✅💜📖 1. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
Жизнь Сократа, которого Маркс назвал «олицетворением философии», хотя и отдалена от нас тысячелетиями, — ярчайший пример нерасторжимости Слова и Дела, безкорыстного служения Истине и Добру, пренебрежения личным благополучием и готовности пойти на смерть за Идею.
Великий древнегреческий философ не оставил после себя никаких литературных произведений. Учение его дошло до нас в письменных свидетельствах его современников, прежде всего, его любимых учеников — Платона и Ксенофонта. Они рассказали в своих философских трудах и некоторые эпизоды из жизни учителя.
В повесть-легенду включены извлечения из этих сочинений, а также фрагменты из «Истории» Фукидида и сочинений Диогена Лаэртского.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОД ЗНАКОМ АПОЛЛОНА
(часть 1 из 2)
Mens sana in corpora sano (В здоровом теле здоровый дух — латинская поговорка. [Здесь и далее - примеч. авт.].
И рождён наречённый Сократом в Афинах, на четвёртом годе Семьдесят Седьмой Олимпиады [469 г. до н.э.], в славном месяце Фаргелион [май — июнь по современному календарю], освящённом рождеством божественных двойняшек, светозарного Аполлона, и защитницы плебеев и рабов, целомудренной Артемиды [Аполлон — сын царя богов Зевса, бог-целитель и прорицатель, покровитель искусств. Артемида — дочь Зевса, богиня охоты. Аполлон и Артемида — мифические близнецы]. Явили, же, его на свет благонравные супруги, ваятель Софрониск и повитуха Фенарета.
Когда, же, вопросил Софрониск оракула, как обращаться с новоявленным Сократом, то получил ответ: «Пусть мальчик поступает так, как хочет, не мешай ему и не удерживай его, а молись великому Зевсу и музам о благом исходе дела. Ни в каких заботах он не нуждается, ибо, одарён, с рождения, внутренним голосом — даймонием (гением), предостерегающим от недобрых поступков, и этот даймоний не заменят тысячи наставников». И, следуя воле богов, не досаждал Софрониск сыну ни запретами, ни поучениями, но мальчик, как привязанный, крутился во дворе, между глыбами мрамора, и, едва набрался сил держать в руках молоток, стал подражать отцу в искусстве ваяния.
Если, же, Софрониск отправлялся в город, увязывался с ним и маленький Сократ — побродить среди людей на пёстром, шумном рынке, послушать перепалку риторов на агоре [Агора - городская площадь, центр общественной жизни], подивиться кораблям-триерам в гавани Пирей…
И вышел сын в отца — общительностью и добронравием, за что и сподобился преданной дружбы сверстников афинян, сына колбасника Эсхина и отпрыска знатного рода Критона. Там-то, в доме Критонов, узрел Сократ великое множество закрытых золотыми крышками футляров с вложенными в них пергаментными свитками, испещрёнными переводами египетских, древнееврейских, вавилонских и персидских авторов, а равно, сочинениями знаменитых эллинов: Гомера, Гесиода, Анакреонта, Пиндара и других; и, в удивлении безсмертием мудрого слова, возжаждал сын Софрониска учиться грамоте и первые навыки чтения приобрёл у Критона. А погодя, определили всех троих в гимнасий, доступный, лишь, свободным афинянам.
