What’s Wrong with a Singular They?

There are times when we wish to refer to a singular person out of many, and also are not concerned with marking that person’s gender. «With that door unlocked, every employee will think they can just go in there and grab a snack whenever they want to.» The reference is singular—the mental image is of a single employee. But the use of they makes a kind of sense. It emerges from the fact that we are thinking both of one person grabbing those Cheez-Its and the fact that several people have been doing it.

Much of language marks things not explicitly said. This is the logic, for example, of the seemingly nonsensical and yet now ubiquitous Yeah, no meant as agreeing with someone. «Yeah, no—so many things work like that now.» The no is not the usual one in a usage that for some reason doesn’t make sense. One says no in such a case as a subconscious response to an implied denial, of which you and your interlocutor are both unspokenly aware. The 1.0 statement is that many things work like that now. The 2.0 aspect of it is that you are stating this for a reason: that many people do not know that things work like that now, and might even deny that they do. If you think about it, much of conversation is about asserting what is true in the face of many people’s unawareness of it. «Yeah, no—the algorithms are designed to keep you addicted.» «Yeah, no—one in five species of mammals are bats.» Yeah, no, in its way, covers cognitive territory more thoroughly than only saying yes.

In «With that door unlocked, every employee will think they can just go in there and grab a snack whenever they want to, ” the they stems from the same kind of subconscious precision. We’re thinking of several people while referring to the action of one of them, and hence, the drive to say they. And this usage, „singular they, ” came about long, long before yeah, no. It goes back to the Middle Ages, because of how strong, and natural, the impulse is to have a way of expressing a generic one while also thinking of this one as being one of many.

To make it maximally clear how deeply rooted in the very guts of English singular they is, we have to stop by Middle English for a bit, despite that it is different enough from our language as to seem like a wayward dialect of Swedish.

Geoffrey Chaucer is rarely accused of being slovenly with language, and in the Pardoner’s tale in The Canterbury Tales, way back in the 1300s, he wrote:

And whoso fyndeth hym oute of suche blame

Thei wol come up and offere in goddis name

In other words:

And whoever finds himself out of such blame

They will come up and offer in God’s name

The whoever is one person, with the third-person singular ending -eth (or later, our -s). And yet Chaucer, thinking of more than one person having this experience, refers to them as they.

Chaucer’s frame of mind on they was normal, and writers in English have harbored it richly in his wake. I love this list from 1895 of ancient examples of singular they from celebrated writers:

Had the doctor been contented to take my dining tables, as anybody in their senses would have done. —Austen.

If the part deserve any comment, every considering Christian will make it themselves as they go. —Defoe.

Every person’s happiness depends in part upon the respect they meet in the world. —Paley.

Every nation have their refinements. —Sterne.

Neither gave vent to their feelings in words. —Scott.

Each of the nations acted according to their national custom. —Palgrave.

The sun, which pleases everybody with it and with themselves. —Ruskin.

Urging every one within reach of your influence to be neat, and giving them means of being so. —Ruskin.

Everybody will become of use in their own fittest way. —Ruskin.

Everybody said they thought it was the newest thing there. —Wendell Phillips.

Struggling for life, each almost bursting their sinews to force the other off. —Paulding.

Whosoever hath any gold, let them break it off. —Bible.

Nobody knows what it is to lose a friend, till they have lost him. —Fielding.

Where she was gone, or what was become of her, no one could take upon them to say. —Sheridan.

I do not mean that I think any one to blame for taking due care of their health. —Addison.

This list was compiled by two serious people, likely steeped in William Blake and William Dean Howells, and voting for William Jennings Bryan—one of them was even named William himself—who thought of all these quotations as errors.

We would seem to be in the same territory as the idea that English speakers effortlessly handle endless grammatical complexities but stub a toe when saying «Billy and me went to the store.» When the supposed confusion is so very common, the possibility looms that the confusion is among the complainants.

