✅💜📖 8. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
МУДРЕЦ-ВОИТЕЛЬ
(ЧАСТЬ 2 ИЗ 2)
...За многие тяжкие преступления государства карают смертной казнью, однако, и от этой меры преступность не уменьшилась, ибо, в тех или других житейских обстоятельствах, снова и снова, с неодолимой силой разжигаются в человеке слепые страсти; то бедность, угнетая человека, внушает ему дерзость преступить закон, то избыток, в сочетании с высокомерием, возбуждает в нём стремление добиться большего в обход законам, и эти невидимые страсти гораздо сильнее действуют на человека, чем зрелище самых страшных казней. Нечто подобное происходит и с государствами, только здесь побуждают нарушить закон более важные причины — стремление к свободе или к господству. Потому-то и не следует применять к мятежникам столь суровую кару. Ведь, узнав о вашей жестокости, другой союзный город, случись ему восстать против нас, а затем, убедившись в собственной слабости, — раскаяться, оружие не сложит, а будет защищаться до последней крайности. Так, разве, афиняне, вы не пострадаете от этого? Наши средства мы истратим на долгую осаду не желающих сдаваться. И если, всё же, мы захватим город, то нам достанется, лишь, груда развалин, от которых никаких доходов не получишь.
Подумаем, ещё, и вот о чём. Если вы казните жителей Митилены, которые добровольно сдали вам город, то уничтожите, тем самым, всех ваших доброжелателей, а олигархии окажете огромную услугу. Ведь, случись олигархам склонить город к восстанию, народ, зная, что вы караете одинаково виновных и невинных, пойдёт за ними. И вы не должны допустить перехода ещё оставшихся у нас друзей в лагерь врага. Вот почему я считаю, что вы совершите величайшую ошибку, последовав совету Клеона.
И если вы признаете, что мое предложение полезнее для Афин, то оставьте народ Митилены в покое, а главных сторонников Спарты, олигархов, накажите. Такая мера, мне кажется, послужит для наших возможных врагов достаточным предупреждением: ведь, мудрые решения дают нам большее преимущество, нежели безрассудное насилие!
И, кончив, удалился Диодот на место, народ, же, снова зашумел, затопал и, после бурных споров, проголосовал за предложение Диодота.
И сказал Сократ сидевшему рядом Критону:
— Слава богам, Критон, что народ внял голосу разума и митиленцы будут спасены…
Но, рано ликовал Сократ с друзьями спасению народа Митилены, ибо, не знал никто, догонит ли триера с новым приказом Пахету первую, отправленную на Лесбос сутками раньше.
Митиленские, же, послы, отправившись в погоню на второй триере, запаслись для экипажа маслом, ячменной мукой и вином, обещая, к тому же, гребцам щедрое вознаграждение, если те догонят первую триеру. И афинские гребцы с усердным рвением гребли, и пока одни работали веслами, другие спали; питались, же, они ячменной мукой, замешенной на масле и вине. И, к счастью, спокойно, безветренно было на море, а первая триера, везущая приказ о смертном приговоре, плыла не спеша.
Но, как ни гнали вторую триеру измученные гребцы, первая её опередила, и когда, причалив к берегу, послы вбежали в палатку Пахета, тот, прочитав, уже, смертный приговор, давал распоряжения о казни. И, будучи на волосок от гибели, митиленцы спаслись…
Сократ, же, вновь справлявший в гавани Пирей караульную службу, все глаза проглядел, дожидаясь возвращения триер с Лесбоса.
И, когда вошла, наконец-то, в Пирей долгожданная триера с афинянами, сопровождавшими тридцать закованных Пахетом главных виновников мятежа [Впоследствии, по предложению Клеона, казнённых], и толпа горожан, запрудившая пристань, узнала от посланцев о спасении народа Митилены, радости встречающих не было предела. Сократ, же, с друзьями, во славу богов-спасителей, закатили добрую пирушку в доме Критона.
