✅💜📖 9. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ПЯТАЯ «Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ» (ЧАСТЬ 1 ИЗ 3)
Сократ был изумлён, узнав, что бог мудрости присвоил ему прозвище мудреца. М. Монтень
Голодной, неустроенной была, ещё, послевоенная жизнь афинского простолюдина, но, подобно человеку, одержавшему верх в состязании с тяжелой болезнью, приходили Афины в себя: отхлынули из города толпы беженцев; вернулись в разорённые деревни крестьяне, скинули мужчины одеяния воинов и занялись гражданскими делами, починяя дома, дороги, храмы и, вновь, высаживая во дворах фруктовые деревья.
Вновь зеленели на опустошённых улицах посадки лавра, тамариска, пиний и олив, оживлялась суетой и красками товаров богатевшая базарная торговля; и солнце, поднявшись из-за моря, уже, не пугало людей ожиданием нового дня страданий и мрачных вестей; и дымились в храмах жертвоприношения богам за ниспосланный мир.
И, молясь светилу, радовался и Сократ приметам мирной жизни: неожиданному крику петуха на зорьке, трубному гласу осла в своём сарае, смеху ребятишек, бегавших взапуски по дворам, пригожести и добронравию — в покойную Мирто — Лампрокла, ходившего, уже, в гимнасий, даже, вздорному ворчанию жены, ибо, тяготы голодной жизни, иссушив Ксантиппу, сделали её сварливой, как мегера [Олицетворение гнева и мстительности].
И, выходя на улицу, на агору, бывая на народе, тихонько ликовал Сократ, что в жизни афинян всё большие права приобретает разум, а слепые страсти прячутся на дно души. И, в былую пору общего жестокосердия, совсем, уж, было разуверившись в разумном слове, вновь, воспрянул философский дух Сократа и, воспрянув, подтолкнул его на прежнее деяние. И, снова, в потёртом плаще или хитоне, босой, непритязательный к пище и удобствам, бродил Сократ по городу и безконечными беседами склонял умы сограждан к знанию, а их сердца — к добру.
Как и прежде, шествовали за Сократом, слушая, запоминая и учась искусству Сократовой диалектики, его друзья, вернувшиеся здравыми с войны: Критон, Эсхин, Симон, Антисфен и трое новых — фиванец [Житель беотийского города Фивы] Симмий, киренец [Житель ливийского города Кирены] Аристипп и афинянин Херефонт, Алкивиад, же, редко появлялся среди них, предпочитая время проводить в увеселениях. Но, однажды, ни свет ни заря, он явился в дом к Сократу.
Сократ, же, как всегда, поднявшись с восходом солнца и выйдя в исподнем из-под летнего навеса, где, ещё, спали Ксантиппа и Лампрокл, оборотился на восток, алевший восходом, и, помолившись светилу, выглянувшему из-за крыш, вернулся назад. И, склонившись над Ксантиппой, от доброго расположения вскричал Сократ петухом. Ксантиппа, же, испуганно вскочив, набросилась на мужа с бранью:
— Чтоб тебе провалиться с твоим дурачеством! — И бросила в Сократа башмаком.
Сократ, же, рассмеявшись, сказал:
— Вот, теперь, и вправду наступило утро! Полей-ка мне воды, Ксантиппа. — И, отойдя к тутовнику, возле которого стояли вёдра с водой, согнулся в ожидании.
Ксантиппа, же, одергивая пеплос и закидывая за плечо свои длинные полуседые волосы, не унялась:
— Полей! Подай! Принеси! Нашёл дармовую рабу! — И, схватив ведро с водой, со злостью выплеснула её на голую спину мужа.
— Так я и знал, Ксантиппа: у тебя сперва гром, а после — дождь. — И, сгоняя воду с лица и груди, радостно крякнул: — Хорошо! Недаром Фалес [Фалес — родоначальник античной философии и науки (ок. 625–547 до н. э.)] утверждал, что вода — основа жизни…
— Только и забот у тебя: умыться, пожрать, да целыми днями шататься по базару от безделья! — И, нырнув под навес, Ксантиппа сдернула с Лампрокла покрывало. — Подымайся, соня несчастный! Разве ты забыл, что в Гуди пора заняться виноградником!
Сократ, же, растирая полотенцем своё плотное, иссечённое шрамами тело, спросил лукаво:
— Знаешь ли ты, что такое безделье, женщина?