Vision

Dear Writer,

My favorite advice from anyone about making art, period, is from the artist Sol LeWitt: «Don’t worry about cool, make your own uncool… you are not responsible for the world—you are only responsible for your work—so DO IT. And don’t think that your work has to conform to any preconceived form, idea or flavor. It can be anything you want it to be.» LeWitt wrote this in a letter to his friend the artist Eva Hesse, when she was having a crisis of faith in her work. A block. We’ve all been there, and we’ve all needed people to remind us of who we are and what we’re capable of.

Vision is related to voice, to perspective, to selfhood, to authenticity. Being true to your own vision as a writer or an artist means doing your work, the work that only you can do. Your memories, your point of view, your observations and metaphors—everything about you that you bring to bear when you write—is a combination that no one else has.

If you don’t write your poems, your stories, your plays and essays and scripts, they won’t exist. No one else can do it for you.

No pressure, right?

Being true to your vision means being authentic, but it doesn’t mean being static. You know a Diane Arbus photograph when you see it and a Willie Nelson song when you hear it. You know a Lucille Clifton poem from a Charles Simic poem from an Ada Limón poem. We all have signatures as artists—those hallmarks that make our work identifiably ours—but we’re human beings. We change, and our art changes with us.

One of the things I love about «make your own uncool» is that it reminds me that it’s okay to be disliked. You’re not for everyone, and that’s okay.

As I was writing You Could Make This Place Beautiful, taking risks with both form and content, I suspected that for every reader who attached to certain craft choices, there would be a reader who’d chafe at those same choices. The direct address, the vignettes, the meta aspect of the narration, the privacy boundaries—I knew all of these were «love it or loathe it» choices.

All of this to say: I knew I was writing a book with a strong flavor. But I love strong flavors! Blue cheese. Smoked kalamata olives. (Smoked anything, really.) Very dark, bitter chocolate. Very black, bitter coffee. Chili crisp. Rose lemonade. Dill pickles. Hot curry. An imperial IPA. I find these things delicious, but I also completely understand how they might taste terrible to other people. (What tastes terrible to me: Brie, which tastes like the smell of a wet basement. Ketchup. Doritos of any flavor. Mushrooms on pizza. Grape juice. Black licorice. Honeydew melon. You might crave some of these things! We’ll agree to disagree. Taste is subjective. One person’s yuck is another person’s yum. As my kids and I sometimes say when we don’t agree and our tastes diverge: Don’t yuck my yum!)

Maybe this is a good time to say there’s a difference between taste and quality. I don’t think Brie is a «bad» cheese; I just don’t like it personally. When I’ve given a student a low grade, or when I haven’t selected a piece of writing for an anthology or a prize, it isn’t because of taste. I think—and hope—that most teachers, editors, and prize judges aren’t only choosing work that aligns with their aesthetic, but work that feels fully realized and urgent, even if it isn’t their thing.

What you do won’t be everyone’s thing, because you’re not for everyone. Your work is not for everyone. So be it! But that doesn’t mean your work isn’t open to all. I carry this wisdom from Richard Wilbur around with me: «Writing poetry is talking to oneself; yet it is a mode of talking to oneself in which the self disappears; and the product’s something that, though it may not be for everybody, is about everybody.»

Will everyone love it? Probably not. Will everyone hate it? Also, probably not. But do you love it? Are you proud of it? Do you stand behind your choices? Have you made something uniquely yours?

Be for you first. Create for you first. Trust your own vision.

Confession: When I was a kid, my parents bought me a pinback button that read, in white letters on a purple background: I’m easy to get along with as long as I get my way.

It was a dig, a calling out. I was a firstborn daughter, and I was not, let’s say, the most flexible individual. I was not spontaneous. I did not «roll with things.» It may have been easier to parent a more malleable, compliant, easygoing child. But I was not those things. Am not those things. And I think it’s been in service to my art that I’m not.

You’re not for everyone, but the people you are for will find you. Just keep going.

Remember: If you don’t do your work, it won’t exist. Make sure that it does.

Shaw (t)hand

My specialty is being right when other people are wrong. —George Bernard Shaw

George Bernard Shaw wrote some 60 plays in his lifetime, and he would be the first to remind you that Shakespeare only wrote 38. When we think of Shaw, we typically think of the gruff, headstrong author of Pygmalion, the 1913 production that spawned the Tony-winning musical (1956) and Oscar-winning film (1964) My Fair Lady. But in the underground world of simplified spelling in the 1940s, Shaw was revered as a central leader of the cause, a phonetic warrior, a knight in the battle against superfluous letters.

