✅💜📖 7. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ МУДРЕЦ-ВОИТЕЛЬ (ЧАСТЬ 1 ИЗ 2)
Сократ, как истинный грек, есть мудрец. Мудрецов могла производить только древность, где все стихии жизни были слиты в органическое целое… где мыслить значило веровать, и веровать значило мыслить; где иметь нравственное убеждение значило быть готовым умереть за него…
В. Белинский
И бросили двухтысячный отряд гоплитов, где служил Сократ, на сорока триерах [Триера (трирема) — боевое судно с тремя рядами весел, расположенных один над другим в шахматном порядке] покарать изменницу Морскому союзу Потидею [Потидея — город на северном берегу Эгейского моря, бывшая колония коринфян]. И, высадившись в Македонии, афинские войска, подкреплённые конницей македонцев, ведомые стратегом Каллием, пошли на Потидею, в то время, как объединённая флотилия, семьдесят триер, отплыла туда же, вдоль побережья. И, сделав несколько кратких бросков, расположился Каллий лагерем в местечке Гигон, вблизи Потидеи, отделённой от него небольшим перешейком. Когда, же, наутро, афиняне двинули войска к стенам Потидеи, то на перешейке встретило их войско потидейцев и двухтысячный отряд коринфян во главе с Аристеем. И ринулись гоплиты на гоплитов, пращники на пращников, и, громыхнув громоподобно, началась кровавая сеча…
В той битве Ника [Ника — богиня победы] улыбнулась афинянам, а уцелевшие враги бежали под защиту потидейских стен. Потидейцы. же, в знак признания своего поражения, похоронили, с разрешения афинян, своих павших воинов.
Но, не сдались войска, укрывшиеся в Потидее, и, окружённые с суши и с моря, много месяцев, ещё, держали оборону…
Тогда-то и смог убедиться Сократ, насколько важна для него, немолодого воина, телесная закалка юных лет, ибо, и голод, когда случалась, при осаде, нехватка еды, и летний зной, и холод зимней стужи сносил он удивительно стойко. И как-то раз, когда обрушился на Потидею страшной силы буран, что только смельчаки рискнули выходить наружу, сперва напялив на себя овчины и укутав ноги войлоком, так Сократ и в эту непогодь выходил из палатки, в одном плаще и, босой, шагал по снегу и льду, не чувствуя холода и изумляя обутых.
Сносить, же, лишения в его немолодые годы помогала Сократу давняя, ещё, привычка: не думая о постороннем, уходить в размышления. Однажды — дело было, уже, летом — вышел он на улицу и, погрузившись в мысли, простоял на месте целый день. И воины смотрели на него, дивясь, качали головами и выразительно крутили пальцем возле лба. Отужинав и забрав свои подстилки, вышли они из палатки и, готовясь ко сну на свежем воздухе, косились на Сократа: мол, долго ли так простоит этот чудак. Сократ, же, не видя ничего вокруг, простоял всю ночь и, только, на рассвете, помолившись солнцу, ушёл…
А мучила, терзала ум Сократа загадка бытия, вечная для всех живущих: зачем разумные существа убивают себе же подобных? И, зная, что корень злейшего из зол — в соперничестве богачей, подлинных владельцев государств, за овладение все большими богатствами и большей властью, вопрошал: «О боги! Что есть алчность человеческая? Для чего она?.. Зачем, наевшись досыта, человек продолжает есть? Зачем, напившись допьяна, он продолжает пить? Зачем выигравший в кости кучу денег не ограничится на том, а ставит её на кон? Зачем вкусивший славы жаждет всё большей и большей? Зачем овладевший одной ступенью власти стремится к следующей? Зачем скопивший несметные сокровища не остановится на том, а продолжает их копить и дальше?». И отвечал себе Сократ: «Затем же, зачем творец добра продолжает творить его до смерти; затем же, зачем творящий прекрасное в художестве, не останавливаясь, продолжает творить его; затем же, зачем служитель истины идёт за неё на муки и смерть… Затем, Сократ, что всё, о чём ты думаешь, есть страсти человеческие!»… «Так что же они такое, эти страсти, о боги?! Отчего им дана такая власть над поступками? Не потому ли, что происхождением своим страсти древнее разума?»… И не нашёл Сократ ответа в разуме своём и продолжал терзать его всё новыми вопросами…
Но, погружаясь в мысли, не забывал Сократ о долге перед родиной, и, с первым звуком военной трубы, звавшей в поход или на битву, мудрец превращался в воителя. Встретив, же, под Потидеей безпутного ученика своего, Алкивиада, был рад ему Сократ, как сыну, ибо, юный племянник Перикла, облачённый в хорошо подогнанные по его изящной фигуре доспехи, блистал военной доблестью так же, как в Афинах, на поприще муз и состязаниях в ловкости.
