✅💜📖 17. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ
(ЧАСТЬ 1 ИЗ 2)
Цикута окончательно сделала Сократа великим. Сенека
И ввели Сократа в здание суда, огороженное с четырёх сторон, но открытое сверху, где прямо на земле сидело несколько сот галдящих афинян и многие из них лузгали орешки, выплевывая кожуру в спины соседей; судейское же место впереди обозначал квадрат подстилки из кошмы и две конусные кучки камешков, одна — белых, а другая — чёрных.
И, усевшись калачиком против судейского места, поближе к поджидавшим его друзьям, Критону, Эсхину, Симону, Симмию, Критобулу, Платону и Аполлодору, улыбнулся им Сократ своей спокойной лукавой улыбкой и, как-то незаметно, погрузился мыслью в разрешение давно его занимавшей загадки того, что есть народ и в чем его отличие от скопища толпы. И унёсся в эти мысли так далеко, что не видел и не слышал, как вошли из боковой калитки судьи в чёрных хитонах и, усевшись на кошму, открыли суд, и, только, как сквозь сон увидел выступившую из толпы сидящих фигуру Мелета в красном одеянии и с длинным свитком обвинительной речи в руках, но смысл того, что он зачитывал, стал доходить до Сократа не скоро и, лишь, тогда, когда осознались слова обвинений. Мелет, же, упиваясь звуками собственного голоса, читал, как читают декламаторы в театре:
— …И вот, когда народ, не щадя своих сил, укрепляет самую справедливую власть в Элладе, нашёлся человек, который порождает скверну неверия в душах людей, человек, за свой образ жизни и злонамеренные речи давно осужденный народным мнением, но, по какой-то иронии судьбы, до сих пор пребывающий на свободе. Я выступаю обвинителем, судьи, по воле голоса справедливости, дабы вы, афиняне, своим приговором избавили всех нас от зла, распространяемого этим человеком! Ибо, как можно, ещё, назвать всё то, чему он учит нашу молодёжь! Как долго, афиняне, будет он не признавать богов, которым поклоняются Афины? Как можно позволять ему кичиться дерзостью, с которой он хулит именитых ваших избранников, афиняне?! Неужели не тревожит вас разврат умов, в котором погрязает наша молодёжь, прельщённая его умением выдавать за правду ложь? Разве мы не видим, что Сократ преступает закон? И может ли закон быть снисходительным к такой безрассудной наглости? Ведь, Сократ не бежал от позора, как сделал бы всякий, в ком осталась хоть крупица совести, а нагло явился в суд! Уж, не рассчитывает ли он разжалобить судей своим хвалёным красноречием? Нет, Сократ, сегодня это тебе не удастся, тебе не избежать справедливой кары! Ибо, для тех, кто развращает молодёжь, надежду нашу, и, вместо богов, признает знамения каких-то даймониев, уготовано единственное наказание — смерть!
И когда Мелет, окинув самодовольным взглядом судей и народ, сел на место, где-то справа, у ограды, Сократа ткнули, потихоньку, в бок, и голос Аполлодора произнёс над ухом:
И, медленно поднявшись, словно воспрянув ото сна, обвёл Сократ своим задумчивым взглядом сограждан и судей и сказал, среди внезапной тишины:
— Стало быть, афиняне, мне следует опровергнуть клевету, ибо то, в чём обвиняет меня Мелет, не более, как клевета. Вы вправе, однако, спросить: «Откуда пошла на тебя клевета, Сократ? Если бы ты жил тихо и мирно, как живёт большинство, то, наверно, и не возникло бы столько слухов и толков о тебе». Вот это, мне кажется, верно, и я постараюсь вам показать, что, именно, дало мне известность и навлекло на меня клевету. Так слушайте…
Вы знаете, афиняне, когда Херефонт спросил у дельфийского оракула, кто самый мудрый человек в Элладе, пифия сказала, что никого нет мудрее Сократа…
И, тотчас, гневный шум прервал Сократа и злобные выкрики:
Сократ, же, подняв руку, укоризненно сказал:
— Прошу вас, не шумите, афиняне, даже, если вам покажется, что говорю я несколько высокомерно, выслушайте меня…
Долго я недоумевал, что, же, имела в виду пифия, и, в конце концов, прибегнул к такому решению: пошёл я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что, уж, где-где, а тут я, скорее всего, опровергну прорицание, объявив оракулу: «Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым». Но, когда я присмотрелся к этому человеку, побеседовал с ним, и не раз, — назвать его нет никакой необходимости, скажу только, что был он государственный муж, — так вот, когда я оценил его ум, то понял, что этот человек только кажется мудрым и другим, и самому себе, а на самом деле не мудр. Я попробовал показать ему в споре, совсем недавно, что он только мнит себя мудрым. Из-за этого-то и сам он, и его прислужники возненавидели меня. Тогда я рассудил, что этого-то человека я, определённо, мудрее, потому что, хотя мы оба ничего путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я, если уж не знаю, то и не воображаю, что знаю.
