✅💜📖 5. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ АФИНСКИЙ МАРСИЙ (часть 1 из 2)
Человек должен из себя развить, в себе найти, понять то, что составляет его назначение, его цель, конечную цель мира, он должен собою дойти до истины - вот мета, которой Сократ достигает во всем.
А. И. Герцен
И, повторяя природу отца, Софрониска, стал Сократ, с годами, лысеть, тучнеть и, летам к сорока, благодаря своей лысине, выступающему животу и массивному шишковатому лбу, словно надвинутому на выпученные глаза, своим мясистым губам и короткому вздёрнутому носу, уподобился, при своей низкорослости, силену [Силен — мифическое существо, спутник бога вина и веселья] Марсию, кого художники изображают козлоногим уродом, так истово дующим в дудку, что щёки у него готовы лопнуть от натуги. Но, не только обликом напоминал Сократ мифического Марсия, но и воздействием на собеседников силой своих речей, ибо, завораживали они людей не меньше, чем флейта Марсия.
И, обманутые внешностью Сократа, бывало, не раз потешались над ним заезжие чужеземцы, а сириец Зопир, физиогном [Последователь учения о выражении человека в чертах лица и формах тела] и маг, по первому взгляду определил его, как человека ограниченного и, к тому же, склонного к пороку, за что и был осмеян учениками Сократа. Сократ, же, сказал: «Да, именно, таким я и был, Зопир: знаний ограниченных, а страстей безграничных. Но, видят боги, с помощью разума мне удалось обуздать свои пороки».
И, уязвлённый славой афинского Марсия, пришел к нёму юный отпрыск славного рода Солонов [Солон — афинский законодатель, поэт, один из семи мудрецов древности (VI в. до н. э.)], Критий, учившийся у софистов философии и риторике, и, желая возвыситься в глазах афинян ниспровержением Сократа, спросил, найдя его с друзьями сидящим в тени смоковницы:
— Слышал я, будто Сократ внушает всем и каждому, что есть, только, одно благо - знание и одно, только, зло - невежество. Так ли это?
И Сократ сказал, жестом усадивши Крития напротив, на траву:
— Именно, так, почтенный Критий.
— Значит ли это, почтенный Сократ, что причина всякого зла есть незнание?
— Точнее было бы сказать, что причина зла кроется в незнании.
— Пусть так. Тогда ответь, можно ли считать невеждами Писистратидов [Сыновья афинского тирана Писистрата (VI в. до н. э.)], Гиппия с Гиппархом? Ведь, унаследовав власть отца, они совершили не одно кровавое злодеяние…
— А, разве, Критий сомневается в невежестве Писистратидов?
И Критий сказал, насмешливо блести глазами:
— Не только не сомневаюсь, Сократ, но, даже, уверен, что, уж, в чём, в чём, а в невежестве их упрекнуть никто не сможет: ведь, они правили Афинами семнадцать лет!
— Важно не сколько, а как править, Критий. А правили они, злодействуя, как сам ты, только что, признал, за что и поплатились: одного афиняне убили, а другого изгнали…
— Как, же, ты, Сократ, не понимаешь, что злодейство Гиппия и Гиппарха было разумным! Иначе, с ними самими ещё раньше расправились бы их противники! В чём, же, невежество Писистратидов? — И, вновь, у Крития глаза блеснули насмешкой.
— Скажи мне, Критий, назовём ли мы правителем того, кто носит скипетр, или того, кто правит умело?
— Того, кто правит умело, конечно.
— А не кажется ли тебе, что «править умело» — это значит благодетельствовать подданным своим, а не себе?
— Можем ли мы, тогда, назвать невеждой правителя, не разумеющего этой истины?
— Но, ведь, Гиппий и Гиппарх, как раз, и не считались с этой истиной! Притесняя афинян, они обогащали себя и родных своих. Именно, это и вызвало недовольство народа, на что Писистратиды ответили казнями и конфискацией имущества в свою пользу. Не вправе ли мы сказать, теперь, Критий, что Гиппия и Гиппарха сгубило их невежество?
— Клянусь Гераклом, ты прав, Сократ!