И даже в пылу сражений, находясь с ним плечом к плечу и видя, с какой отчаянной отвагой владеет ученик его копьём, мечом и дротиками, как безстрашно рвётся в гущу схватки, не упускал возможности Сократ полюбоваться юношей, уподобляя все его движения грации молодого, сильного зверя. А в главной Потидейской битве, в то время, как левое крыло афинян одерживало стремительную победу, а правое, где сражались Сократ с Алкивиадом, потеряв убитым Каллия, под страшным натиском гоплитов Аристея обратилось в бегство, и, когда случилось, что, раненный дротиком в голову, Алкивиад свалился наземь, Сократ с мечом в руке пробился к нему сквозь толпу коринфских наёмников и вынес с поля битвы его самого и его оружие.
Придя, же, в себя, уже, после боя, Алкивиад просил военачальников наградить своего спасителя, но Сократ воспротивился этому, ратуя за то, чтобы был награждён за воинскую доблесть Алкивиад; и, лишь, снисходя к высоте положения племянника Перикла, награду получил Алкивиад…
Когда, же, потидейцы, продержавшись за стенами города два года и дойдя, от изнурения, до людоедства, сдались на милость победителя (и были выпущены на свободу), афинские войска, оставив в Потидее гарнизон, выступили против вражеского города Спартолы, что в Македонии, но, разбитые могучей конницей халкидян [Жители Халкиды, города Этолии — области Греции], бежали назад в Потидею. Тогда-то, с уцелевшим отрядом гоплитов, отправленным в Афины, вернулись Сократ с Алкивиадом домой.
…И сжалось сердце Сократа при виде родины, затянутой вонючими дымами погребальных костров, ибо, вот, уже, третий год свирепствовала в Афинах чума, как говорили, занесённая сюда из Эфиопии спартанцами, тайно отравившими водоёмы Пирея.
И хотя застал Сократ Ксантиппу и Лампрокла живыми и здоровыми, радость от встречи родных была омрачена зрелищем смерти, гулявшей по городу: мор никого не щадил, ни крестьян, бежавших в Афины из сожжённых врагом деревень, ни богатых олигархов, ни ремесленный люд, ни рабов, ни детей, ни женщин; на улицах, в домах, у подножий храмов и общественных зданий, везде, распространяя гнойное зловоние, лежали умирающие, с кроваво-красными от жара глазами, с распухшим языком; больные корчились от рези в животе и от мучительной икоты, тела их были усыпаны язвами; и, мучимые непрестанной жаждой, подползали люди к колодцам, но, сколько ни пили, напиться не могли; и, обезсиленные поносами, на седьмые-девятые сутки больные умирали; у выживших, же, нередко, отсыхали конечности, некоторые слепли, другие теряли память и не узнавали родных…
И, поскольку не хватало человеческих рук, дабы очистить город от гниющей скверны, взял Сократ длинный крюк и, прокоптив себя дымом, целыми днями стаскивал трупы в костры и погребальные ямы. И мучила совесть его за людские страдания и безразличие умов, ибо, при первых признаках болезни, теряли афиняне волю к жизни и, лишь, молились богам в переполненных храмах. Те же, кого, пока ещё, щадила чума, смотрели со стен осаждённых Афин на пожарища всемирно известных оливковых рощ в Ахарнах [Ахарна — дем. округ в Аттике] и, проклиная войну, гнев свой изливали на Перикла, виня во всём его и Аспасию, в угоду которой он, якобы, начал войну. И терял свою власть над народом Перикл, невольно уступая первенство грубому и ограниченному демагогу [Демагог — буквально и по первоначальному смыслу — вождь народа; постепенно, термин получил отрицательный смысл] Клеону…
И, чума не пощадила дом Перикла, унеся в могилу двух его сыновей от первой жены. И, предчувствуя близкую смерть свою, озаботился Перикл судьбой единственного своего наследника, сына от Аспасии, названного, также, Периклом; и, дабы исхлопотать ему, родившемуся от милетанки, законное гражданство и, тем самым, право на наследство, выступил отец Перикл с такою речью, что, даже, безразличное от горестей народное собрание привёл в изумление, ибо, требовал невозможного: отмены древнего закона, дававшего право быть гражданином Афин, лишь, тому, у кого оба родителя — коренные афиняне.