Тело укрепляли мальчики в палестре [Палестра — открытая площадка для упражнений в борьбе], а вкус и разум — на поприще муз, поэзии, искусства театральных зрелищ, музыки, ваяния, математики, а также, и начал риторики и философии. И удивлялись сотоварищи Сократа, как он, не стремившись к первенству, если была нужда, упорством духа одерживал верх в палестре на состязаниях с сильнейшими, а в риторстве и философии равных ему не было среди учеников гимнасия. Дерзал он, даже, возражать учителям, и с одним из них, пифагорейцем, утверждавшим, как и сам Пифагор, будто образы цифр таят в себе предначертания богов: семёрка — здоровье, восьмёрка — любовь, десятка — счастье и прочее, Сократ сошёлся в споре, показав, путём простого рассуждения, что, если человеческое не божественно, что всем известно, то и установления человеческого разума, цифры, божественного смысла не имеют; и поставлен был в тупик пифагореец, хотя и выспорил, потом, победу, сказав, что счёт дарован человеку сыном богов, титаном Прометеем…
Когда, же, достиг Сократ поры эфебов [Эфебы — юноши в возрасте 18–20 лет, нёсшие пограничную военную службу], то призван был служить, как Эсхин и Критон, в пограничной крепости Мунихий, около Пирея, чему предшествовал торжественный обряд присяги:
«Не посрамлю священного оружия, — с твёрдостью изрёк Сократ слова обета, никогда им не нарушенного, — и не покину товарища в бою, но буду защищать и храмы и святыни — с другими вместе и один. Отечество оставлю бóльшим и лучшим, чем сам его унаследовал. И буду предан власти, а законам, которые установил народ, послушен. Непризнания законов никем не допущу, но буду защищать их — с другими вместе и один. И чтить клянусь отцов святую веру. Да будут мне свидетели боги!».
Но, не были законы равными для всех, и оттого сын знатного, Критон, отбывал повинность в коннице, Сократа, же, с Эсхином приписали к пехотинцам-гоплитам.
Тяжка была участь афинского воина, ибо, республика Афины, в исконном окружении врагов своих, персов, египтян и варваров, то непрерывно воевала с ними, то готовилась к войне, укрепляя флот и войско; нерадение в военном деле пресекалось, и, бывало, что стратегов, проигравших битву, осуждали на смерть; и хотя война — с персами — кончалась в пользу афинян, вождь демократов и стратег Перикл держал узду военной подготовки так же крепко, как делал это, прежде, Фемистокл [Фемистокл — афинский полководец, вождь демократической группировки (ок. 525–460 г.г. до н. э.)].
Больше, же, других муштровали гоплитов, составлявших ядро афинского войска. И, облачённые в шлем с высоким петушиным гребнем, медный панцирь и медные поножи, с деревянным щитом, обитым кожей, учились гоплиты, в схватках друг с другом, драться мечом и кинжалом, метать, точнее и дальше, дротики, и, с помощью щита, отражать молниеносные удары противника. И, уж, тут Сократ во всём был первым: в гимнастике, в беге, метании дротика в цель и в поединках гоплита с гоплитом.
И, желая закалить у новобранцев дух и тело, гоняли их военачальники по Аттике [Аттика — область в Греции, центром которой были Афины] многодневными маршами, в стужу и в зной, без еды и без сна, и некоторые падали от изнурения. Сократ, же, стойко сносил все тяготы походов и, когда, однажды, Эсхин вывернул ногу на горной круче, так, что от боли терял сознание, Сократ взвалил его на себя и тащил до самого лагеря.
Сносить, же, лишения помогала ему привычка не думать о них: упорно погрузивши мысль в себя, он шёл, в забвении усталости, как бы во сне, занятый одолевавшими его загадками жизни: что есть Космос, зачем рассеяны по небу мириады зеркально сверкающих звёзд, что они такое, звёзды, что такое Земля, Природа, откуда появилась мысль, и почему олимпийцы-боги, породившие людей, как говорят, по образу и подобию своему, преспокойно дозволяют людям истреблять своё подобие в мучительных, смертельных войнах?
Больше, же, всего занимали Сократа мысли о Солнце, неустанно льющем животворное тепло и свет на Землю: что оно такое? И, вспомнив утверждение философа Анаксагора, что Солнце — раскалённый камень величиной с Пелопоннес [Пелопоннес — южный полуостров Греции], недоумевал Сократ: ведь, глыба камня, как бы ни была она раскалена, стóит, только, вытащить её из горна, тут же теряет тепло и становится, скоро, холодной; почему, же, Солнце, находясь, как утверждают, миллионы лет в холодном Космосе, не охладевает, даже, не тускнеет? Всё имеет начало и конец, а солнечный жар, выходит, безконечен? И, не найдя разгадки Солнца, сокрушался юноша Сократ:
«Как, же, скуден мой ум! Как мало я знаю!» — и хотелось, скорее, домой, засесть за свитки из библиотеки Критона: не в них ли кроется ответ?
