начало ряда 22 (для пущей драматичности и т.к. для Делёза маниакально-депрессивная высота — это голос, в отличие от шума параноидно-шизоидных глубин, речи извращенной поверхности и языка поверхности метафизической; в нетронутом переводе):

и далее такая (тронутая) обстакановочка:

Когда Фицджеральд или Лоури говорят о бестелесной метафизической трещине [fêlure] и находят в ней как место [среду, lieu] своей мысли, так и препятствие [obstacle] для нее; как ее живительный источник, так и иссушающий тупик; как смысл [sens], так и нонсенс [non-sens], — то они говорят от имени всех выпитых литров алкоголя, вызвавших трещину в их телах. Когда Арто говорит об эрозии мысли как о чем-то одновременно и сущностном [essentiel], и привходящем [accidentel]; как о полной импотенции [или бессилии, impuissance] и в то же время великой мощи [могуществе, pouvoir], — то это уже речь со дна [fond] шизофрении. Каждый из них чем-то рисковал и шел при этом до конца; отсюда их неоспоримое право на сказанное. Что же остается на долю абстрактного мыслителя, дающего мудрые советы и падкого на различия? И потом, стоит ли без конца говорить о ране Боске, об алкоголизме Фицджеральда и Лоури, о сумасшествии Ницше и Арто [в оригинале выделен курсивом частичный артикль, что упущено в переводе (точнее, выделены «о(б)», но это первый ряд частичных артиклей, а нужно выделить второй): de la blessure de Bousquet, de l‘alcoolisme de Fitzgerald et de Lowry, de la folie de Nietzsche et d’Artaud], оставаясь при этом на берегу? Не пора ли стать, наконец, профессионалами в таких непринужденных беседах? Неужели нам под силу лишь пожелать, чтобы упавший расшибся [s’abîment — от гл. abîmer ‘вывести из строя, разрушить, помять (автомобиль), низвергнуть в пропасть’, в свою очередь от сущ. abîme/abyme ‘бездна’] не слишком сильно? Неужто на нашу долю выпало лишь составление сборников да выпуск тематических номеров журнала? Или же нам следует кратчайшим путем познать самих себя: быть немножко алкоголиком, немножко сумасшедшим, немножко самоубийцей, немножко партизаном-террористом [guerillero] — так, чтобы продолжить трещину, хотя и не настолько, чтобы непоправимо углубить ее? Как ни крути, а все выглядит довольно мрачно. В самом деле, как еще можно оставаться на поверхности, не покидая при этом берега? Как нам спастись самим, спасая одновременно поверхность и все поверхностные организации, включая язык и жизнь? Как добиться такой политики, такой партизанской войны [guerrilla]?

Жиль Делёз, Логика смысла 22: Фарфор и вулкан

за основу взял перевод Свирского, в целом там еще работать и работать.

из-за obstacle и «права [droit] на сказанное» вспомнился пост Кати про Башляра, пушто le droit de parler, ну и Башляр разрабатывал понятие «эпистемологического препятствия» (obstacle épistémologique), из чего выросла вся проблематеша с problème как преградой, защитой и снарядом во фр. мысли, с диалектикой «неспособности ставить — способности ставить ложные — способности ставить истинные проблемы», т.е. переходом от impuissance мысли к ней как pouvoir.

а про impuissance и pouvoir на заметку тем, кто переводит pouvoir как «власть» или «силу», т.к. тут надо совместить «власть» Ницше–Фуко и функционирование пары (im)puissance/(im)pouvoir у Делёза, Агамбена и Ларюэля (ср. Александра и Данилу; забавно, что у Данилы снова вулкан появляется из-за репоста меня 💅, мы тут как раз с племяшом, а его Данила зовут, между прочим, из-за перса из Роботов-поездов обсуждали перспективу становления им вулканологом; пожалуй, надо посмотреть с ним биониклов и возобновить штудии Биона).

в целом нам еще надо как-то выработать тут варианты, если захотим переводческую [контр?]революцию устроить единым более-менее фронтом. я как раз пока все еще относительно вольготно безработный, работаем.

аналитику Насте спасибо за то, что почитала предварительно текст!

P.S. про тематические номера я выделил в порядке самоиронии, потому что мы с Данилой Волковым (а еще с Захаром Неустроевым, Макаром Сапуновым, ето mon prochain, Джереми Смитом и др.) кое-что готовим журнальное. теория обязательно наступит.

