✅💜📖 3. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРИЗЫВ ДЕЛЬФИЙСКОГО ХРАМА (часть 1 из 2)

Познай самого себя. (Изречение, начертанное на храме Аполлона в Дельфах) [Приписывается одному из семи мудрецов древности, спартанцу Xилону]

И, в странствии по цветущей Ионии, явившей на свет немало мудрецов, известных всей Элладе, прежде прочих городов посетил Сократ с Эсхином родину Аспасии — Милет, где, также, был рождён градостроитель Гипподам [Гипподам — древнегреческий градостроитель (V в. до н. э.)], по строгому плану которого сооружалась афинская гавань Пирей.

Но, не встретили путники тех мудрецов, кто знал бы тайну истины житейской, и повстречали, только, одного — ученика Анаксагора, Архелая по прозванию Физик, кто первый высказал догадку, что звук есть сотрясение воздуха. И сказал он странствующим афинянам, что справедливое и прекрасное существуют не по велению Природы, а установлением людей. На вопрос, же, Сократа, считать ли справедливым или несправедливым установленное одними, как справедливое, а другими, как несправедливое, не нашёл ответа Архелай в разуме своём, и покинули его Сократ с Эсхином в незнании большем.

Когда, же, приплыли на остров-государство Самос, славный военным могуществом, то беседовали, там, с мудрым Дамоном, наставлявшим юношей посредством музыки, ибо, учил, что благозвучность способствует смягчению нравов, а неблагозвучность их огрубляет.

И, выслушав Дамона, утверждавшего, что политические перевороты происходят от перемены музыкальных стилей в государствах, рассмеялся Сократ и увёл с собой Эсхина, говоря, что: «Тирания может, иногда, способствовать расцвету похоронной музыки и маршей, в это каждый поверит, но то, что, будто, музыка, даже самая сладкозвучная, способна свергнуть тиранию, в это и ребёнок не поверит…».

И отправились афиняне назад и, переплывши Эгейское море, высадились в Истме [Истм — город на Коринфском перешейке], дабы насладиться зрелищем Истмийских игр, где, в честь морского бога Посейдона, состязались в телесной красоте и ловкости гимнасты и конники, а в благозвучии — музыканты и поэты. Из Истма, же, пришли они в Дельфы [Дельфы — город в юго-западной Фокиде, общегреческий религиозный центр], знаменитые на всю Элладу Пифийскими играми [Празднества и музыкально-спортивные состязания, вторые по значению после олимпийских], а ещё, того больше, — храмом Аполлона, чтобы узнать у пифии [Пифия — жрица-прорицательница] истину, философам неведомую: о добродетели, что она такое и как её познать. Но, не пришлось им вопрошать оракула, ибо, нужную истину узрел Сократ начертанной у входа в храм: «Познай самого себя».

И, так потрясла эта надпись Сократа, что долгое время стоял он в безмолвии, впившись глазами в призы́вную надпись храма, говоря себе, безконечно: «Так вот оно, то, что так долго искал!».

И, юный Эсхин, привыкнув к тому, что Сократ подолгу стоял и сидел, осенённый мыслями, так долго ждал его на этот раз, что, испугавшись за друга, не напасть ли навалилась на него, решил схватить его за руку, чтобы отвлечь от мысленных грёз. И повернув стопы домой, в Афины, говорил Сократ Эсхину:

— Познать самого себя, вот что нам нужно, Эсхин!

— Чем, же, тебя поразили эти слова? Растолкуй мне, Сократ, — сказал удивлённый Эсхин, шагая, рядом, по пыльной каменистой дороге.

И Сократ спросил:

— Скажи, Эсхин, в чём причина того, что одни из людей добродетельны, а другие злы?

— Мне кажется, Сократ, что это происходит от различного сочетания злых и добрых семян в человеке.

— Не хочешь ли ты сказать, — спросил, тогда, Сократ, — что это различие бывает у человека с рождения?

— Ни в коем случае, Сократ! Все, ведь, знают, что младенцы рождаются добрыми, дурными, же, их делает жизнь.

— Клянусь харитами, ты верно сказал, Эсхин! Но, почему она, эта самая жизнь, одних превращает в злых, а других сохраняет добрыми?