In 1945, at the cusp of the atomic age, when esteemed political minds around the world were debating the ethics of The Bomb, Shaw was protesting the spelling of «bomb.» «[It] is entirely senseless, ” he wrote in a letter to the London Times, „it not only wastes the writer’s time, but suggests an absurd mispronunciation, as if the word gun were to be spelt gung.“ Shaw spent the final year of the Second World War fretting over this silent B. In December, he timed himself and found that he could write bomb eighteen times in a minute; when he spelled it bom, he could write it twenty-four times. „The waste of war is negligible, ” he declared, „in comparison to the daily waste of trying to communicate with one another in English.“

Shaw was part of a British contingent of simplified spellers who made a play for reform in the mid-twentieth century, and he used his platform, the stage, to draw attention to the cause. Pygmalion was, in his own words, «an advertisement of the science of phonetics, ” a point he elaborates in his preface:

The English have no respect for their language, and will not teach their children to speak it. They spell it so abominably that no man can teach himself what it sounds like. . . German and Spanish are accessible to foreigners: English is not accessible even to Englishmen. The reformer England needs today is an energetic phonetic enthusiast: that is why I have made such a one the hero of a popular play.

Pygmalion’s hero, Henry Higgins, is modeled loosely on a man named Henry Sweet, a nineteenth-century British linguist and creator of «Current Shorthand, ” a competitor to the Pitman style. In Shaw’s play, Higgins is a language reformer on the smallest scale: over the course of five acts, he reforms the cockney-accented Eliza Doolittle into (spoiler alert) a polished example of linguistic refinement.

Shaw himself was a devout Pitmanite. He drafted his plays in Pitman shorthand and credited it for his prolific output. But while he appreciated Pitman’s utility in playwriting, Shaw knew that it would never (and should never) replace traditional English entirely. The same went for simplified spelling; because its phonetic pruning relies on our current alphabet, Shaw knew the public would always view it as a kind of misspelling, and thus would never take it seriously. The only path to a phonetically pure spelling, Shaw believed, was to tear down all the old systems and start fresh with a new alphabet.*

Если Фортуна добра и тебе улыбается ясно,

Все устремляются с ней за колесницей твоей,

Но разразится гроза — и бегут, узнавать

не желая,

Прочь от того, вслед за кем сонмом

теснились вчера.

Так сказал Овидий; но он не прав: именно в горе вы обретете настоящих друзей.

Если вам постоянно будет сопутствовать удача, то, сколь бы заслуженной она ни была, у вас появятся враги. Это закон природы. Почему? Потому что найдутся люди, которых вы будете раздражать самим фактом своего существования. Невозможно нравиться всем. Успех восстановит против вас людей, которые мечтали о той же должности, добивались аплодисментов той же публики. Кроме того, успех развяжет вам язык, и вы неизбежно наговорите много лишнего; вы будете искренне высказывать свое мнение о людях, которые терпеть не могут искренности; ваши суждения будут переходить из уст в уста. Одно ироническое или суровое слово — и вы приобретете себе врага на всю жизнь. Люди очень чувствительны к тому, как к ним относятся; малейшая критика ранит их, особенно если попадает по больному месту. Они недоверчивы, как норовистые лошади, к которым надо приближаться с осторожностью, поглаживая их по боку. Многие походят на больного, чья рана зарубцевалась, но при малейшем прикосновении причиняет боль. Из пустяковой сплетни может родиться смертельная ненависть. Множество людей получают величайшее наслаждение, принося другим огорчения и ссоря их. Если вы сами еще не нажили себе врагов, эти люди вам помогут. Найдутся и такие, которые будут испытывать к вам инстинктивную неприязнь.