После государственных людей, прислушался я к поэтам, чтобы научиться от них чему-нибудь. Стыдно признаться, афиняне, а сказать, всё же, следует: чуть ли не любой посторонний с улицы лучше мог объяснить творчество этих поэтов, чем они сами! И, в то же время, из-за своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и во всём прочем, а, на деле, этого не было. И от них я ушёл, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных мужей.
Наконец пошёл я к людям ремесла. Тут я не ошибся: в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их просчёт был в том же, в чём и у поэтов: оттого, что были они хорошими мастерами, каждый из них считал себя мудрым и во всём прочем, даже в самых важных государственных вопросах, и это заблуждение заслоняло собой ту мудрость, какая у них была.
Из-за этого-то любознательные люди стали прозывать меня мудрецом, потому что думали, будто, если я доказываю, что кто-то в чём-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр. А другие возненавидели меня за мою науку противоречия. Вот почему накинулись на меня Ликон. Мелет и Анит…
А, теперь, я постараюсь защитить себя от Мелета. Он обвиняет меня в том, что я преступно порчу молодежь, а я, афиняне, утверждаю, что преступно действует Мелет, потому что шутит он серьёзными вещами.
Встань, Мелет, и скажи: кто делает молодых афинян лучше? Развратителя ты нашёл, раз ты вытребовал меня в суд и обвиняешь в этом. А назови-ка, теперь, того, кто делает их лучше. Что, ж, ты молчишь, Мелет? Кто делает молодежь лучше?
И, поднявшись с места, изрёк Мелет:
— Да не об этом я спрашиваю, — сказал Сократ, — а кто эти люди: ведь, они, прежде всего, их и знают, эти законы.
— А вот они, — показал Мелет, — судьи.
— Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и делать их лучше?
— Все они способны на это, или одни способны, а другие нет?
— Хорошо, же, ты говоришь, клянусь харитами! И какое изобилие людей, полезных для других! — И, обратив внимание на лузгающих орешки афинян, спросил Сократ: — Ну, а вот эти, кто нас слушает сейчас, они делают юношей лучше или нет?
— И они тоже, — подтвердил Мелет.
— Но, в таком случае, любезнейший, уж, не портят ли юношей те, кто участвует в народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучше?
— И те — тоже, — не очень-то уверенно изрёк Мелет.
— Так, что же получается? — воззвал Сократ к народу. — Выходит, все афиняне делают молодежь безупречной и только я один её порчу? Не глупость ли ты говоришь, Мелет?
И дружный хохот афинян покрыл слова Сократа, и сел на место сконфуженный Мелет. Сократ, же, продолжал:
— А ещё, афиняне, обвиняют меня Анит, Мелет и Ликон в безбожии, что, будто, я, вместо богов, признаю знамения каких-то гениев, даймониев. Да кто же из вас, афиняне, не знает, что даймоний есть внутренний голос, воспрещающий нам безчестие, как, же, не понять, афиняне, что этот голос может принадлежать, лишь, воле богов? Так, как же можно назвать безбожником того, кто признаёт богов, хотя бы и каких-то других?..
И гулом одобрения ответило собрание Сократу.
— Обвинители меня пугают смертью, — продолжал Сократ. — Но, разве человек о смерти должен печься? Пока он жив, он должен печься об одном: поступает ли он справедливо или несправедливо, достойно или недостойно! А бояться смерти это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, ибо никто не знает, что такое смерть.
И если бы теперь, афиняне, вы отпустили меня с условием, чтобы я оставил философию — ибо, именно, этого хотят от меня мои обвинители, — если бы это условие вы мне поставили даже в обмен на мою жизнь, то и тогда бы я сказал: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду, скорее, судьбу, чем вас, и я не перестану философствовать и убеждать каждого из вас, говоря: "Ты — лучший из людей, раз ты афинянин, гражданин великого государства, больше всех прославленного мудростью и могуществом, так не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, славе, почестях, а о разуме, об истине и душе своей не тревожиться?" Смешно сказать, афиняне, но я приставлен к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь шмель. Вот, по-моему, боги и послали меня в Афины, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из горожан будил, уговаривал, упрекал непрестанно, чтобы люди оглянулись на себя и захотели сделаться лучше. Вот почему я могу сказать вам: "Афиняне, послушаетесь вы Анита, Мелета и Ликона или нет, отпýстите меня или нет, но жить по-другому я не могу и не буду, даже, если бы мне предстояло умереть много раз…“».
И, усмотрев заносчивость в словах Сократа, вновь, возмущённо загалдели афиняне, но Сократ их пристыдил:
— Ну, вот, опять вы расшумелись! Уймитесь, же, наконец! Самое лучшее в моём положении — это было бы разжалобить вас. Но делать это в мои годы и с моим прозванием мудреца — заслуженно оно или нет — смешно. Да и приятно, всё же, думать, что Сократ отличается чем-то от тех почтенных граждан, которые, едва их привлекут к суду, трясутся от страха, как будто они стали бы безсмертными, если бы их не казнили. Нет! Я этого делать не буду. Я кончил!