И, придя на агору послушать Перикла, стал Сократ свидетелем необычайной суматохи, поднявшейся в Собрании: «Он выжил из ума!» — кричали одни, «Его сломили несчастья!» — кричали другие, третьи разразились хохотом, а четвёртые орали «Долой!». И, хотя закон оставили в силе, большинство, из уважения к прошлым заслугам Перикла-отца, даровало его сыну право гражданства…
Чума, же, теряя силы, ужё на отлете, зацепила чёрным крылом своим последние несколько жертв и, в их числе, Перикла. И Аспасия, давно не признававшая ни заклинаний, ни поверий, ни власти магии, как тонущий, хватающийся за соломинку, кинулась спасать любимого человека талисманами и начертанными на пергаменте заговорами, которые подкладывала под подушку Периклу. Но, рок, уже, свершил свой приговор: в месяце Боедромионе Третьего года Восемьдесят Шестой Олимпиады [Сентябрь — октябрь 429 г. до н. э.] его не стало…
И, шествуя в похоронной процессии за плачущей Аспасией, облачённой в белые одежды [В Древней Элладе в знак траура одевались в белые одежды], смотрел Сократ на строгий лик того, кто был олицетворением мудрости государственной и чьи прекрасные, и в вечном молчании, уста были прикрыты, как дань Харону [Харон — мифический перевозчик душ умерших в подземном царстве], серебряной монетой, и, вспоминая жизнь его, с грустью радовался, что по вине стратега Перикла, слава богам, никто из афинян траурную тризну по родным не справлял.
…А вскорости, едва успели очистить город от последствий мора, из Саламина, чей мыс обращён на Афины, сигнальными огнями дали знать о нападении на остров спартанского флота, и в городе поднялась суматоха небывалая.
И думали, уже, что враг, захватив Саламин, вот-вот войдёт в Пирей (опасность, же, такая, и верно, была, ибо, военных кораблей для охраны гавани царица морей не держала), и, созвав народных ополченцев и других, кто, как Сократ, нёс службу в городе, бросились афиняне на помощь в Пирей и, спустивши на воду сто резервных кораблей, в смятении отплыли на остров, тогда как пехотинцы, и Сократ среди них, оцепили Пирей. Спартанцы, же, узнав об этом, погрузились на корабли и спешно отплыли в Нисею [Гавань государства Мегары в Пелопоннесах], успев, однако, опустошить бóльшую часть острова. И, не застав врагов у Саламина, вернулись афиняне назад и, усилив охрану Пирея, вход в гавань стали запирать.
С тех пор, определённый к караульной службе в гавани, Сократ и жил в Пирее, лишь, изредка наведываясь домой.
Когда, же, наступило лето, четвёртое лето войны, то, в пору созревания хлебов, снова вторгся Архидам в окрестности Афин и начал выжигать поля; и, хотя афинская конница, мешая врагу, производила на него налёт за налётом, легковооруженное войско спартанцев, оказавшись сильней, отошло не раньше, чем иссякли у них запасы продовольствия.
И, заручившись поддержкой Архидама, зная, что мощь афинян ослаблена чумой, огромными военными расходами, а военная флотилия разобщена манёврами у берегов Пелопоннеса, подняли восстание против Афин лесбосцы.
Афиняне, же, желая отомстить предателям, снарядили на Лесбос [Лесбос — остров в Эгейском море] корабли под началом стратега Пахета, и в тысячный отряд его гоплитов, сформированный из опытнейших воинов, исполнявших, к тому же, по недостатку средств, обязанности гребцов, попал и Сократ.
И, участвуя в осаде, длившейся год, главного города Лесбоса, Митилены, обложенного войском афинян с суши и с моря, убеждался, ещё раз, Сократ, что в городах, даже там, где установлено народовластие, не народ главенствует, а богачи, ибо, в той же Митилене, как рассказывали перебежчики, народ к измене понудили, угрозами и подкупом, аристократы, вступившие в сговор со Спартой, дабы восстановить на острове власть знатных и богатых, олигархию [Олигархия — буквально: «правление немногих»].
Зиму и лето прождали осаждённые обещанную Архидамом помощь, и, хотя посланник царя, Салеф, ещё зимой пробравшись, тайно, в Митилену, уверял, что на Лесбос идёт, под началом самого наварха [Наварх — в Древней Спарте — адмирал] Алкида, спартанский флот, терпение осаждённых, как и запасы продовольствия, истощались, и народ роптал.