вроде всем почести раздал; нестыдно будет, если ВДРУГ помру (антипост из не-отложки). всех оч люблю, мир ненавижу.

4 ноября 2024 года

раж жить

…представьте себе сейчас, что я мертв. Согласен, я умер. Для Спинозы это принимает абстрактный вид, однако попытайтесь — ваше дело —сделать усилие, и я тотчас скажу, почему это мне не кажется абстрактным; но сделайте усилие [нрзб.]. «Я умер» — что это значит? Опять-таки, если вы принимаете эти предпосылки; опять-таки, эти предпосылки отнюдь не относятся к абстрактной теории, но поистине являются образом жизни: если это действительно смерть, то это означает: больше нет экстенсивных частей, больше нет никакой внешней совокупности, которая бы мне принадлежала, я лишен всего. Согласен, я разорен. У меня больше нет частей. Это означает: мои характерные отношения перестают осуществляться; это означает все такое, но ничего, кроме этого. Тогда чему не препятствует смерть? Чему она не препятствует — согласно Спинозе, — так это тому, что хотя мои отношения и перестают осуществляться, но для Спинозы отношения являются в значительной степени независимыми от своих термов… Больше нет экстенсивных частей, соответствующих интенсивной части. Согласен. Но реальность интенсивной части как интенсивной остается… Существует двойственная вечность: вечность отношения или отношений, которые характеризуют меня, и вечность сущности, сингулярной сущности, которая меня образует, и вот она-то не может быть затронута смертью.

Жиль Делёз (18.01.1925–04.11.1995)
Лекции о Спинозе, 17 марта 1981 года

последнее время, впрочем, чаще, чем Делёза, перечитываю его тёзку и младшего попутчика — Жиля Шатле (1944–1999).

в конце 1960-х Шатле посетил Калифорнию, по возвращении в Париж вступил в Front homosexuel d'action révolutionnaire, отчасти чтобы «вернуть дух США» (в хорошем смысле; дух США в плохом смысле он всячески не переносил). в 1975-м защитил диссер по дифференциальной топологии, в 1979-м стал профессором математики в Свободном университете Венсена; в 1989–1994 гг. был руководителем программы в Collège international de philosophie, вел семинар «Встречи науки и философии», работал вместе с Феликсом Гваттари, с 1994-го вел лабораторию «Мысль наук» в ENS. когда умер Симондон, он отредил чуть ли не первый сборник, ему посвященный (Gilbert Simondon. Une pensée de l’individuation et de la technique, 1994), и написал о нем статью для Encyclopédie philosophique universelle (1992).

Шатле успел опубликовать две книги (три, если считать Aspects philosophiques et physiques de la théorie des jauges [Философские и физические аспекты калибровочной теории], 1984, которая если и вышла, то ограниченным тиражом)* — Les Enjeux du mobile (1993, Figuring Space в англ. пер.), где обсуждались концепты «виртуального» и «интенсивных количеств» у Орема с Лейбницем, а также понятие поля и эволюция наглядных представлений о степенях и отрицательных и комплексных числах в математике, физике Фарадея и Максвелла и натурфилософии Эшенмайера и Шеллинга (да, Шеллингу ближе Фарадей, чем шеллингианец Эрстед, который «открыл электромагнетизм», вопреки поверхностным поборникам и критикам #Naturphilosophie), и яростную Vivre et penser comme des porcs («Жить и мыслить как свиньи», 1998).

Обуздываемое насилие, язвительный сарказм, недовольство миром и собой в нем; мужество держаться в одиночестве перед лицом современного отвращения (abjection) — читатели встретят все это в книге, отчего им станет ясно, почему раж жить, одушевлявший Жиля Шатле, сменялся ужасной меланхолией: меланхолией, вызванной тем, что нас просят (и все чаще) жить — и мыслить — «как свиньи».

Ален Бадью

в 1999-м Шатле покончил с собой. если суицид Делёза был обусловлен болезнью, то здесь мы имели нечто иное, и это — пусть и наряду с «интенсивными сущностями» самих Делёза и Шатле — все еще с нами, к сожалению.