Но, не зная, что есть Солнце, полюбил его Сократ и стал встречать восход воздетой вверх рукой и словом:
«Тебя, кто щедро дарит животворящий свет Земле и людям, приветствую и славлю!».
И гоплиты потешались над его причудой, пока им это не приелось, ибо, Сократ не обращал ни на кого внимания и каждый восход встречал приветствием. Когда, же, и Эсхин, молящийся богам, выразил удивление, что Сократ не олимпийцам поклоняется, а бездушному светилу, он ответил:
— Я потому славлю Солнце, что, хотя и не знаю, что оно такое, есть ли у него душа или оно бездушно, но, постоянно его ощущаю и вижу его благие деяния. Богов, же, я совсем не ощущаю и деяний их не вижу, кроме тех, которые творят Природа или смертные, а приписывают богам.
— Сократ, как ты можешь утверждать о незнании тобой божественных деяний! — вспылил Эсхин. — Все, ведь, только и говорят о них, и народ в своих домах, и жрецы в храмах. Да и поэты о том же пишут. Или ты не доверяешь и свидетельству Гомера?
— Да в том-то и дело, дорогой Эсхин, что говорят о безсмертных те же люди. К тому же, я сильно сомневаюсь, чтобы те, кто восхваляет олимпийцев и славит их деяния — хоть те же жрецы или, даже, Гомер, ощущали их сами или видели хоть разочек…
Ужаснулся речи Сократа Эсхин и, из любви к нему, умолял, для его же блага, не высказывать, хотя бы на людях, подобного святотатства.
— А не кажется ли тебе, дружище, — спросил его Сократ, — что пришла нам пора, если, только, мы хотим истинного знания, положиться на собственный ум, а на веру слов не принимать?
Но, Эсхин не понял сомнений друга своего, Критон, же, находился в Мунихии, ибо, гоплитов-афинян перевели, в то время, на границу с враждебной Беотией [Беотия — соседняя с Аттикой область], в крепость Филы…
Доспехи, же, воинов сняли Сократ и Эсхин, чтоб надеть на себя хитоны [Хитон — длинная подпоясанная рубаха без рукавов] в достопамятный канун сражения у города Саламина, что на Кипре, где персидские войска были уничтожены афинскими и тем положен конец греко-персидским войнам.
С радостной душой ступили юноши на землю родины, ибо, здоровы и сильны были их натренированные, опалённые Солнцем тела. Гармоничностью сложения они могли сравниться с «Дискоболом» знаменитого ваятеля Мирона, и ждала их скорая встреча с родными, с Критоном, а может, и с любимыми…
Но, не радостью встретил отчий дом Сократа в доме Алопеки [Алопека — район Афин, где родился и жил Сократ], а трауром: в одночасье взял Аид [Аид — бог царства мёртвых] обоих, Софрониска и Фенарету, и тела их были похоронены. Тогда, пришли к горюющему другу Эсхин и возмужавший и серьёзный Критон, и Критон, в утешение товарища, подарил ему свиток сочинений философов, учивших хладнокровно сносить любые удары судьбы; Эсхин, же, утешил Сократа строфой поэта:
Слишком в беде не горюй,
И не радуйся слишком при счастье:
То и другое умей
Доблестно в сердце носить
[Элегия Феогнида из «Мегары» (вторая половина VI века до н. э.)].
И, оправившись от горя, взял Сократ тоскующей по созиданию рукой отцовский молоток ваятеля и принялся за обработку камней, высекая из мрамора на продажу трёх юных и прекрасных спутниц Афродиты [Афродита — богиня любви и красоты, дочь царя богов Зевса], богинь дружбы и радости Харит. Но, общительность души Сократа влекла его к людям, и, оставив молоток, он уходил на агору, на рынок, послушать новости и повидать друзей.