И Ксантиппа, оправлявшая постели, сказала, косясь на заспанного пасынка, бредущего к вёдрам с водой:
— Поживей не можешь?! — После чего ответила мужу: — Безделье — это всё равно, что дармоедство, непутёвая твоя голова!
— Нет, Ксантиппа. Бездельное время — это сестра свободы. А знаешь ли, что такое свобода?
Ксантиппа, же, ополаскивая лицо водой, сказала:
— Ты сам сказал — сестра безделья!
— Нет, Ксантиппа, свобода — это мать философии.
И, ставя на стол тяжелые кружки, амфору с козьим молоком и блюдо с кукурузными лепешками, ответила Ксантиппа:
— Да, уж, языком трепать ты умеешь!
— Было бы плохо, если бы я не умел этого делать, — сказал Сократ, садясь за стол возле сына. — Ведь, теперь, язык — моё единственное оружие.
— Да много ли ты заработал своим оружием! — возмутилась жена, наполнив кружки молоком. — Ты ни единой драхмы в дом не принёс! А моё оружие - пот! — Ксантиппа показала жилистые руки. — Вот этими руками я целыми днями пластаю в саду и в огороде, за вами с Лампроклом хожу, как за малыми детьми. Да вы бы с голоду сдохли, если бы не это, вот, оружие! Ты, же, хоть в войну, хоть теперь, воды ведра не принесёшь. Плетéнь, вон, завалился — не поправишь! Чтоб ты лопнул со своей философией! — И, завернув с собой лепёшки в холстину, кинулась Ксантиппа в сарай, чтобы взять бечёвку для подвязывания лозы.
Тут-то и появился в распахнутой калитке Алкивиад в своём лазурном хитоне с египетским орнаментом и весело сказал, помахивая эбеновым посохом:
И, в ответ на приглашающий жест учителя сесть, остался стоять и прохаживаться взад-вперёд, говоря:
— Опять твоя Ксантиппа бранится?
— Женщина, Алкивиад, гневается, дабы вызвать ответный гнев, это вроде взаимности в любви, — ответил Сократ.
Ксантиппа, же, выходя с мотком бечёвки и не замечая Алкивиада, которого считала за распутника, турнула пасынка из-за стола, говоря:
— А ну, сейчас же, новый хитон надень! Через город пойдём. Пусть видят в тебе парня достойного, а не рвань-голытьбу, как твой непутёвый отец!
Алкивиад, же, поглядывая на Ксантиппу, беззвучно смеялся.
И, собрав в корзину всё необходимое, спросила Ксантиппа, метнув на мужа взгляд своих чёрных, сверкающих глаз:
— Ты придёшь на подвязку лозы?
— Если не представится дела важнее, — мирно ответил Сократ.
И, выходя, с корзиной в руке, за Лампроклом, бросила Ксантиппа за калиткой:
— Ладно! Ужо, попросишь у меня пожрать, шалопут ты этакий!
И когда Ксантиппа с пасынком ушли, Алкивиад спросил:
— Как ты можешь, Сократ, унижать себя такой сварливой женщиной?
И Сократ сказал, допив молоко:
— Сварливая жена для меня всё равно, что для тебя норовистые кони: ведь, одолев такого коня, ты легко справляешься с остальными. Так же и я, на вздорном нраве Ксантиппы учусь обхождению с норовистыми людьми.
Алкивиад, же, вспомнив, зачем он пришёл, сказал, похаживая и тщеславно улыбаясь:
— Как бы ты посмотрел, Сократ, если бы я, занявшись государственными делами, предложил избрать себя на какую-либо высшую должность? Ведь, из наших архонтов, стратегов песок сыплется, потому-то и не способны они, избавив страну от лишений, вернуть Афинам славу первого города Эллады…
— Но, разве возраст определяет пригодность человека к высшим должностям, а не уменье разумно управлять делами?
— Об этом-то я и хотел спросить тебя, Сократ: что значит уметь разумно управлять делами государства и гожусь ли я для этого?
— Пожалуй, лучше ответить на это словами мифа, который я слышал от софиста Продика, когда, в молодости, брал у него урок красноречия.
— С радостью тебя послушаю, Сократ, — кивнул Алкивиад.