…В ту же пору получили афиняне весть сигнальными огнями с острова Левкада [Левкада — остров у берегов Акарнании, области на западе Средней Греции], что наварх Алкид с пятьюдесятью кораблями штурмует Керкиру [Совр. Корфу — союзный афинянам остров в Ионийском море], снарядили афиняне шестьдесят кораблей с эпибатами [Эпибаты — морские пехотинцы] и гоплитами на борту и, вместе с ними, на помощь керкирянам отплыл добровольцем Сократ. Алкид, же, узнав о приближении противника, развернул флотилию и вернулся домой.
И, высадившись с войском на Керкире, узнал Сократ из уст очевидцев трагедию керкирян.
Давно, уже, шла на острове междупартийная борьба, ибо, тянулись олигархи к Спарте, а народ — к Афинам. Когда, же, по прибытии на остров, выступили перед керкирянами послы афинский и коринфский, каждый склоняя их на свою сторону, враждующие партии условились, оставив в силе договор с Афинами [Союз был, только, оборонительный], возобновить свою прежнюю дружбу со спартанцами. Но, стоило триерам с послами отплыть, как керкирские олигархи привлекли к суду вождя демократов Пифия, ложно обвинив его в намерении подчинить Керкиру афинскому господству.
И, с трудом оправдавшись, Пифий обвинил, ответно, пятерых самых богатых противников в том, что они вырубили подпорки виноградных лоз в священной роще Зевса. Тщетно умоляли богачи, присужденные к огромному штрафу, разрешить его выплату в рассрочку: Пифий, и как демагог, и как член Совета, настоял, чтобы виновные ответили по всей строгости закона.
И, тогда, замыслив заговор и вооружившись кинжалами, ворвались богачи и их сторонники в помещение Совета и закололи Пифия и шестьдесят советников из простого народа. И, созвав Собрание, сказали олигархи, будто заговор их во благо и необходим для избавления от ига афинян; впредь, же, гавань Керкира должна быть заперта для обоих враждующих союзов.
И, склонив народное Собрание одобрить это предложение, снарядили олигархи посольство к афинянам, желая перед ними выставить переворот в выгодном свете. Афиняне, же, схватив послов, заключили их под стражу, как мятежников. Тогда, богатеи Керкиры, взявшись за оружие, напали на народ и, одержав победу, установили в городе власть олигархии. Демократы, же, отойдя, с наступлением ночи, к Гиллайской гавани и закрепившись здесь, сманили к себе, обещанием свободы, рабов из окрестных полей и, усилившись таким образом, пошли на олигархов.
В сражении, где наравне с мужчинами участвовали женщины, бросавшие на голову врагу черепицу с крыш и стойко выдержавшие смятение битвы, олигархи потерпели поражение. И, спасаясь от народа, не щадили олигархи ни своих, ни чужих домов, предавая их огню, так, что пожар уничтожил множество купеческих товаров, да и город стал бы добычей пламени, не отбрось его ветер в противную сторону.
Лишь, ночь прекратила сражение. С наступлением, же, утра вошли в Гиллайскую гавань двенадцать кораблей афинского стратега Никострата с полтысячью гоплитов, и стратегу удалось примирить керкирян, согласившихся предать суду десять наиболее виновных в смуте лиц (впрочем, тут же убежавших).
Когда, же, Никострат готовился в обратный путь, пришли вожди народной партии и, желая положить конец посягательствам олигархов, упросили оставить в гавани пять афинских кораблей, а взамен снарядили пять своих, где, кроме невольников-гребцов, экипаж эпибатов, по традиции, комплектовался олигархами. Когда, же, призванные в эпибаты олигархи отказались плыть в Афины и бежали под защиту храма Диоскуров [Мифические божества, символизирующие братскую неразлучную дружбу], у демократов проснулась жажда мести, и принялись они уничтожать своих противников, всех подряд. И, даже, тех, кого уговорили служить эпибатами, высадив, безоружных, с кораблей, всех изрубили мечами. И, уговорив молящихся выйти из святилищ, дабы предстать перед судом, тех, кто вышел, осудили на смерть. Бóльшая, же, часть из них, узнав о расправе, стала убивать друг друга у самого алтаря. Другие, охваченные ужасом, вешались на деревьях, прочие кончали с собой кто как мог…
Всё, же, дальнейшее происходило на глазах Сократа и его товарищей, ибо, и стратег Евридемонт оказался безсильным остановить разгул кровопролития. Семь дней, пока афинский флот оставался на острове, народ продолжал избиение олигархов, виня их в покушении на демократию, но, нередко, — из личной вражды и долговой зависимости.