— Трудно сказать, Сократ…

— Ну а если бы у нас, — допытывался Сократ, — была возможность наблюдать живого человека изнутри, с тем, чтобы выяснить, как и почему, в одном случае, в нём одерживают верх семена добра, а в другом — дурные семена, — могли бы мы, тогда, путём рассуждения приблизиться к загадке добродетели?

— Наверно бы, смогли, Сократ. — И Эсхин рассмеялся. — Только, как нам забраться внутрь живого человека, вот в чём загвоздка!

И, тогда, сказал Сократ:

—   Но, разве, мы сами, ты и я, не можем сойти за тех людей, в ком добродетельное и дурное легко наблюдать, стóит, только, погрузиться мыслью в самого себя?!

И, задумавшись, сказал Эсхин:

— В самом деле! Ведь, в нас, как и в других, намешано всякого, и добродетельного и дурного. Только, мы с тобой, мне кажется, бываем чаще добрыми…

— И дурными, тоже, бываем, Эсхин. Вот почему и нужно нам, если мы хотим познать природу добродетели, начать с познания её в самом себе. А сделать это можно, пристально себя наблюдая…

И подивился Эсхин, уже, в который раз простоте и верности Сократовых рассуждений…

…В странствии по городам Эллады заглушил Сократ в себе любовь к Аспасии и в Афины возвращался в робкой надежде обрести любовь к жене своей Мирто, ибо, добронравие её открылось его сердцу в разлуке. Но, не встретила мужа жена, а встретили соседи — вестью о смерти Мирто: слабая, ещё, от родов младенца, наречённого Лампроклом, отправилась она стирать бельё на берег Илисса и, свалившись с подмостков, не умевши плавать, утянута была водоворотом в речные глуби, да так, что, только, дети малые, игравшие на берегу, видели её погибель; тело, же, Мирто, сколько, после, ни искали, не нашли…

И, отдавшись скорби, долго в недвижности сидел Сократ, у дома, на обломке камня, а когда совсем стемнело, побрёл к Критону, чья жена, как говорили, только что родившая девочку, была кормилицей Лампроклу. Критон, же, ласково встретивший друга, сказал:

— Пусть твой Лампрокл поживёт, пока, у меня. Тебе, же, Сократ, как видно, боги воспрещают отлучаться из дому: первая отлучка стóила тебе потери Софрониска с Фенаретой, вторая — утраты Мирто. Утешься, Сократ: Мирто оставила тебе прекрасное наследство, ведь, малыш лицом, по крайней мере, весь в тебя.

Когда удалось Сократу стряхнуть с себя оцепенение горя, вернулся он к старым привычкам — ваянию харит на продажу, занятиям борьбой в палестре, а пищу любознательности находя на агоре. И первая весть, которую узнал, была о любящих супругах, хотя и незаконных, Перикле и Аспасии, ибо, с прошлого лета, ещё, говорили, вошла милетянка к любимому в дом и жила там, уже, как жена.

Не сразу поверили афиняне в любовь стратега к Аспасии: ведь, сам Перикл, гордясь чистотой своей родословной, провёл закон, налагавший запрет на женитьбу афинян с иноземками. И когда узнали, вдруг, Афины, что Перикл, которому, давно, минуло сорок, развёлся со своей родовитой женой, ограниченной и своенравной, чтобы привести в свой дом, вместо неё, чужеземку-гетеру, даже тогда смотрели афиняне на этот поступок, как на прихоть Перикла.

Когда, же, разнесла молва, что их сурово-сдержанный стратег взял за обычай, уходя и возвратясь, нежно целовать Аспасию, каждый раз заботливо о ней справляясь, как о самом близком существе, — и тут усомнились горожане в возвышенности чувств Перикла, не желая верить, что соединяет его с милетянкой не одно телесное влечение, но и близость душ и разума. Родство, же, духовное между ними видели все, кто бывал у Перикла в доме, превращённом Аспасией, с недавних пор, в мусический [Мусический — относящийся к искусству, в широком смысле, включая философию, неотделимую, в то время, от науки] кружок, где сама она, как говорили, блистает широтой познаний среди таких гостей, как философы Анаксагор и Протагор, поэты-трагики Софокл и Еврипид, скульптор Фидий, архитекторы Иктин и Каллистрат, начавшие строительство Парфенона [Парфенон — «Храм Девы», главное святилище Афин, построенный при Перикле], историк Геродот, юный врачеватель Гиппократ, прочие именитые люди… И многие мужчины-афиняне осуждали вольность милетянки, ибо, искони, привыкли содержать жену, как узницу, в гинекее [Гинекей — женская половина дома], из дому её выпускали, лишь, по случаю торжеств и похорон, да и то, выходила она, сдвинув шаль на самые глаза, а нарушившей обычай грозил немалый денежный штраф. «Женщина может появляться на улице, лишь, в том возрасте, когда о ней не спросят, чья она жена, а спросят, чья она мать», — говорили афиняне, и самому Периклу принадлежали давние, ещё, слова: «Афинская женщина должна мечтать об одном: чтобы никто не мог сказать о ней ни хорошего, ни дурного». Потому-то возмущался кое-кто из горожан Периклом, что волю дал Аспасии, уравняв её в правах с мужчинами; а жёны знатных и богатых злились на Аспасию из зависти; просвещённые, же, люди радовались, что такая женщина живёт в Афинах.

