✅💜📖 12. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ШЕСТАЯ ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН (ЧАСТЬ 1 ИЗ 2)
Тридцать тиранов окружали Сократа — и не сломили его мужества. — Разве дело в том, сколько господ? Рабство, всегда, одно! Кто его презрел, тот и в толпе повелителей будет свободен. Сенека
И, хотя Сократу возбранял его даймоний заниматься политикой, пришлось и ему, дабы уважить избравших его земляков, послужить не только философской, но и гражданской истине на посту высоком и почётном — притана [Афинский Совет Пятисот делился на десять «пританий» по 50 человек, каждая из которых, по очереди, председательствовала в Совете в течение 1/10 года.] в тяжкую пору военных неудач.
Тяжело приходилось афинянам, как никогда, ибо, вовсе развалился Морской союз, и Афины сражались, один на один, со спартанцами и помогавшими им персами. И терпели афиняне поражение за поражением, и крупнейшее из них — у мыса Нотий [В Ионии], где спартанский полководец Лисандр потопил немалое число афинских кораблей; не оправдал надежд и всеобщий любимец Алкивиад: ему хотя и удалось разбить ионянский флот у острова Андроса [Один из Кикладских островов Эгейского моря], но ни сам Андрос, ни остров Хиос покорить не сумел, а значит, из войны, как обещал, Ионию, не вывел.
И, раздражённые неудачами афиняне ожесточились до того, что даже пленных эллинов, нередко, обращали в рабство, а то и казнили, а тем, кого оставляли в живых, было решено, по совету стратега Филокла, отрубать большой палец на правой руке, дабы могли они быть гребцами, но не копьеметателями; и тот же Филокл, захватив, однажды, два вражеских корабля, приказал плененных матросов живыми сбросить в пропасть.
И не радовали афинян редкие военные успехи, так что, когда, с великим трудом, снарядив последние сто десять триер (экипажи которых набирали даже из метеков и рабов с обещанием дать тем и другим право гражданства) [Метеки — поселенцы, иногородние по рождению, но живущие в Афинах и, потому, считавшиеся неполноправными], вышли афиняне в море и в сражении у Аргинусских островов [Острова у западного побережья Малой Азии] разбили вражеский флот, потопив девять из десяти спартанских кораблей и шестьдесят кораблей их союзников, в Афинах, вместо ликования, потребовали судить одержавших победу стратегов, обвинив их в святотатстве.
Святотатство, же, стратегов заключалось в том, что из-за сильной бури, разразившейся после сражения, не сумели они ни тонущих сограждан спасти, ни погибших подобрать, дабы их похоронить, как то предписано религиозным обычаем.
Когда, же, вернулись стратеги домой — шестеро из десяти, ибо, остальные предпочли отсидеться, пока что, за морем, — то демагог Калликсен и четверо других обвинителей потребовали, в нарушение закона [Специальным постановлением народного собрания (так называемая «Псефизма Каннона») требовалось, чтобы дело каждого обвиняемого рассматривалось отдельно], приговорить, огульно, всех стратегов к смерти.
И оказались в числе обвиняемых стратеги Аристократ и младший Перикл, только что похоронивший мать, Аспасию, до конца своих вдовьих дней посвящавшую себя воспитанию сына. И как ни доказывал Сократ, обращаясь к Собранию, незаконность огульного суда над стратегами, как ни упрекал сограждан в неблагодарности по отношению к Аристократу, которому обязаны в свержении «Четырехсот», как ни упрашивал пощадить, хотя бы из почтения к светлой памяти Перикла, единственного сына его, — никто и слушать не хотел. И, тогда, сказал Сократ галдящим афинянам с укоризной:
— Афиняне! Вы же счастливые победители, а не несчастные побеждённые! Зачем, же, вам творить несправедливость, подвергая казни тех, кто принёс вам победу?..
И потонули слова благоразумия в неистовых выкриках, топоте и свисте, и скорые на расправу афиняне стали слать угрозы Сократу и поддержавшему его Ферамену привлечь к ответственности, заодно, и их, чтобы-де не противились воле большинства.
Сократ, же, безразличный к угрозам, властью, данной ему в тот день, как дежурному притану — эпистату, — пресёк беззаконие, и судилище не состоялось.
Но, афиняне, в предчувствии поражения в войне, охваченные подозрительностью, в каждом должностном лице готовые видеть предателя, не угомонились, и на следующий день, при другом, более сговорчивом эпистате, скорое на расправу Собрание проголосовало за смертную казнь всем шестерым, не пощадив и Перикла-младшего. И бросили закованных стратегов в тюрьму, выбитую в скалистом подножии холма Пникс, и, в урочный час, на рассвете, простившись с рыдающими родственниками, выпил каждый узник чашу с цикутой [Цикута — ядовитый сок некоторых болотистых трав семейства зонтичных].