И, тогда, Салеф, и сам потерявший надежду на скорое прибытие Алкида, взял командование на себя и, собравшись сделать вылазку, вооружил народ тяжёлым оружием. И тут, заполучив оружие, народ оборотил его против властей, требуя от богатеев, чтобы те открыто объявили о своих запасах хлеба и раздали их всем поровну, иначе-де они договорятся сами с афинянами о сдаче города. И, безсильные как-либо помешать бунтующим простолюдинам, олигархи, именем всех граждан Митилены, предложили договор Пахету: пусть участь митиленцев решит в Афинах народ, Пахет, же, сам не должен никого ни убивать, ни заключать в оковы, ни обращать в рабов; митиленцы, же, впустив победителей в город, отправят в Афины послов.
И, приняв условие, ввёл Пахет войска. И, с болью в душе, воин Сократ наблюдал митиленцев, бежавших к алтарям и севших там в молящейся позе [Религиозный обычай эллинов запрещал им убивать молящихся]. Но, не тронули афиняне никого из них и лишь главных сторонников Спарты, олигархов, заключили под стражу, пока их участь не решит народное Собрание. Однако, Салефа, скрывавшегося в городе, Пахет разыскал, пленил и отправил в Афины вместе с большей частью воинов, препоручив его Сократу.
Когда, же, пленника, сопутствуемого посольством митиленцев, доставили в Афины, Собрание, без промедления, приговорило его к смерти, и, хотя спартанец клялся и божился, что, в обмен на жизнь его, спартанцы снимут осаду с союзной афинянам Платеи [Платея — город Беотии; после четырёхлетней осады взят и разрушен спартанцами до основания, из 480 человек гарнизона 212 спаслись, 225, оказавшись в плену, были казнены], Салефа казнили, затем стали решать судьбу митиленцев.
И снова дивился Сократ, как тяжкие лишения войны, накаляя страсти, затуманивают злобой разум даже самых добродушных граждан, ибо, озлобленный народ обрушил гнев на голову послов восставших; и более других негодовал и злобствовал на Митилену демагог Клеон, доказывая афинянам, что лесбосское восстание не было внезапным, а подготовлено давно, и действовали митиленцы по заранее обдуманному плану, а потому заслуживают смерти.
И, распалённое речью Клеона, никого и ничего, уже, не слушая, Собрание решило: всех митиленцев казнить, детей, же, и женщин продать, как рабов…
Когда, же, наутро, отправилась триера с приказом Пахету кончать с митиленцами, заметил Сократ смятение на многих лицах афинян, втайне сожалевших за поспешность своего жестокого решения. И, радуясь, что жива добродетель сограждан и, вот-вот, готова вырваться из плена остывающего зла, кинулся Сократ к друзьям, Критону и Алкивиаду, служившим в коннице афинского гарнизона, и, вовлекая в замысел друзей своих друзей, всех, кто в эту пору оказался в городе, собрал немалое число сторонников пересмотреть вчерашнее решение.
И, тогда, послы Митилены, заручившись поддержкой афинских гостеприимцев [Гостеприимец — «проксен» — лицо, оказавшее гостеприимство гражданам другого государства и получившее от последнего ряд привилегий], обратились к властям, прося вторично обсудить вопрос, и архонты [Архонты — высшие должностные лица в Афинах], видя, что и народ того же хочет, созвали Собрание. И, найдя оратора Диодота, бывшего, в то время, членом Совета Пятисот и, накануне, протестовавшего против казни митиленцев, Сократ с друзьями уговорили его выступить на Собрании с речью. Но, первым слово взял лысоголовый Клеон и, разгневанный новым оборотом дела, сказал:
— Мне и прежде приходилось убеждаться в неспособности демократии властвовать над другими, и ваше сомнение, афиняне, относительно приговора над митиленцами подтверждает это ещё раз. Союзники повинуются вам, отнюдь, не за то, что вы угождаете им, себе во вред. На верность их вы можете рассчитывать в одном случае — если ваша власть над ними будет тиранией, ибо подчиняются, лишь, уступая силе! Но, хуже нет, в этом деле, сомнений и колебаний, свойственных тем, кто умствует и вольномыслит! Однако, как раз они-то, эти люди, и хотят верховодить в Собрании, хотя их умствования приносят, только, вред! Необразованность, при наличии благонамеренности, куда полезнее умствующего вольномыслия! Ведь, простые, немудрящие люди не оспаривают то, что верно высказано другими. Так надо действовать и нам: не увлекаться красноречием и не блистать умом, а выступать согласно собственным убеждениям. Я, же, сразу скажу, что остаюсь при своём вчерашнем мнении и, только, удивляюсь тем, кто додумался вновь назначить собрание по делу митиленцев. Ведь, со временем, гнев пострадавшего остывает, и он менее строго карает обидчика, тогда как самое справедливое возмездие может последовать, лишь, сразу за обидой. Меня поражают те, кто пытается выгородить митиленцев. И я попытаюсь отвратить вас, граждане, от этого заблуждения.