Но, признавши правоту Сократа на словах, не признал её Критий в душé, ибо, смолоду, был болен честолюбием и за место за столом у власти готов был заплатить любой ценой. Разум, же, его сказал ему: «Умён Сократ и мудр, и овладевший Сократовой мудростью быстрее достигнет цели, чем одним своим умом». И, следуя зову рассудка, пристал к ученикам Сократа Критий, учась у афинского Марсия искусству риторства и спора. Но, едва проворный разум Крития схватил подход Сократа к сложению ораторских речей и к поискам истины в споре, возжаждал он, в глазах сограждан, помериться, при случае, умом с самим учителем. И, когда Сократ, беседуя с друзьями всё о той же справедливости, сказал:
— У кого научиться тому или другому ремеслу, это знают все и не знают более важного — к кому обратиться для изучения справедливости…
Критий перебил его, с насмешкой глядя на друзей и почитателей Сократа:
— Учитель, сколько можно говорить об одном и том же! Не пора ли тебе избрать другой предмет для спора? Все, ведь, слышали, по многу раз, рассуждения твои о справедливости и главное из них — «справедливо то, что законно»…
— Более того, Критий, — с улыбкой подхватил Сократ, — я не только об одном и том же говорю, но и одно и то же. А вот, уж, ты, в силу своего многознания, наверно, никогда не выражаешься одинаково об одном и том же?
— Да, Сократ, уж я-то, всегда, стараюсь сказать что-либо новое о старом предмете.
— Что же, и относительно общепринятого, к примеру, в правилах грамматики или арифметики, ты отвечаешь, каждый раз, по-разному? Если тебя спросят, сколько букв в слове «Сократ» или сколько будет дважды пять, ты отвечаешь неодинаково?
— Э, нет! Здесь я, так же, как и ты, говорю, всегда, одно и то же, но, что касается справедливости, Сократ, то относительно её я могу сказать нечто новое…
И, оборотясь к ученикам своим, сидевшим рядом, под деревом, сказал Сократ лукаво:
— Что же, друзья, я думаю, мы с удовольствием послушаем Крития: ведь, новое так редко приходит на ум! Так что ты, Критий, можешь нового сказать о справедливости?
— Справедливым я считаю всё, с помощью чего достигают блага!
— Блага для себя или для государства? — спросил Сократ.
— Конечно, для себя, Сократ! Каждый стремится к благу!
— Пусть будет так. И что же за «всё» ты позволяешь стремящимся к благу? Украсть или ограбить в целях наживы, это ты, тоже, считаешь справедливым?
— Ни в коем случае, Сократ! Ясно, что под словом «всё» я понимаю поступки, не вредящие всем остальным.
— И как, же, ты определяешь, Критий, какой из твоих поступков вреден людям, а какой безвреден?
И, рассмеявшись, Критий сказал:
— Какой, же, ты недогадливый, Сократ! Конечно, с помощью разума! Не ты ли нас учил во всём полагаться на разум?..
— Было бы прекрасно, Критий, если бы все люди руководствовались разумом, но, ведь, в жизни так не бывает…
— В самом деле, Сократ, ведь, на разум могут полагаться, лишь, сознательные граждане… Пожалуй, моё понимание справедливости надлежит дополнить словом «сознательный» или «разумный». Справедливо всё, с помощью чего достигает блага разумный! Именно, так, Сократ!
— Думаю, что совсем не так! Ведь, и разумный не всегда полагается на разум, когда его одолевают страсти. Да и можно ли считать справедливым то, что подходит для одних и не подходит для других?
— В самом деле, здесь я дал какую-то промашку, Сократ…
— Тогда, подумай, Критий, и скажи: что всего надёжнее предохраняет граждан от посягательств со стороны других людей? Молчишь? Так я тебе скажу: законы! Только они, законы, охраняют одних и удерживают других, разумных, не желающих прислушиваться к голосу разума, и неразумных, всех без исключения, от поступков, наносящих вред другим людям! Разве, не так?
— Не вправе ли мы, тогда, сказать, что и в данном случае, при стремлении к какому угодно благу, справедливо, лишь, то, что законно?
— Да, Сократ, теперь, я понял, почему ты, вновь и вновь, говоришь об одном и том же.
— И прибавь ещё — одно и то же! — улыбнулся Сократ и, под смех своих друзей-учеников, потрепал растерянного Крития по голове.
И, в сильной досаде за своё поражение, отправился Критий домой, не сдвинувшись ни к скромности, ни к доброте…
Но, больше, даже, чем первенство Сократа в спорах, злила Крития праведность жизни учителя, ибо, не только призывал он обуздывать страсти, но и показывал примеры воздержания во всём, к чему стремилось тело. Сам, же, Критий, развращённый, с детства, вольным воспитанием, в удовольствиях удержу не знал и лишаться их не собирался. Следуя, для виду, обету воздержания, тайно предавался он порокам и, не веря в праведность Сократа, потому как о людях судил по себе, замыслил его совратить красою женщины и тем ославить в глазах афинян.