— Только, сядь, сперва, ради богов, — попросил его Сократ. — Я не умею говорить, когда передо мной стоят навытяжку, как подданные перед царем…
И когда Алкивиад присел на лавку, опершись на край стола своим могучим, как у Геракла, локтем, Сократ продолжал:
— «Геракл на распутье» — так называется миф. Так вот, когда Геракл, достигнув юношеских лет, спрашивал себя, по какому из путей ему пойти дальше, явились перед ним в образе двух прекрасных женщин Порок и Добродетель, и каждая из них принялась расхваливать свои достоинства, черня свою соперницу. И, выслушав обеих, понял Геракл, что удовольствия порока, хотя они и легко достижимы, и, на первый взгляд, сулят человеку счастье, на самом деле скоротечны и чреваты множеством несчастий для его души и тела; добродетель, же, — единственно разумный путь для ищущих счастья, ибо, она не разрушает, а укрепляет тело идущего по этому пути, а душу его радует благодарностью тех, кому он делает добро. Но, есть у добродетели одно большое неудобство: путь этот долог и труден необычайно, ибо, требует от человека жить меньше для себя и больше для других, а на такое способен далеко не каждый. И в пояснении того, что добродетельный путь требует, ещё, умения, сказала добродетель-женщина Гераклу вот что: «Из всего, что существует доброго и прекрасного, боги ничего не даруют человеку без забот и труда. Так что, если ты, Геракл, желаешь благодетельствовать людям землепашеством, извлекая из него обильную жатву, трудись в поте лица своего на земле; если хочешь получать богатства для людей из стада, ты должен заботиться, без устали, о стадах; если ты стремишься к добродетельной славе во время войны, чтобы нести свободу друзьям и защищать сограждан, ты должен изучать военные науки и упражняться, неустанно, в их применении; если, же, ты хочешь заслужить уважение родного города, ты должен благодетельствовать городу: если, же, мечтаешь о благодарности со стороны Эллады, добро ты должен делать всей Элладе».
И, выслушав Сократа, сказал Алкивиад:
— Клянусь богами, я понял тебя, Сократ! Управление государством должно быть смыслом жизни того, кто к этому стремится, и ещё: умению управлять народом нужно учиться так же, как любому другому делу.
— Я бы сказал, более, чем какому-либо другому, — поправил Сократ.
Алкивиад, же, в возбуждении честолюбивых мыслей, стремительно поднявшись, вновь, принялся расхаживать перед Сократом, говоря:
— Можешь обвинить меня в нескромности, Сократ, только, сдаётся мне, что боги наделили меня этим умением — управлять людьми. Открылся, же, мне мой дар вчера, когда сограждане собрались в Толе [Тол — правительственное здание] для добровольных пожертвований на восстановление Афин. Пожертвовав крупную сумму и увидев, что другие богатеи не спешат последовать моему примеру, я взорвался и, неожиданно для самого себя, произнёс по этому поводу такую речь, что мне устроили овацию, а число пожертвований и сумма оказались наивысшими за всю историю города. И многие, в восхищении от такого исхода дела, стали упрекать меня за то, что я не добиваюсь государственной должности. Тогда-то, Сократ, я и решил попытать своё счастье на нынешних выборах в стратеги.
— И чьи интересы ты собираешься отстаивать?
— Конечно, же, народные, Сократ! Ведь справедливее народовластия нет правления! Что ты мне пожелаешь на этом добродетельном пути?
— Если, уж, тебя зовёт, как ты сказал, твоя одарённость, следуй за ней. Только, помни, Алкивиад: многие правители начинали путь добродетельно, да немногие его кончали так же…
И, обняв Сократа за совет, ушёл Алкивиад. Сократ, же, прибрав со стола и захватив сучковатую палку — от дурных и бешеных собак, расплодившихся, после войны, во множестве, — тоже вышел из дому.
…Каждый день ходил Сократ на агору, где было наибольшее скопление людей и где, всегда, поджидал его кто-либо из друзей-учеников, и, усевшись, где-нибудь, в тени платана или портика, вступал в беседы с каждым, кто этого желал, была бы, только, возможность приблизиться к неуловимой, вечно ускользающей Истине. И афиняне, зная, что этот человек, низкорослый, с выступающим животом, с шишковатой лысой головой и выпуклыми умными глазами, безкорыстен и отзывчив на любую просьбу, дать ли житейский совет, разобраться ли в запутанном споре или, же, посостязаться в диалектике, говорили о нём: «Вызвать Сократа на разговор всё равно, что позвать ездока в чистое поле: спрашивай и услышишь».