И, с этими словами, сел Сократ на место, встреченный одобрительными улыбками друзей.
И вышел вперёд главный судья, и сказал железным голосом:
— Мы ждали от тебя раскаянья, Сократ, но ты пренебрёг такой возможностью! Так, пожинай плоды своего безрассудства! Голосуйте, судьи!
И устремились выборные судьи к кучкам камешков и, беря кто белый, кто чёрный, стали их бросать отдельно: чёрные к чёрным, белые к белым. И когда вернулись все на место, подсчитали счетоводы голоса, и возгласил главный судья:
— Итак, граждане, за оправдание Сократа голосовали 221 человек, против — 280! А теперь, Сократ, надлежит тебе самому избрать себе кару. Выбирай, же, — смерть или изгнание!
И, поднявшись, сказал Сократ с добродушной улыбкой:
— Признаться, не думал я, афиняне, что перевес голосов будет так мал. Что, же, касается наказания, то смерть и изгнание для меня равносильны. Но я предпочёл бы какое-нибудь третье…
И сказал Сократ, тая в губах лукавую усмешку:
— Что, же, мне выбрать? Что кстати человеку бедному и старому, кто нуждается, к тому же, в ваших назиданиях? Да вот что — поместите-ка меня в обиталище священных змей на Акрополе. Там я для вас буду безопасен и вы мне не станете докучать. И хорошо бы, если каждое утро вы приносили к моим дверям несколько штук медовых лепёшек, которые вы столько веков благоговейно подносите Змею Эрехтею, сыну Афины Паллады. Ведь, я, как мне кажется, сделал больше доброго и меньше злого, чем какая-то божественная скотина…
И ценящие шутку афиняне разразились хохотом и шумом одобрения.
— Выходит, вы одобряете мой выбор? Ну, вот, видите: сами вы, оказывается, не способны, даже, придумать осужденному должное наказание! А раз так, то ваше жалованье, судьи, по праву принадлежит мне!..
Но, истолковав неверно эту шутку, бранью встретили её разгневанные афиняне:
— A-а, так ты вздумал поносить наших судей!
— Вспомните, сограждане, ведь, изменник Алкивиад и узурпатор Критий — ученики Сократа! Вот кого готовит нам из молодёжи его хвалёная мудрость!
— Пусть изопьёт горькую чашу до дна!
И, в ярости, кинулась ближайшая толпа, чтобы побить Сократа, но, поднявшись с мест, стеной заслонили учителя друзья его, а стражники разогнали толпу. И, перекрикивая вопли афинян, возгласил главный судья:
— Выборные! Голосуйте за приговор! — И тем восстановил в народе мёртвую тишину.
И, косясь на Сократа, одни озлобленно, другие с сожалением, потянулись судьи к кучкам камешков, чёрные кидая влево, а белые вправо. И, посчитав в обеих - и на глаз было видно - не равновеликих кучках, камешки, сообщил счетовод на ухо главному судье результат, и железный голос объявил:
— Итак, за изгнание — сто сорок один! За смертный приговор — триста шестьдесят! Последнее слово тебе, Сократ!
И, выступив вперёд, сказал Сократ, потрясённый скорой расправой над ним:
— Я ухожу отсюда, приговорённый вами, афиняне, к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные в злодействе и несправедливости. Вы думаете, что, умерщвляя людей, вы принудите других, таких, же, как я, отказаться от порицания нечестия вашей жизни? Заблуждаетесь! Такой способ самовыгораживания и не вполне надёжен, и не чист. А вот вам способ самый надёжный и лёгкий: самим стараться быть как можно лучше, а рты другим не затыкать, потому, что свобода говорить и спорить есть величайшее благо для людей! Но, уже, пора идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме богов!..
И, в молчании сограждан, вытянул руки Сократ, и, надев на них железные оковы, повёл его стражник в тюрьму…
Когда, же, вышел из суда Сократ, встретила его рыдающая Ксантиппа и, пробившись сквозь толпу зевак, громко возопила мужу:
— Ты осужден безвинно, Сокра-ат!
— А ты бы хотела, чтобы заслуженно? — ответил ей Сократ и попросил друзей проводить Ксантиппу домой.
…Но, скорый суд не завершился скорой казнью, и суждено было Сократу тридцать дней, ещё, прожить в тюрьме, ибо, накануне дня судилища, настал делосский праздник Аполлона, и отправились на остров Делос корабли со священным посольством и с хорами из лучших певцов и, по древнему обычаю, всем казням в Афинах давалась отсрочка в праздник — до возврата кораблей из Делоса домой. И, в просветлении духа, с невозмутимостью, сносил Сократ холодный мрак своей темницы, радуясь что боги предоставили ему ещё одну возможность беседовать с друзьями и размышлять...