Курчавый, статный, как Гермес, одетый в лазурного цвета атласный хитон, был Критий любим красивейшей гетерой Лаидой, и, хотя давно преклонялась она перед умом Сократа, Критий, с помощью богатого преподношения, ожерелья из жемчуга, добился от неё согласия быть искусительницей мудреца…
Когда, же, истёк положенный по уговору срок, созвал к себе Критий друзей — всех знатного рода, — коих держал, пока, в неведенье о замысле своём, и, дождавшись прихода Лаиды, настроился вкусить её рассказ о совращении Сократа.
И, белокурая Лаида, чью лебединую шею и грудь украшало жемчужное ожерелье, расположившись на ковре, перед мужчинами, и пригубив из кубка вина, повела, с улыбкой, речь [Трансформированный эпизод из «Пира» Платона]:
— Так слушайте, люди! Я собираюсь сказать о Сократе правду, а если, ненароком, совру, перебейте меня. Так вот, Сократ, как вы знаете, более всего похож на Марсия. Только, Марсий завораживал людей силой своих уст, с помощью флейты, а Сократ достигает того же самого своими речами. Когда я слушаю его, сердце моё бьётся сильней, чем у беснующихся колдунов, а из глаз моих льются слёзы. Только, перед ним одним испытываю я то, чего бы за мной никто не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь его, ибо, сознаю́, что ничем не могу опровергнуть его наставлений. А стóит мне покинуть его — соблазняюсь успехом, которым я пользуюсь у мужчин. Да-да, я пускаюсь от него наутёк, потому что, мне совестно. А, теперь, послушайте, какой удивительной силой обладает этот силен. Все знают, что Сократ любит красивых, восхищается ими. И, вот, полагая, что он давно неравнодушен к моей цветущей красоте, я сочла её великим даром и счастливой своей удачей: ведь, благодаря ей я могла, уступив Сократу, доказать самой себе, что красота сильнее мудрости, и освободить себя от угрызений, в которые повергали меня речи этого Марсия. Вот какого я была невероятного мнения о своей красоте. С такими-то мыслями я отпустила, однажды, провожатого, без которого я, до той поры, не встречалась с Сократом, и осталась с ним с глазу на глаз — скажу, уж, вам, так и быть, всю правду, и тебе, Критий, тоже…
Итак, друзья, мы оказались наедине, и я ждала, что он заговорит со мной тем языком, каким говорят влюбленные без свидетелей, — и я, заранее, радовалась. Но, ничего такого не случилось. Проведя со мной день в обычных беседах, он удалился. Тогда я решила взять его приступом: пригласить его поужинать со мной, ну, прямо, как влюблённая, готовящая ловушку любимому. Даже, эту просьбу выполнил он не сразу, но, в конце концов, всё же, принял моё приглашение…
Явившись в первый раз, он, сразу после ужина, пожелал уйти, и я, застеснявшись, отпустила его. Залучив его во второй раз, я болтала с ним до поздней ночи, а когда он собрался уходить, сослалась на поздний час и заставила его остаться. Он лёг на соседнее с моим ложе, на котором возлежал после ужина, и никого, кроме нас, в комнате этой не было. Так вот, несмотря на все мои ухищрения, Сократ одержал верх и пренебрёг цветущей моей красотой. А я-то думала, что она хоть что-то, да значит! Ибо, клянусь вам всеми богами и богинями, побыв со мной рядом всю ночь, он, даже, не притронулся ко мне!.. Я была безпомощна и растерянна. Он покорил меня так, как никто не покорял. Вот каков этот афинский Марсий! — И, сняв с себя жемчужное ожерелье, протянула Лаида его бледному от гнева Критию, говоря: — Возвращаю, Критий, твой подарок в знак признания безсилия моих женских чар!..
Но, Критий, маскируя гнев улыбкой, накинул, вновь, ожерелье на шею гетеры, сказав:
— Клянусь Гераклом, ты заслужила подарок, Лаида… мýками, которые испытывала, всю ночь пытаясь укусить собственный локоть! — И, поощрённый дружным смехом гостей, поднял полный кубок. — Так выпьем, друзья, во славу моего учителя Сократа!
…Сократ, же, в ночь состязаний с Лаидой, понял: нет чище женщины, чем законная жена, и замыслил скорее жениться. Давно, уже, он присматривал подругу жизни, да, только, было нелегко найти такую, которая была бы и собой пригожа, и домовита, а сыну Мирто — доброй матерью, ибо, пришла пора вернуть Лампрокла из семьи Критона. И, как-то раз, идя по базару, услышал он задорный девичий клич из керамического ряда:
— Горшки! Покупайте горшки! Звонкие, тонкие, глазурованные — о, какие! И варить годятся, и тушить, и голову постылому разбить! Кому горшки?!