И говорил Сократ друзьям, сетующим на безсмысленную злобу афинян: «Разве вы их не знаете? Удовлетворив свою мстительность, они начнут, теперь, горько раскаиваться». И Сократ оказался прав: афиняне, вскоре же, раскаялись и повелели злобных обвинителей схватить, дабы привлечь их, за обман, к ответу, да, только, те успели бежать [По свидетельству историка Ксенофонта, главный из обвинителей-стратегов, Калликсен, получив, позднее, возможность вернуться в Афины, умер голодной смертью, всеми ненавидимый]. И, раскаявшись в жестокосердии, раскаялись, потом, в великодушии, что увенчали золотым венком и непомерной славой Алкивиада, негодуя на недавнего любимца, что медлит он разбить Лисандра, и грозили покарать его, не приняв и во внимание, что не снабдили его флот ни деньгами, ни продовольствием.
И, узнав о недовольстве афинян Алкивиадом, подняли его помощники мятеж на кораблях, бросивших якоря для добычи продовольствия у Эгоспостамов [Устье впадающих в море одноимённых рек на европейском берегу Геллеспонта (Дарданелл)] и отрешили стратега от должности.
Алкивиад, же, видя намерение сограждан броситься в бой к стоявшему на рейде флоту Лисандра, стал уговаривать и умолять их не спешить, ибо, нет на берегу Эгоспостамов ни гавани надежной, ни крепостных сооружений на случай отступления, и предлагал, пока не поздно, сменить негодную позицию. Но не слушали его мятежные матросы и, бросив ему в лодку личное его оружие, высадили на берег. И, кляня судьбу свою, бежал Алкивиад в Вифинию [Область Малой Азии между Босфором и Мраморным морем], к персидскому сатрапу Фарнабазу, просить, через него, у Атаксеркса для Афин военной помощи, надеясь, в случае успеха, вновь завоевать любовь народа.
И, не прислушавшись к голосу разума, вещавшего устами Алкивиада, остались у Эгоспостамов афинские корабли и приняли бой, и были разбиты Лисандром наголову; лишь, восемь триер, ускользнувших в суматохе сражения, добрались до Афин с горестным известием.
И не успели афиняне оплакать страшную потерю и погибших в битве родичей, как флотоводец Лисандр, в отместку за жестокости Филокла, казнивший при Эгоспостамах всех афинских пленных (и самого Филокла среди них), двинул корабли в Пирей и осадил Афины, а гоплиты спартанского царя Павсания блокировали город с суши. И, сжатые в кольце, не видя помощи извне, сдались изнурённые голодом афиняне.
И со всеми вместе горевал Сократ утратам родины, ибо, обречённые принять условия врага, распустили афиняне Морской союз, признали верховенство Спарты над Элладой, а детище Перикла, Длинные стены, подвергли разрушению…
Горче, же, всего была потеря демократии, ибо, настояли победители, Лисандр с Павсанием, чтобы власть в Афинах взяли тридцать «лучших» олигархов. И утвердилось в городе правление «Тридцати», наречённое народом властью «Тридцати тиранов». Возглавил, же, олигархическую тиранию, вынырнув из политической тени, властолюбивый Критий, и одно условие поставил спартанскому царю — уничтожение того, кто может вернуть афинянам свободу, — Алкивиада. И через Спарту отдан был наказ союзнику спартанцев, Атаксерксу, а от него — сатрапу Фарнабазу — убить Алкивиада.
Изгнанник, же, Алкивиад, в ожидании обещанной персами помощи, скрывался во фракийском лесу, в своём укреплённом бревенчатом доме, и ночью, когда он спал в объятиях любимой, Тимандры, наёмники сатрапа Фарнабаза, не рискуя взять укрепление штурмом, подожгли его со всех сторон. И, когда Алкивиад, обмотав, вместо щита, свою левую руку плащом, а голову укутав одеялом, вдруг, выскочил из пламени с мечом в одной руке и закутанной в тряпьё Тимандрой в другой, в страхе отшатнулись от него наёмники под защиту деревьев. И, тогда, Алкивиад, откинув Тимандру в кусты, встал спиной к пожарищу и, подняв свой меч, крикнул в лесную чащобу:
— Эй, вы! Если в ваших жилах кровь бойцов, а не вода убийц, выходи сразиться с афинским воином!
Но, градом стрел ответили убийцы, и, проколотый летящей смертью, упал Алкивиад…
А наутро, умаслив любимого благовониями, обернув его в белые одежды и водрузив на чело венок из листьев тамариска, похоронила его афинянка Тимандра и, с печалью в душе, тронулась в путь, на родину.
И, услышав о конце Алкивиада, пожалел его Сократ, сказав друзьям: «Вот человек, в ком боги столько намешали всякого, и добродетельного и порочного, что хватило бы на десятерых обыкновенных людей. Для врагов он был непобедим, его сгубили собственные страсти. Умей он властвовать собой, он мог бы стать для афинян вторым Периклом. Мир праху его!».