29 ноября 2024 года

Я чувствую себя необычно как физически, так и морально. Ни дня, ни часа не проходит без страданий: мои подвижные, изломленные нервы болезненнее всего дают о себе знать в области желудка; вот источник моего плохого самочувствия и привычной сосредоточенности. Немного гастрита помогает стать более мрачным, более боязливым, более недовольным собой; мои инстинкты теперь толкают меня к одиночеству…

258 лет назад родился Мен де Биран — отец французского спиритуализма, почти не публиковавшийся при жизни, испытывавший боль даже тогда, когда писал в дневник, но сыгравший большую роль в становлении интроспективной психологии.

11 января 2025 года

глупость — это шрам

Хоркхаймер, Адорно, «К генезису глупости» (Философские фрагменты):

Каждый из видов является памятником бесчисленному множеству других, чья по­пытка сформироваться была сорвана уже в самом начале; их сразу же парализовал ужас, стоило лишь одному из щупальцев шевельнуться в направлении их становления. Подавление возможностей непосредствен­ного сопротивления окружающей природе продолжалось внутри, пу­тем атрофирования органов страхом. В каждом исполненном любопыт­ства взгляде животного мерцает новая форма живого, которая могла быть порождена тем определенным видом, к которому принадлежит это индивидуальное существо. Но не только видовая определенность удерживает его в раковине прежнего бытия, насилию, с которым стал­кивается этот взгляд, миллион лет от роду, с незапамятных времен зак­репостило оно это существо на предназначенной ему стадии и неиз­менно возобновляемым сопротивлением тормозит даже самые началь­ные попытки ее превзойти. Такой первый прощупывающий взгляд все­гда легко сломить, за ним стоит добрая воля, хрупкая надежда, но никак не неиссякаемая энергия. Животное становится боязливым и глупым.
Глупость — это шрам. <…> Бесконечные расспросы ребенка в каждом случае уже являются знаком некоей тайной боли, некоего первого вопроса, на который он не нашел ответа и который он не умеет поставить в правильной форме.

4 февраля 2025 года

Ларюэль и проклятые

мне эта мысль Ларюэля (пока не знаю, насколько идиосинкратически) кажется выворачиванием делёзовского прогона, который сам, в свою очередь, кажется мне — опять же, пока не знаю меру идиосинкразии, но учитывая дальнейшие рассуждения про проблемы и вопросы, а также видоспецифичность, это представляется вполне legit, — выворачиванием фрагмента из Хоркхаймера, который я недавно постил выше (т.к., прямо скажу, не верится, что это Адорно мог написать). вот этот прогон-фиксик:

Глупость [bêtise] — не животность [animalité]. Животное особым образом защищено от того, чтобы быть «глупым» [bête]. Часто устанавливали формальное соответствие между человеческим лицом [visage] и головами [têtes] животных, иными словами, между индивидуальными различиями человека и видовыми различиями животных. Однако толь­ко таким путем не понять глупость как собственно человеческую бестиальность [bestialité]. (Различие и повторение, с. 188, пер. изм. | D&R, p. 196)

здесь (помимо всех этих размышлений про рабов и тиранов, про «животное» как подавленный проблематический порыв, нижний и верхний пределы которого раскрываются в «человеке» через диалектику imbécilité а-ля Руссо) любопытны несколько вещей, которые затем сыграют большую роль в позднем творчестве Делёза, ну и кмк его рецепции Ларюэлем.

• уже вводится различие между лицом [visage] и головой [tête], которое будет развито в Тысяче плато вместе с Гваттари в противопоставлении лицевости [visagéité] «белого человека» и головы «дикаря» [tête primitive] и расширено третьей тайной штукенцией — tête chercheuse, что у нас было переведено как «головка самонаведения», а на английский как probe-head, хотя могли бы и как-нибудь через homing [device], учитывая, что тут общий навигационныйсмысл есть нечто среднее между баллистическим (боеголовка), этологическим («хоминг», инстинкт дома; в контексте мильплато это та самая неизвестная родина-Heimat абсолютной детерриторизации, где мы все не были никогда, как волны в океаническом целом, но куда мы каждые как шизы — или попытки природы, слезы, рассыпающиеся в дожде, — стремимся) и «эпистемическим» (рыскание, исследование) значениями.
• тема гонений живого, в которую все в конечном счете уперлось у Хоркхаймера (см. отрывок в следующем посте, непосредственно продолжающий цитату выше) и упрется в «имманентальной дедукции» из Общей теории жертв Ларюэля и в его теории Мира как Ада, впоследствии вновь дает о себе знать у Делёза в Лекциях о Лейбнице и Складке, когда он будет рассматривать вопрос о судьбах так называемых проклятых монад. собственно, это окажется даже архитектоническим вопросом там, поскольку пресловутый «дом бытия» окажется двухэтажным, и помимо второго этажа, где расположатся блаженные, имеется first или ground floor в виде этажа проклятых (это еще затем спародирует Ларюэль в экологической книжке в главе о бомбардируемом светом доме философии, выстроенном на руинах, разумеется, обильно полив аллюзиями из Гастона Башляра).