«Неприязнь, — писал Спиноза, — это бунт души против какого-либо предмета, который, как мы знаем или предполагаем, вреден или враждебен нам по своей природе». Неприязнь — не ненависть. У нее нет определенной причины. Я могу не испытывать ни малейшей неприязни к человеку, чьи убеждения противоположны моим. Мы сознаем, что придерживаемся различных взглядов, и уважаем мнение друг друга. Напротив, я знал людей, с которыми все, казалось бы, должно было меня роднить, но к которым я тем не менее испытывал неприязнь, и они платили мне взаимностью. Бывает, не идеи, а темпераменты и натуры сталкиваются между собой. Человек агрессивный, вспыльчивый, сварливый, несговорчивый шокирует человека спокойного, беспристрастного, доброжелательного и мирного. Тот, кто презирает всех людей, больше всего презирает того, кто старается их любить. Человек умеренный приводит в бешенство фанатика. Вы всю жизнь будете встречать людей, о которых с удивлением скажете: «За что он меня невзлюбил? Я же ему ничего не сделал». Ошибаетесь! Вы нанесли ему самое тяжкое оскорбление: вы — живое отрицание его натуры.

5. Нейтрализатор вкуса

Сделайте передышку, прежде чем зверски наброситься на текст. Вам нужно время. Вам нужно смыть его с волос. Сейчас вы либо влюблены в текст, либо ненавидите его до глубины души. Вы смотрите на него как писатель. А нужно взглянуть глазами читателя, редактора, у которого своих забот по горло, а на вас ему наплевать. Перейдите от субъективности к объективности. Сделайте перерыв на месяц, если можете себе это позволить. Или возьмитесь писать что-нибудь еще: даже небольшой рассказ отобьет вкус старого блюда и очистит рот. Одним словом, переключитесь с роли писателя на роль читателя.

14. Камни полируются от трения

Даже самый шершавый камень становится гладким от трения, движения и эрозии. Да, жизнь писателя сурова. Ну и пусть! Когда вас редактируют, это хорошо. Когда отвергают, тоже. Найдите себе советчика. Выслушивайте его критику. Творческое «трение» весьма полезно! Откройтесь же ему. Взгляните в эту темную пропасть с надеждой на ответ, а не со страхом. Устремите взор в эту нарративную вагину — и увидите в ней свернувшегося младенца… Скажете «Это уже чересчур»? Может быть.

23. Ясность выше хитроумия, или «Как поэзия обитает в простоте»

У поэзии дурная слава. Все считают, что туда тянет графоманов: словно вирус поражает добрый и чистый язык, превращая его в потеху жеманных школьниц. Однако поэзии нужен простой язык. И хорошей истории он тоже нужен. Чтобы передать красивые и глубокие мысли, не требуются ни громкие слова, ни путаные фразы, ни хитроумные запинки. Перерабатывая текст, ищите ясности. Говорите прямо. Простота и уверенность — вот короли литературы, и с каждой новой доработкой корона должна сидеть увереннее. Пишите с силой. Пишите так, чтобы вас поняли. Это не означает «без метафор». Это лишь означает: «Метафоры, чья красота — в их простоте».

Как появляется выгорание

Как и многие другие психологические проблемы, выгорание не возникает в одночасье, а развивается постепенно — на протяжении нескольких недель, месяцев или лет. Поэтому важно распознать ранние признаки, чтобы успеть предпринять контрмеры.

Фрейденбергер разделил весь процесс развития этого состояния на несколько фаз, последовательность которых у разных людей может варьироваться. Таким образом, выгорание может (но не обязательно будет) проходить следующим образом. Изначально появляется желание что-то доказать себе и окружающим. Люди с головой уходят в работу, стремятся достичь максимальных результатов и готовы пойти на все, чтобы оправдать даже совершенно нереалистичные ожидания. В результате они перерабатывают и пренебрегают своими потребностями и социальными контактами вне работы. Внутренние проблемы и конфликты игнорируются и отрицаются. Люди с синдромом выгорания все больше уходят в себя. Они себя обесценивают, испытывают тревогу и отдаляются от остального мира, продолжая работать на автомате. Следом приходит ощущение внутренней пустоты, которое они поначалу пытаются скрывать. В итоге выгорание проявляется в сильном истощении, равнодушии ко всему и ощущении безнадежности, что впоследствии может привести к резкому ухудшению психического и физического здоровья.