И вознамерился Сократ пойти к Аспасии, ибо чувствовал: угасшая в сердце любовь, уже, не вернётся, и, как старый знакомец, вошёл к Периклу в дом и, встреченный слугой его, престарелым Евангелом, был одарён, при встрече с госпожой, её улыбкой и расспросами… Была Аспасия всё так же прекрасна, но складки просторного пеплоса не скрыли от глаз Сократа, что готовится жена Перикла к материнству…

И, введённый в мусический кружок Аспасии, отметил Сократ, про себя, скромность Перикловых пиршеств: приглашённым гостям подавали к столу ореховые и медовые лепёшки, рыбу, сыры, маслины и фиги, а больше всего винограда; «огненной росы», вина, разбавленного водой, пили гости не чтобы опьянеть, а для лёгкого возбуждения ума, ибо, наслаждались, здесь, не пиршеством, а остроумием, блеском мысли, шутками. И, чувствуя себя в кружке Аспасии, как дома, изощрялся Сократ в острословии иронии и неожиданных поворотах мысли, от весёлой шутки к строгому логическому рассуждению…

Когда, же, приходили зодчий Иктин с ваятелем Фидием, прерывались словесные состязания, на столе, освобождённом от еды, расстилались листы пергаментных планов будущих Афин с их Длинными стенами [Укрепления, защищавшие дорогу из Афин в порт Пирей и обеспечивающие выход к морю], эскизы восстановления разрушенных персами храмов Акрополя [Акрополь — городская крепость на самом высоком холме Афин, здесь находились главные святилища города, в том числе, Парфенон] и чертежи заветной мечты Перикла — Парфенона, унизанного, с четырёх сторон, склонёнными чуть к центру дорическими колоннами, с цветными — синими, красными, жёлтыми — фронтонами, с цветным, же, скульптурным изображением праздника Панафиней [Один из главных афинских праздников] на главном фризе, с гигантским изваянием богини Афины внутри храма, изваянием, украшенным золотом, слоновой костью, драгоценными каменьями.

И, тогда уже, Перикл, ваятель этих новых Афин, муж сдержанный и малословный, поражал гостей умом и страстью красноречия. И так же, как в собрании, когда он покорял толпу речами, молодой отвагой зажигались мудрые, усталые глаза стратега, и вдохновлялся, как у прорицателя, его суровый лик, когда он рисовал воображением грядущий город справедливости и красоты; и тот же лик бледнел, взгляд угасал, тень печали ложилась ему на глаза, когда он говорил о кознях своих противников-аристократов, чинивших препятствия его начинаниям, о недовольстве союзных городов, не желавших возвышения Афин за счёт общесоюзной казны, о невежестве народа, осуждавшего расточительный размах деяний Перикла. И, однажды, заявил стратег в собрании, что готов расходы на постройки отнести на собственный счёт (доходы, же, Перикла от садов и виноградников были немалые)…

Тогда-то, в доме Перикла, и сдружились Фидий и Сократ, и ваятель именитый доверил молодому высекать харит для Акрополя. И стал Сократ ходить на Акрополь, высекая из трёх кусков снежно-белого мрамора одетых богинь дружбы и радости, помещённых, после, над входом в пропилеи [Подъём и вход на афинский Акрополь, оборудованный, при Перикле, колоннадой] в самом центре.

