Непривычный 4 век. Часть 2.3. Методы истории: сила в многообразии

В предыдущих частях мы в основном говорили об источниках и некоторых проблемах их анализа. Но касалось это преимущественно вопроса интерпретаций сырых данных. Однако источники и факты из них служат лишь базой, на которой с помощью методологии создаются научные теории и труды.

Что такое методология? Если утрировать, то это вопросы, на которые отвечает исследование и набор гипотез и допущений, с помощью которых это делается. Хотя обывателю часто кажется, что история это нечто застывшее, и максимум в ней что-то могут поменять новые находки. На деле всё ВООБЩЕ НЕ ТАК. Новые методы истории, ставящие новые вопросы, позволяют даже на одном и том же массиве данных получить новые знания, которые могут перевернуть понимание прошлого.

Я не буду делать здесь глубокий разбор истории развития методов, но дам краткий обзор, чтобы вы в дальнейшем понимали, откуда берутся новые трактовки. И да, речь будет идти о западной историографии, так как именно она по вполне очевидным причинам находится на острие изучения древнего Рима.
Для начала, в исторической науке принято разделять объект истории и субъект. Объект исторического познания — это источники и факты из них во всем многообразии, а субъект — сам историк. Такое разделение сделано неспроста, потому что в зависимости от отношения к объекту исследования даже одинаково заданные вопросы могут дать разный ответ.

В 19 веке в исторической науке господствовал позитивизм, который постулировал, что факты неизменны, а прошлое познаваемо. Задачей историка виделась лишь установка достоверности фактов и их компоновка в непротиворечивую схему поступательного прогресса от одной стадии развития общества к другой. Такой подход позволял не просто реконструировать прошлое, но и сводить его к неким всеобщим закономерностям и шаблонам. Поэтому предполагалось, что как только будет достигнута определённая полнота фактов, то прошлое сразу станет понятным и неизменным.

При этом все позитивистские течения исследуют крупные общности — государства, общества, классы. Именно тенденции их развития являются основными объектами интереса. И, конечно же, в зависимости от базовых гипотез разные методы давали разные результаты. Например, один из основоположников позитивизма, Огюст Конт, считал, что история развивалась в связи со сменой парадигм мышления (теологическая, метафизическая и научная). Другие считали, что усложнение социума влекло за собой и исторический прогресс. Созданный марксистами истмат, наоборот, ставил во главу угла экономику: борьбу экономических классов и развитие средств производства, приводившие к смене экономических стадий развития.

Именно в духе позитивизма написаны самые знаменитые труды по истории Рима: Гиббон (в центре исследования культура), Моммзен (в центре исследования политические институты) и Ростовцев (у нас он мало известен, а на западе это корифей, привнесший марксистскую методологию в академическое изучение Рима).
Однако события начала 20 века ввергли позитивизм в кризис. Раз применение разных методов позволяет по-разному трактовать одни и те же факты, то значит нет никакой абсолютной истины, а лишь относительная. Задача факта при позитивистском подходе подтвердить уже выдвинутую теорию. С точки зрения релятивизма же именно полученные из фактов знания позволят создать теорию, которая их бы объяснила.

Наиболее ёмко эту идею высказал Р. Дж. Коллингвуд: «Историк имеет право и обязан, пользуясь методами, присущими его науке, составлять собственное суждение о том, каково правильное решение любой программы, встающей перед ним в процессе научной работы».

Т.е. задача историка — взять инструментарий (в виде набора гипотез) любого метода, даже позитивистского, но применив его на массив фактов постараться получить свой результат. Если он сойдется с другими, значит теория удачная и отвечает научным критериям проверяемости, если нет — нужно продолжать вести поиск и ждать схожих результатов у других.

Раз историки стали искать наиболее удачные с их точки зрения объяснения событий прошлого, то они начали всё чаще применять методы из смежных гуманитарных наук: социологии, психологии, политологии. Появившаяся в 20-е–30-е школа Анналов стала катализатором развития междисциплинарных исследований — находящихся на стыке разных наук.

Так как историки — это всегда продукт своего времени и интеллектуального климата, то каждое новое поколение приносило в методологию новые веяния: они задавали такие вопросы, которые до этого мало кого интересовали. И в 60-е–70-е произойдёт подлинная революция в исторических методах.

Из экономики начнут внедряться численные методы моделирования. Активно начнёт развиваться социальная история, изучающая не только крупные социальные группы и их взаимоотношения, но и более мелкие. Под влиянием антропологов на новом уровне начались исследования древней ментальности, в чем сошлись интересы с историками культуры.

Так как теперь объектом исследования вновь стали не безличные классы или государства, а люди, то всё чаще в исследованиях стали задаваться вопросы локального характера. Человек перестал видеться просто винтиком общественного механизма. Он теперь был его основой и его жизнь и образ мысли приобрели новый интерес. Однако это уже в духе эпохи поставило вопрос о том, что история женщин в историческом знании представлена гораздо хуже, чем мужчин. А уже в 80-е новое поколение расширит проблематику до вопроса гендера: того, какие были в прошлом гендерные роли, какие качества им были присущи, как и почему они изменялись.

Тогда же в 70-е в рамках постколониального дискурса историки начали задавать вопросы идентичности и отношения древних к колониализму. А в 80-е и 90-е постмодернизм встряхнул историческую науку, поставив под вопрос сами языковые конструкции, которыми выражались факты. Ведь один и тот же термин в разные эпохи мог иметь очень разное наполнение. А идея истории, как постоянного процесса взаимосвязанных изменений на разных уровнях, где основной действующий фактор в каждый момент времени может быть различен, стала логичным развитием междисциплинарных подходов.