И, рассмеявшись, подошёл Сократ к горшечному прилавку и увидал саму горшечницу; а была она белолица, чёрными искристыми глазами и черной прядью волос напоминала персиянку.
— Сколько стóят твои горшки, девица? — спросил Сократ, дивясь на её красоту.
Девица, же, взглянув на драный хитон Сократа, отворотилась от него.
— Почём горшки? — в другой раз спросил Сократ. И, тогда, горшечница сказала:
— Да на какие, же, шиши ты собрался горшки покупать, оборванец? У тебя, небось, и обола [Обол — мелкая монета, 1/6 драхмы] за душой не сыщешь?
— Покупать горшки я, может быть, и не собирался, а вот завладеть ими вместе с тобой, красавица, я, пожалуй бы, смог, — лукаво ответил Сократ, привлекая любопытство горожан, знавших, что там, где появляется афинский Марсий, всегда найдётся место для весёлой шутки.
— Уж, не хочешь ли ты ко мне посвататься? — рассмеялась горшечница, показав свои ровные, как чесночники, зубы.
— А почему бы и нет? — улыбнулся Сократ. Она, же, сказала, весело подбоченясь:
— Вот умора! Да кому ты нужен с этаким брюхом?!
И смех послышался в толпе зевак, а голос чей-то сказал:
— Так, ведь, это, же, Сократ, Ксантиппа!
— A-а, так это ты и есть Сократ! — удивилась Ксантиппа. — Слышала я, что ты не больно-то красив, но такого лысого урода и представить не могла! Ладно, Сократ: пошутил — и будет, некогда мне с тобой лясы точить…
И сказал Сократ, качая головой:
— Да вовсе я и не шучу, Ксантиппа: ты, ведь, мне и в самом деле приглянулась. Так что, почему бы нам не пожениться, а?..
И, всплеснув руками, Ксантиппа сказала:
— Вы поглядите на него! Я ему приглянулась! Да ты-то мне не больно! Да и какой из тебя муж! Ты, же, гол, как сокóл!..
— Да разве голова Сократа ничего не стóит?.. Ксантиппа, же, сказала:
— А толку что с его головы, если мудрость свою она расточает всем безплатно? Или, может быть, при нужде, прикажете сдавать эту голову ростовщику-меняле?
— Напрасно, Ксантиппа, ты думаешь, что у Сократа ничего больше нет, кроме этой безполезной головы. У него, ещё, имеется, в придачу, пара рук, пригодных в хозяйстве! — И, с этими словами, выхватив из-за прилавка завизжавшую Ксантиппу, играючи, вскинул её над своей головой Сократ и усадил на самый большой горшок, стоявший рядом.
Ксантиппа, же, от стыда за наготу своих статных ног, вынырнувших из-под пеплоса по самые коленки, размахнувшись, шлёпнула Сократа по щеке.
— Вот это женщина! — восхитился Сократ, поглаживая щёку.
А кто-то из хохочущих зевак сказал:
— Нет, Сократ! Не подойдёт она тебе: уж, больно норовиста!..
— Ошибаешься, приятель, — возразил ему Сократ. — Тому из наездников большая слава, у кого норовистая лошадь! — и помог освободить из устья горшка крутобёдрую Ксантиппу…
И, в тот же день, отвезя тележку с непроданными горшками Ксантиппы в дом к отцу её, гончарному мастеру Нактеру, посватался Сократ, а погодя неделю, в праздник Кружек, справили они с Ксантиппой свадьбу, в сопровождении друзей и факельного шествия. В приданое, же, дочери отдал Нактер пятьсот кустов виноградника из своего участка в близлежащей деревушке Гуди.
…И Сократ не ошибся в Ксантиппе: несмотря на норовистый нрав, сделалась она и любящей женой, и домовитой хозяйкой, а Лампроклу — матерью, строгой, но справедливой. Была, как говорили, и Ксантиппа счастлива мужем, и только одно огорчало её: нужда глядела в доме из каждого угла, Сократ, же, не стремился к денежной жизни; сам, довольствуясь малым, он призывал к тому же сына и жену, говоря: «Мы едим, чтобы жить, а другие живут, чтобы есть». Когда Ксантиппа ссылалась на богатых, у кого рабы живут лучше, чем Сократова семья, он отвечал: «А что проку от богатства? Оно, лишь, развращает человека». И повторял: «Серебряные сосуды и пурпурные одежды в театре хороши, а в жизни — смешны!».