…И, работая, любил Сократ окинуть взглядом афинские холмы и улицы, где кипела созидающая жизнь, ибо, волею Перикла, для украшения домов и храмов, стекались в город толпы искуснейших чеканщиков, каменотёсов, ваятелей, живописцев, ткачей: день за днём двигались по дороге повозки — с пентеликонским [Пентеликон — нагорье на северо-востоке Афин, месторождение мрамора] мрамором, с драгоценным кедром из Ливана, караваны ишаков из Африки, навьюченных слоновой костью, золотом, чёрным эбеновым деревом…

И замечал Сократ, что так же, как ремёсла, расцветает в городе торговля, соблазняя афинян обилием товаров, изделиями из металла, разноцветных тканей, керамики, оружием, предметами роскоши. А вкус толпы очищают, в театре Диониса, драматические представления Еврипида и Софокла, и дабы приохотить бедняков к искусству театральных зрелищ, ссужаются собранием для них «зрелищные деньги».

И, желая перевеса голосов на холме Пникс, где решали афиняне важнейшие дела, заигрывали с бедняками богачи, устраивая им пиры и угощения. И цвёл, потихоньку, порок, и возбуждалась у народа страсть к вину, водою не разбавленному…

Тайны этой жизни, скрытой от глаз, тянули Сократа окунуться в её лоно, как тянет к себе запах варева голодного человека. Оставив молоток ваятеля, спускался он к соседу своему, ритору Симону, любившему пиры и разгул больше, чем риторику, и отправлялся с ним на гульбище.

И, вкусив из чаши удовольствий винных возлияний и чревоугодия, познал Сократ их низменную сущность, и спросил Симона:

— Не потому ли, Симон, нас так прельщают губительные наслаждения, что мы не знаем лучших?

И Симон, мучаясь от прошлого похмелья, сказал:

— Да существуют ли они, лучшие наслаждения, Сократ?

— Думаю, что существуют. Только, давай, сперва, рассмотрим, что такое лучшие наслаждения. Не те ли, вкушая которые, мы пресыщаемся до отвращения, как это случилось у нас с тобой, Симон?

— Конечно, нет, Сократ.

— И которые, вдобавок ко всему, разрушают наше тело, как это делает вино, воспалившее мои глаза, а нос твой превратившее в сизую сливу…

— Стыдно это сознавать, Сократ…

— А не кажется ли тебе, Симон, что прекрасные статуи, какие, например, ваяет несравненный Фидий, или красота целомудренной танцовщицы, сколько бы мы их ни созерцали, никогда не приедаются и доставляют наслаждения, полезные, ещё, и тем, что способствуют очищению вкуса? Да, ведь, и от риторского искусства мы, тоже, получаем наслаждение…

— Клянусь богами, ты прав, Сократ!

— Вот мы и нашли с тобой источник лучших наслаждений, нежели те, что получаем от вкушения порока…

— В самом деле, Сократ! Прекрасное — лучшее из наслаждений!

— А, теперь, скажи, что ты ощущаешь, если преследуешь умом ускользающую истину? Не возникает ли в тебе, при этом, некий усладительный азарт, сродни тому, который ощущает охотник, преследующий редкую дичь?

— Да, Сократ, ощущение сходное.

— А когда ты настиг её, эту истину, не испытываешь ли ты ликования, как охотник, сразивший, наконец, добычу?

— Такую, же, точно радость, Сократ, испытывал я не раз, выудив из своей головы новую мысль!

И сказал Сократ, с улыбкой:

— Вот видишь, Симон, мы отыскали с тобой ещё одно из лучших наслаждений — от поиска истины…

Симон, же, спросил:

— Отчего, же, Сократ, тонким наслаждениям ума и духа предпочитают афиняне чувственные удовольствия.

— А отчего и нас с тобой тянуло к тому же самому, до сегодняшнего дня, по крайней мере? — спросил Сократ.

И Симон ответил:

— По невежеству, я так думаю, Сократ.

— Клянусь харитами, именно так, Симон! И порок от невежества, и зло от невежества, и неправда от него же!..

— Как было бы хорошо, — сказал Симон, — исцелить людей от этого источника всех зол, невежества!

И Сократ сказал на это:

— Кто хочет сдвинуть мир, пусть сдвинет себя!

И, погружённый этими словами в глубокую задумчивость, сказал Симон:

— Сдвигай себя, Сократ! Я сдвину себя, следом!..

На пути к Свету

Продолжение следует...