И сжималось сердце Сократа при виде красных от крови мостовых и стен домов, и окровавленных ступеней храмов, и ум отказывался понимать, как могут сыновья керкирян убивать своих отцов, а отцы — своих сынов, и как возможно молящих о защите силой отрывать от алтарей и, тут же, в храме, расправляться с ними, следы, же, крови говорили, что возможно…
Когда, же, узнал Евридемонт, что демократы заживо замуровали олигархов в храме Диониса, содрогнулось сердце сурового воина, и дал он приказ к отплытию домой [По свидетельству историка Фукидида, изгнанные из Керкиры олигархи, захватив укрепление на материке, долго, ещё, совершали опустошительные набеги на своих соотечественников]. И Сократ, глядя с палубы на блещущую синевой равнину моря, всё глубже уходил в один и тот же мучительный вопрос: «Отчего, же, политические узы крепче, даже, кровных и земляческих?.. И раньше бывали в Элладе гражданские войны, но, до такой жестокости, как на Керкире, никогда, ещё, не доходило. Как, какими доводами разума остановить разгул братоубийственных страстей? Какими силами свернуть государства на путь добродетели?» — и, не найдя ответа в разуме своём, сокрушался Сократ скудности своих познаний…
И, в ту же зиму, старое несчастье пережил Сократ — чуму, косившую сограждан целый год, так что, не считая великого множества мирного населения, унесла она из гарнизона триста всадников и четыре, с лишком, тысячи гоплитов; Сократа, же, мор пощадил, возможно, оттого, что, забывая о себе, взялся он, снова, за крюк и, записавшись в похоронную команду, очищал Афины от гниющей скверны трупов…
И, словно наказание богов-олимпийцев враждующим эллинам, родным по языку, обычаям, вере и взрастившей их всех земле, обрушились на Элладу земле- и моретрясения такой страшной силы, что царь Агис, сын Архидама, двинувшись на Аттику, дошёл до Истма и, застигнутый землетрясением, в страхе, повернул назад; на многих, же, соседних островах снесла стихия укрепления, дома, разбила корабли, а жителей, не успевших бежать на высоты, похоронила под обломками…
И, сколько ни молились, ни взывали к олимпийцам афинские жрецы, какие, только, жертвы не возлагали на храмовые алтари, в тот же мрачный год, шестой от начала войны, вести получали афиняне одну печальнее другой. Там воинственные этолийцы, разбив войска Демосфена [Демосфен — афинский военачальник], загнали их в лес и, запалив его, сожгли пожаром многих воинов; там сиракузяны — в Сицилии — дерзким нападением уничтожили союзный арьергард отряда афинян, напавших на город Инессу; там акарнаны с амфилохами [Племена Акарнании], после ухода афинян заключив союз с ампракиотами [Ампракиоты — жители коринфской колонии Ампракии в Эпире], отпали от Афин; там, рукой подать из Аттики — в Трахинии, — основали, вдруг, пелопоннесцы крепость — колонию Гераклею и, спешно, здесь сооружали верфь. В тех, же, случаях, когда успех сопутствовал афинским войскам — в опустошённой ими Танагре [Танагра — город Беотии], в битве при Олпах, городе амфилохов, и в других местах, — жертвы афинян слишком были велики, чтобы успехи радовали победителей…
Что, же, касалось Сократа, то более всего его тревожила кровавая междоусобица эллинов: начавшись в Керкире, как чумный мор, перекидывалась она из города в город. Воевали друг с другом сицилийские эллины, продолжали враждовать керкиряне, лесбосцы, аргосцы [Жители города Аргоса на северо-востоке Пелопоннеса], беотийцы… да и весь остальной эллинский мир был потрясаем междоусобицей. До войны подобного междоусобного ожесточения Сократ не помнил. Теперь, же, обе партии, стремясь к верховенству и надеясь на помощь извне, призывали чужеземцев, олигархи — спартанцев, демократы — афинян, и это ещё больше разжигало вражду.