лонгстори шорт с поправкой на то, что речь идет не только о человеческих монадах, а проблематический (или «сверхнормальный», по этологии аффекта Массуми в Чему животные учат нас в политике?) порыв становится «амплитудой души»:

Иуда проклят не за то, то он предал Господа, а потому, что, предав его, возненавидел его еще больше, и умер с ненавистью к нему… Это единственный слабый отблеск, который в душе остается, и отблеск чрезвычайно тусклый, «ярость Разума». Если бы душа вновь обрела хотя бы чуточку амплитуды, если бы она перестала ненавидеть в настоящем, она сразу же перестала бы быть проклятой, но это была бы уже другая душа, производящая единство иного движения. Как пишет Лейбниц, проклятый проклят не навечно, он всего лишь, так сказать, «вечно проклинаемый», и каждый момент сам себя подвергает проклятию. Ведь проклятые тоже свободны — свободны в настоящий момент в той же мере, что и блаженные. Их проклинает именно узость их духа в настоящем, недостаточная амплитуда их души. Это люди мести или злопамятности, какими позднее их описал Ницше, — и не то, чтобы они претерпевали последствия своего прошлого, но они попросту не могут покончить с его актуальными следами в настоящем и бередят их каждый день и каждое мгновение. (Складка, с. 126)

соответственно, то, что у Хоркхаймера стало шрамами и рубцами (т.к. «слишком долго мы любили, чтобы все еще любить», русский рок rocks), у Лейбница и позднего Делёза, весьма кровожадных в своем оптимизме (именно поэтому у Делёза даже «ярость Разума» или «злая воля» станут шансами на спасение), оказывается постоянно разверзающимися ранами, который наносит (себе) жизнь в непрестанном гонении — ранами, касаемо которых встает вопрос об их залатывании, ре-активации этих реактивных сил, ну или о «человеческом», о «людском» (и «людическом», если вы любите Массуми) отношении к этому селфхарму.

см. об этом, напр., Gregory Kalyniuk, “Jurisprudence of the Damned: Deleuze’s Masochian Humour and Anarchist Neo-Monadology”, где эта тема прекрасно раскрывается в т.ч. в связи с сюжетом про bêtise и вообще животностью. ну и поэтому, по всей видимости, Делёза там же — в Лекциях о Лейбнице и Складке — так заинтересовали приключения души и тела Фехнера [см. Анти¿Гамлет].

Хоркхаймер, Адорно, «К генезису глупости» (Философские фрагменты):

Повторение отчасти подобно игровой ситуации, когда, например, собака без устали вспрыгивает на ту дверь, которую она еще не умеет открывать, и, в конце концов, отка­зывается от этого, если ручка расположена слишком высоко, отчасти происходит в порыве отчаяния, когда, например, лев безостановочно мечется по своей клетке или невротик беспрерывно воспроизводит защитную реакцию, однажды уже оказавшуюся тщетной. Когда повтор­ные попытки ребенка не достигают цели или препятствие оказывается слишком серьезным, его внимание может быть отвлечено чем-нибудь другим, он, что называется, обогатит свой опыт, и все же на том месте, которого коснулось вожделение, останется неприметный шрам, некое маленькое затвердение, где станет нечувствительной поверхность кожи. Из таких шрамов образуются деформации. Они могут привести к фор­мированию твердого и сильного характера, они могут привести и к глу­пости — в виде явлений атрофии, слепоты и беспомощности, если речь идет просто об их стагнации, и в виде злобности, своенравия и фана­тизма, если они порождают метастазирующий рак. Добрая воля стано­вится злой благодаря перенесенному насилию. К таким шрамам спо­собно привести не только наложение запрета на вопросы, на подража­ние, на плач, на неистовые игры. Подобно тому, как виды в животном мире обозначают собой стадии духовного развития человеческого рода, так и мертвые зоны в индивидууме — те остановки на пути, на которых иссякала надежда и которые своей закоснелостью свидетельствуют о том, что все живое одинаково подвергается гонению.