И лето, знойное и пыльное в Афинах, сменялось ветреной холодной зимой, зима сменялась летом, Сократ, же, всё ходил по городу и, неустанными беседами разоблачая беззакония, несправедливости и ложь, побуждал сограждан к добродетельному знанию; и к тому же звали сочинения его друзей.
Но, в иную безсонную ночь мучили Сократа тяжкие сомнения в возможность разума исправить нрав людской, ибо, видел: как и прежде, как всегда, гнездится в народных Афинах зло, и рядом с нищенством многих цветёт непомерная роскошь немногих, и алчность, мздоимство, обман, корысть властолюбия, ложь и невежество правящих подтачивают государство, как точит ржа железо.
И утешал себя мудрец надеждами, что плоды добродетели его самого и друзей его не сгинут безвозвратно, что рано или поздно семена от них, найдя благодатную почву в сердцах, прорежутся новыми всходами, а всходы, вновь, дадут побеги добродетели, ибо, вечна она, добродетель, и ведёт свой безконечный путь, из века в век, властвуя над врéменным торжествованьем зла… Но, слабо утешала эта мысль, ибо, нечестие текущей жизни афинян, едва он вспоминал о ней, оборачивалось для него тщетой взывающего к добродетели ума; и хотя доказывал сам, что научиться добродетели нельзя, а зарождается она от добродетельного семени родителей и воспитания в младенчестве, более всего был угнетён Сократ неправедностью своего ученика, Алкивиада.
И, подобно старому Анаксагору, устремившему свой зоркий глаз в ночное небо, дабы понять закономерности физической природы, наблюдал, теперь, Сократ судьбу Алкивиада, видя в ней загадку человеческой природы с извечными метаньями от зла к добру. И, подлинно: как буря лодку без ветрил, швыряло честолюбие Алкивиада из крайности в крайность, то вознося его в глазах людей в герои, то низвергая в омут безрассудства, ибо, с тех самых пор, как афиняне, отдавая дань родовитости и ораторскому дару тридцатилетнего Алкивиада, выбрали его в стратеги, совершил он такое множество противоречащих деяний, что сделался предметом пересудов для Афин и, даже, всей Эллады на долгие годы вперёд.
Начал, же, Алкивиад с того, что, жаждуя первенства среди стратегов, расставил сети Никию, мудрейшему из них, и, с помощью различных козней, мешал ему крепить мирный договор со спартанцами и, вызвав этим недовольство Никием у афинян, хитросплетением речей посредника между враждующими сторонами поссорил со спартанцами элейцев, мантинсийцев и аргосцев, македонский Эпидавр толкнул к войне с аргосцами и, выждав случай, восстановил, через своих сторонников, народовластие, выгодное для Афин, в Аргосе, Мантинсе и Элее; и затмив, тем самым, как политик, Никия, замыслил молодой стратег купить расположение народа щедростью, взял на полное своё содержание пленных в Пилосе спартанцев, а для афинской бедноты выставил в своём дворе, перед домом-дворцом, множество столов с едой и выпивкой, чтобы каждый, кто захочет, приходил сюда и ел хоть каждый день.
Но, более всего удручала Сократа нескромность Алкивиада в житейских делах, ибо, муж государственный, будучи на виду, отвечает не только за слова и за дела на общественном поприще, и личная жизнь его должна быть добродетельным примером.
Алкивиад, же, показывал примеры расточительного своеволия. Тысячи голодных и холодных ютились, ещё, на окраинах Афин, а он, как некогда Крес, утопал в роскошествах. Хиос [Остров в Эгейском море] доставлял ему отборнейший корм для его многочисленных лошадей, Лесбос слал корабли, гружённые бочками самого дорогого в Элладе вина, Эфес [Город в Ионии] прислал ему царский дар — походную палатку из атласа, тканного совместно с золотыми нитями; а на людях он появлялся в пурпурных одеяниях царей, окружённый толпой восхищённых почитателей; в доме, же, его висели, поражая глаз друзей, золотые доспехи воина.
И, в страстях своих не знал он удержу. Замыслив уподобить красотою внутренности дома храмам афинским, дерзнул Алкивиад похитить художника Агатарха и, заточив его в своём дворце, не выпустил оттуда, пока именитый художник не украсил стены покоев росписью, изображавшей подвиги Геракла. И в гневе мог Алкивиад ударить человека по лицу, и, ударив, как-то раз, аристократа Таврия, откупился от него, потóм, богатым подношением.