Новостями, же, в ту пору славились Афины, особенно теми, которые касались имени красавицы Аспасии и главного из десяти афинских стратегов, Перикла, выходца из древнего аристократического рода Алкмеонидов. Говорили, что род этот проклят богами за осквернение храма убийством скрывшихся в нём мятежников. Но, Перикла нарекли «достойнейшим из эллинов» за благие дела защитника прав народа, укрепление Морского союза [«Делосский» (Морской) союз древнегреческих приморских городов и островов Эгейского моря в 478–404 г.г. до н. э. во главе с Афинами] и победу над персами, а ещё, Громовержцем - за исключительный риторский дар: будто молниями, разил он речами своих противников в совете, аристократов, и речами, же, утихомиривал бушующие страсти народа, склоняя большинство на свою сторону.
Но, увидевши, впервые, Перикла, шествующим на агору, подивился Сократ невзрачности именитого человека, его дынеобразной голове, его обыкновенной поступи простолюдина — ни величия в ней, ни надменности; к тому, же, он шагал, чуть отвернув голову в сторону, как ходят одноглазые; с виду был он прост и серьёзен и на каждое приветствие встречных вежливо вскидывал вверх правую руку.
Услышав, же, речи Перикла, заново подивился Сократ: смуглое, малоподвижное лицо вождя демократии, вдруг, ожило, облагородилось, как озарённое светом ума, огненный взгляд, устремившись в толпу, заворожил её, как взгляд заклинателя, весь он будто вырос и, издали, напоминал фигуру Громовержца, облачённого в хитон; суть, же, речей его Сократ одобрял: убедить народное собрание в необходимости расходовать казну не столько на желудки, сколько на цели военного и культурного возвышения города. И, восхитившись умом и красноречием Перикла, подумал, тут, Сократ: «Так вот почему Аспасия предпочла красавцам, домогавшимся её любви, немолодого, некрасивого стратега…».
Не видел он, ещё, Аспасии, но, тóлки о ней возбуждали его любознательность. Рассказывали, что эта чужеземка из Милета [Милет — крупнейший город Ионии, центральной части малоазиатского побережья Эгейского моря], дочь купца Аксиоха, не только хороша собой, но образована не хуже юношей, окончивших гимнасий, и что она, обладая врождённым даром красноречия, обучала милетян риторике. В Афины, же, она приехала к родным, да так здесь и осталась, не из любви к самомý городу, такому же пыльному и знойному, как её родной Милет, и занятому, как и везде, заботами о хлебе насущном, а покорённая мыслью Перикла превратить Афины в просвещённый центр Эллады. Как говорили, давала она безплатные уроки красноречия в домах своих сородичей, произнося речи на заданную тему, и состязалась в диалектике [Диалектика — так называлось у древних искусство вести беседу, спор, с целью познания явлений действительности в их развитии и самодвижении] с друзьями. И, оттого, что в этих домах общалась она, без всякого стеснения, с мужчинами, прозвали её строгие в правах афиняне гетерой [Гетера — «подруга», незамужняя женщина, ведущая свободный образ жизни]. Когда, же, в дом, где проживала чужеземка, стал заглядывать, чаще и чаще, Перикл, сплетники не преминули объявить Аспасию его наложницей…
И, желая познакомиться с Аспасией, просил Сократ содействия в том философа Анаксагора, ибо, сам не был вхож ни к состоятельным её родным, ни к друзьям её родных.
К ученикам, же, Анаксагора Сократ пристал вскоре, как вернулся из Филы, чтобы лучше, в живой беседе, познать его учение, а также из почтения к его великодушию и простоте. Родом был Анаксагор из Клазомен, что в Малой Азии, и философии учился у Анаксимена, того самого, кто говорил, что первоначало всего сущего воздух и безпредельность и что светила-звёзды движутся не над Землёй, а вокруг неё, утверждая, тем самым, шарообразие Земли и безпредельность материи. И, будучи по рождению знатным и богатым, раздал Анаксагор своё наследство родственникам, а на их упрёки, что он не заботится о своём добре, ответил: «Так почему бы вам о нём не позаботиться?» И, оставшись ни с чем, занялся умозрением Природы, так углубившись в это занятие, что когда его спросили, зачем он явился на свет, Анаксагор сказал: «Для наблюдения Солнца, Луны и звёздного неба».