И ревностно следил Сократ за другим великим честолюбцем, Критием.
Начав с убийства, глава «Тридцати», уже, не мог остановиться, ибо, страх быть низвергнутым каким-либо противником, боязнь убийц и отравителей толкали его на новые злодеяния, всё более кровавые, так что, многие вожди демократии и, даже, видные противники Крития из олигархов бросали семьи и бежали из Афин куда глаза глядят. К тому же, устранение врагов выгодно было для Крития обогащением: ведь, изъятое у казнённых имущество, прежде других, попадало в его алчные руки. И, оградив себя от случайностей надёжной охраной, а власть свою — доносительством сикофантов [Сикофант — профессиональный доносчик-шантажист в Афинах], стал Критий недоступен даже для своих сторонников, и когда более уравновешенный и мудрый Ферамен, второй человек в правлении «Тридцати», осмелился спросить у Крития, не слишком ли много жертв и не пора ли прекратить судилища и казни, глава тирании сказал, с колкой усмешкой:
— Ты очень наивен, Ферамен, если полагаешь, что только единоличная тирания требует жёстких мер для своей защиты. То, что нас тридцать, а не один, нисколько не меняет дела.
Когда, же, Ферамен, противник как крайней демократии с её зависимостью государственных дел от стихии толпы, так и крайней олигархии с её ущемлением свободы и жестокостью, дерзнул открыто выступить в совете «Тридцати» за установление умеренной олигархии, сказав:
— Я прежде был и теперь остаюсь сторонником такого правления, чтобы власть принадлежала тем, кто в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжёлом вооружении [Ферамен выступал за наделение политическими правами, лишь, имущих граждан, минуя свободных бедняков]. И, чтобы исключить возможность мятежа, вызванного нашими крайностями, я предлагаю расширить совет «Тридцати» до возможно большего числа имущих граждан! — Критий, возмутившись, здесь же, обвинил Ферамена в предательстве, ссылаясь на то, что он, Ферамен, толкает совет нарушить волю спартанцев, установивших власть «Тридцати» и, тем самым, ставит под угрозу независимость Афин…
И, обвинив в предательстве, двадцать девять тиранов лишили Ферамена прав гражданства, распространявшихся — по указу «Тридцати» — всего на три тысячи свободных.
И строптивый Ферамен, лишившись гражданства, уже без суда, был приговорен тиранами к смертной казни…
Сократ, же, сидевший, в это время, у портика, на агоре, и занятый беседой с Эсхином и Симмием, увидев Ферамена в окружении усиленной охраны, ведомого в тюрьму, кинулся, с обоими учениками, к нему и, громко созывая граждан на помощь, пытался вырвать узника из рук тюремных стражей. Но, Ферамен, примеры стойкости бравший с Сократа и мужественно сносивший приговор тиранов, сказал:
— Я глубоко тронут, друзья, вашей дружбой ко мне и мужеством вашим. Но, для меня было бы величайшим несчастьем, если бы я оказался виновником смерти столь благородных людей. Прощайте!
И, Сократ с учениками, не видя помощи запуганных граждан, отступились от стражников.
И, услыхав, затем, что смерть встретил Ферамен спокойно и, даже, насмешливо, что, осушив бокал с цикутой, он выплеснул остатки отравы на пол, как делают возлияние богам афиняне на весёлых пирушках, сказав, при этом: «Это я дарю моему ненаглядному Критию!» — узнав об этом, восхитился Сократ стойкостью Ферамена и заметил друзьям:
— Он был не только «прекрасным и добрым» [Формула античного аристократического идеала], и не только мудрым государственным мужем, он был, к тому же, самым мужественным в сопротивлении беззаконию, а это важнее всего в добродетели! Мир праху его!..
И, в ту же пору, напасть пристала к доброму другу Сократа, Критону, кто в самые чёрные дни войны и блокады не раз спасал Сократову семью от голода. Напасть, же, заключалась в том, что начали преследовать его сикофанты Крития; и седобородый, лысоватый, уже, от прожитых лет, но моложавый лицом Критон признался, однажды, Сократу:
— Одолевают меня сикофанты, Сократ, спасу от них нет. Куда ни пойдёшь, они за мной увяжутся. Где ни присядешь — и тут же они. То попрошайкой прикинутся, то затешутся среди гостей хозяина, пригласившего меня на обед, то нагло лезут в друзья, оглядываясь но сторонам, и нашёптывают на ухо мне проклятия Критию, печалясь об утраченной нами свободе. Играют простачков, мошенники, не хуже актёров, и всё это затем, чтобы выудить у меня, ненароком, какое-либо неосторожное слово. Я, уж, и на улицу боюсь выйти…
— Я думаю, Критон, что зарятся эти волки на твоё немалое богатство. Но, разве ты, как добрый хозяин, не вправе заиметь хорошего волкодава для спасения стада от своры волков?..