Я мог бы понять, афиняне, измену того союзника, кому наша власть над ним была бы слишком в тягость. Но, разве Митилена не была под нашей властью самостоятельным, свободным государством? Наоборот, сидя за крепкими стенами на своём острове, открытом нападению, разве только, с моря, да и здесь надёжно защищённые своим сильным флотом, они, благодаря нашему невмешательству в их гражданские дела и благодаря нашей военной поддержке, были неуязвимы для любого врага! И чем же они нам ответили за независимость, которую мы им даровали? Предательством! Ибо, слово «восстание» предполагает угнетение, которого, в данном случае, не было [На самом деле, как свидетельствует «История» Фукидида, равноправие Митилен давно тяготило Афины]. Поистине, афиняне, чрезмерное счастье, выпавшее какому-нибудь городу, обычно порождает заносчивость. Так случилось и с Митиленой, которая вступила в союз с нашим смертельным врагом! Как видно, их ничему не научила участь соседей, чьи восстания были, уже, раньше подавлены нами [Афиняне жестоко карали любую попытку отмежеваться от Морского (Делосского) союза]. И винить в предательстве митиленцев одних, только, олигархов, оставляя безнаказанным народ, вы не должны! Ведь, к Спарте они примкнули единодушно, никаких распрей на этот счёт у народа с олигархами не было. Так пусть все понесут заслуженную кару! Что, же, касается великодушия, то оно уместно по отношению к тем, кто может его надлежащим образом оценить, но не к врагам. К тому же, если вы намерены и дальше властвовать, то заботиться о справедливости вам ни к чему, иначе, вам придётся отказаться от господства над союзниками и мирно красоваться своим великодушием.
Итак, не предавайте себя, афиняне. Подумайте, как митиленцы расправились бы с вами, если бы одержали верх. Отомстите им тем же, чем они грозились вам. Покарайте их и покажите остальным союзникам, на их примере, что карой за измену будет смерть!
И, кончив, бледный от гнева Клеон уселся на свою скамью. Народ, же, огласил просторы каменного здания: одни — аплодисментами, другие — их было меньше — шиканьем и топаньем. Сократ, же, думал, глядя на сограждан, многих из которых знал в лицо: «Насколько, же, невежествен народ, вверяющий судьбу свою и государства таким, как демагог Клеон…».
И вышел говорить оратор Диодот, расположивший публику, сперва, красиво расшитым хитоном и приятным голосом, а позже — дóводами. И сказал Диодот:
— Я не одобряю противников повторного обсуждения столь важного дела. По моему мнению, больше всего препятствуют правильным решениям два обстоятельства — поспешность, которая бывает следствием безрассудства, и раздражение, которое бывает следствием грубости и невоспитанности. Всякий, кто возражает против того, что рéчи — учителя́ дел [Мысль Перикла], — неразумен, ибо, ничем иным, как обсуждением, к истине прийти нельзя. Такой человек, зная, что словами ему не скрасить неразумное дело, обращается к поношениям, выдавая ум и красноречие за нечто вредное и запугивая ими противников и публику. Ясно, что город, слушаясь таких людей, может, только, пострадать, потому что, боязнь ума и красноречия лишит его лучших советчиков. Хороший гражданин должен доказывать свою правоту не запугиванием противника, а в честном споре, как равный с равным. Мы, же, поступаем как раз наоборот: всякому, кто явно желает добра Афинам, граждане отплачивают, за это, подозрением, что он, втайне, хочет чем-то поживиться. А, ведь, вам, афиняне, следовало бы помнить, что мы, ораторы, ответственны за наши советы, тогда как вы за то, что их принимаете, не отвечаете ни перед кем. А надо бы сделать так, чтобы не только тот, кто подаёт дурной совет, но и те, кто следует ему, несли одинаковую ответственность, тогда и приговоры ваши были бы и разумнее и умереннее.
Я выступаю, здесь, не как защитник митиленцев и не их обвинитель, а пекусь, лишь, о том, какое решение нам следует принять в интересах нашего государства. И если Клеон настаивает на смертной казни митиленцев, то я решительно утверждаю обратное. И вот почему…