Учение своё он излагал как в письменном виде, так и устно, в гимнасии Академа. Много лет живя в Афинах, как говорили, на приношения друзей, он был готов на философский спор с любым, кто пожелает, хоть на улице, на рынке или, даже, в лесхе [Лесха — постоялый двор]. И, доказывая, что «всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум», настолько он его возвысил, что, даже, оспаривал — в кругу учеников — существование богов, на том основании, что во льдах Олимпа они бы замёрзли, на раскалённой глыбе Солнца сгорели, а в морской пучине, так же, как и под землёй, задохнулись бы без воздуха. И Сократу, который и сам высказывал сомнения в божественных деяниях, да только говорил об этом на ухо друзьям, жутко становилось от таких речей Анаксагора, ибо, знал: карают Афины безбожников смертной казнью.
Как прославленный философ и учитель Перикла, был Анаксагор желанным гостем у Аспасии, и привести с собой Сократа ему не составляло никаких хлопот.
И вот, перед закатом летнего Солнца, отправились они к Аспасии, держа в руке свои подушки [По обычаю древних греков, приглашённые в гости возлежали на собственных подушках] и двигаясь в тени оливковых деревьев и запылённых пиний, седобородый, величественный даже в стареньком холщовом хитоне Анаксагор, и в таком же одеянии, в сандалиях, молодой, атлетически сложенный Сократ; голова его, с выдающейся на высоком лбу выпуклостью-шишкой была обрамлена, от подбородка до самого темени, густой, курчавой порослью волос, и над верхней губой свисали мягкие, чуть вьющиеся усы.
В портике дома, украшенного дорическими колоннами, увитыми виноградными лозами, встретил их нубиец-раб и, кланяясь, провёл во внутренние покои, затенённые от Солнца занавесками. И, при виде молодых мужчин в лазурных хитонах и женщин в шафрановых пеплосах [Пеплос — женская рубаха, подобная хитону, но открытая сбоку], полукругом возлежащих на богатом ковре и расшитых шёлком подушках, оробел, сперва, Сократ, но, обнадёженный спокойствием Анаксагора, сел возле него, за спинами гостей, сунув под себя подушку. В центре, же, полукруга возлежал какой-то молодой поэт- декламатор, читая звучным и немножко грустным голосом Анакреонта [Анакреонт — поэт-лирик (570–478 г.г. до н. э.), в переводе Г. Церетели].
Принеси мне чашу, отрок, — осушу ее я разом!
Ты воды ковшей с десяток в чашу влей, пять — хмельной браги,
И, тогда, объятый Вакхом [Вакх — бог вина и веселья, он же Дионис], Вакха я прославлю чинно.
Ведь, пирушку мы наладим не по-скифски: не допустим
Мы ни гомона, ни криков, но под звуки дивной песни
Отпивать из чаши будем…
И не заметил Сократ, как в музыку стихов и в тонкий аромат благовоний, плывущих из медных курильниц, вступило матово-томное пение невидимой флейты-авлоса [Дудка с двумя створами при одном мундштуке, считалась инструментом вульгарным, так как надутые щёки уродовали лицо], смягчая сердце умиротворением. И подумав: «Вот оно, божественное, порождённое людьми!», увидел, тут, Сократ Аспасию и, сразу же, узнал её со слов людей: сидела она в сторонке, у самой стены, в низеньком плетёном кресле, и в невесомой ткани пеплоса, как сквозь струи воды, просвечивали очертания её изящного тела, совершенством пластики напомнив Сократу одну из спутниц Афродиты, хариту Талию, «цветущую»…
И, подивившись красоте Аспасии, подивился он и скромности её, ибо, не было на ней ни драгоценностей, ни украшений, лишь, веточка лавра была искусно вплетена в густые русые локоны; короной поднимались они вверх и ниспадали на виски и уши; естественный румянец, как отсвет костра, окрашивал лилейные щёки, и только длинные ресницы, затенявшие блестящие миндалевидные глаза, казались чернёными.
И восхитило его выражение лица её: она внимала музыке, как очарованная девочка, с летучей улыбкой; улыбка расходилась от уголков губ к щекам, как водные круги от капель дождя, и, тогда, на подбородке появлялась ямка…