Сегодня нет какого-то единственного верного метода исследования исторических фактов. Применяя разные инструменты и модели, которыми изобилует историческая наука, необходимо извлекать максимум полезной информации, смотреть под разными углами. И в этом плане даже современная «повесточка» полезна, так как она позволяет задать новые вопросы и получить на них новые ответы.

Конечно, никуда не деться от недобросовестности, когда метод подменяется идеологией и факты подгоняются под заранее известный результат. Но всё же, академическая наука сегодня — это не про выбор какой-то любимой идеи и постоянное её подтверждение, а про постоянный поиск более удачных объяснений. Менять взгляды на те или иные вопросы стало не зазорно, куда хуже держаться уже за явно устаревшие подходы.

Поэтому, хотя историки античности и уважают труд корифеев прошлого, но общее направление развития науки — это постоянная ревизия наших знаний. То что считалось наиболее близким к истине вчера, сегодня под грузом новых фактов и теорий может оказаться устаревшим. И сейчас я продемонстрирую это на примере очень важного для понимания поздней античности направления — истории идентичностей.

Идентичность — это принадлежность человека к какой-то группе, через которую он осознает себя. Мы все имеем целый ворох разных идентичностей: я россиянин, я русский, я москвич, я подписчик Cat_Cat. Вопрос влияния различных идентичностей на общество и поступки людей и исследуется историками.
Обычно выделяют глобальные и локальные идентичности. Глобальные — это принадлежность к крупным общественным группам. В случае Рима — это имперская (римская) идентичность, племенная (я галл, я грек, я египтянин) и с 4 века н.э. ярко начнет проявлять себя религиозная. Локальная — это принадлежность к местному сообществу (я тускуланец, я милетец) или профессиональной/социальной группе (я сенатор, я солдат, я пекарь). При этом сами по себе данные идентичности могли находиться в разном отношении друг к другу, и задача историка — определить их.

Рим, подчиняя себе Средиземноморье, навязывал всем римскую идентичность, как способ участия в римской политике. Но все ли принимали её, а если принимали - то какое место в их жизни она занимала? Чувствовали ли они себя больше римлянами, чем галлами или греками, или все же наоборот? А когда в 4 веке н.э. в это уравнение добавилось христианство, то какая идентичность теперь была важнее? Судя по некоторым свидетельствам, имперская идентичность у части жителей стала менее важной, нежели религиозная. А у некоторых — нет. Почему? Ответы на эти вопросы непросты, так как у нас не так много прямых свидетельств эпохи.

Осложняется все тем, что до 70-х идентичность в основном воспринималась в этническом или национальном качестве, привычном по обществам модерна. И считалось, что каждая такая идентичность жёстко связана с определёнными материальными культурами. Например, по раскопанным археологами глиняным черепкам и узорам на них чётко выделялись региональные культуры производства, которые обычно связывали с конкретными народами (этносами). Если черепки зарейнской культуры оказались в Галлии или Британии, то считалось, что там оказались германцы, и по числу этих черепков в общем массиве мы можем определить насколько много [14: 499-500; 49: c.116-117].
Однако, если следовать этой теории, то современный мир населён китайцам — ведь нас окружают вещи, сделанные в Китае. Что сомнительно. В случае с Римом выходили тоже занятные штуки — с 1 века до н.э. по конец 1 века н.э. шла активная экспансия римских товаров. Но потом появились региональные вариации, и уже в Италии стали активно использовать произведенные в Испании, Галлии и Северной Африке предметы быта. Это что же, получается случилась обратная колонизация?

Конечно же всё было куда сложнее. Современный подход к вопросу не делает жесткой привязки этничности к материальной культуре, но прослеживает взаимосвязи. Распространение римского стиля материальной культуры в 1 веке н.э. было одновременно признаком и роста географии расселения римлян, и попыток местных элит перенять новую имперскую идентичность. Но это вовсе не значит, что они полностью отказывались от старой: по имеющимся нарративным источникам старая этническая идентичность просто уходила на второй план.
Перемешивание элит, культурных стилей и рост экономического влияния провинций ещё сильнее искажали картину материальной культуры региона, создавая причудливый сплав из множества элементов. Что ещё сильнее затрудняет анализ. И это мы говорим об элитах. Идентичность простого населения проследить ещё сложнее, так как она плохо представлена и в письменных источниках, и в археологии.

Даже в случае с религией, где внешние маркеры обычно выставлялись на показ, всё непросто. Если о распространенности культа Митры в римских легионах есть немало археологических свидетельств, равно как и о росте влияния христианства среди элит, то дома простых жителей часто не несут в себе никаких признаков религиозной принадлежности [1: c.161-163]. Хотя нарративные источники свидетельствуют о росте влияния христианства на горожан, их подлинный масштаб остается неизвестен.

Как несложно заметить, вопросы, которые ставит это направление истории, крайне важны для понимания римского общества, особенно эпохи его трансформации в 4 веке. Применяя результаты различных методов исследования прошлого мы можем составить куда более сложную и объемную картину событий.

Как я уже говорил выше, сегодня нет одного единственно верного метода и задача историка не состоит в его поиске. Он должен использовать подходящие ему гипотезы и теории любых возможных методов и направлений исторической науки, чтобы с их помощью реконструировать прошлое. Это чертовски сложная задача, но в то же самое время крайне интересная.

Источники: https://teletype.in/@catlegat/A5X_XkBcTH7

Подписывайтесь на мой ВК

Подписывайтесь на мой ТГ