Будто из распахнутого ящика Пандоры [В ящике Пандоры, согласно воле Зевса, хранились все человеческие несчастья], обрушились на эллинские города всевозможные несчастья, ибо, война, этот учитель насилия, сорвала с законов все запреты, перевернув в сознании людей само понимание добродетели: и тот, кто, вечно всем недовольный, поносил других, пользовался у вождей доверием, а люди молчаливые вызывали подозрение; любой доносчик, интриган, заранее раскрывший замыслы, чаще всего мнимые, противника, удостаивался похвалы, а уклонявшихся от интриг считали трусами и врагами своей партии. Отомстить за обиду считалось выше, чем простить её, взаимная верность людей поддерживалась несоблюдением божеских законов, а, скорее, их попранием. Взаимные клятвы являлись, лишь, средством выиграть время, чтобы, собравшись с силами, нанести противнику новый удар.
И разумел Сократ, что причина всех этих зол — всё в той же жажде наживы и власти, ибо, прикрывшись завесой из красивых слов о «равноправии для всех» и «умеренной аристократии», утверждая, что будто борются за благо государства, главари обеих партий преследовали собственные выгоды. Благочестие и страх перед богатыми, словно, не существовали и, добившись власти в городе тем или иным путем, партии спешили утолить свою ненависть к противнику; те, же, из граждан, кто не желал примкнуть ни к той, ни к другой стороне, нередко, становились жертвами обеих. Да и в жизни самих Афин, охваченных междоусобицей, наблюдал Сократ всё большее расстройство; пороки и нечестия цвели, а простота и добродетельность, словно, исчезли, делаясь предметом поношений. И в этом состязании неразумных страстей с добродетельным разумом одерживало верх невежество, ибо, чернь, желавшая возвыситься над людьми здравомыслящими и сдержанными, не брезговала ни доносительством, ни клеветой.
И, в угнетении мрачных мыслей, дабы избавиться от них, откликнулся Сократ охотно на зов афинского стратега Гиппократа и, вступивши добровольцем в его войско, отправился на оборону Делия [Беотийский город на границе с Аттикой], отбитого у беотийцев, и здесь ждала его радость неожиданной встречи с Алкивиадом, служившим в коннице. Потолковать, же, было недосуг учителю с учеником, ибо, в ожидании беотийцев, идущих на Делий из Танагры, трудились афиняне, с зари до зари, на укреплении города рвом, земля которого укладывалась в насыпь.
На пятый, же, день этих работ, перед заходом солнца, едва, только, успели афиняне вбить сверх возведённой насыпи крепкие колья, переплетённые виноградными лозами делийского святилища Аполлона, а сами отойти на десять стадий [Около двух километров] в сторону, готовясь к бою, как на верху холма, разделявшего позиции противников, показалось многотысячное войско беотарха [Беотархи — высшие должностные лица в Беотии] Пагонда. Тогда и довелось Сократу в кровопролитнейшем сражении, лицом к лицу, сойтись со смертью, ибо, в ту минуту, когда афинские войска в жестокой рукопашной схватке, где щиты разбивали щиты, вмяли беотийцев в их правое крыло, из-за холма, вдруг, выскочила конница Пагонда и врезалась, с налёту, в афинян, афиняне, же, приняв её за свежее, неизвестное войско, бросились бежать, поддавшись панике.
Сократ отходил, плечом к плечу, с полководцем Лахетом; мечи того и другого почти непрерывно стучали и лязгали, скрестившись с мечами врага; полуразбитые щиты едва успевали прикрыть их от стремительных дротиков; пыль, взбитая толпой отступающих, ела глаза, сушила горло; и помнил Сократ, как в эту тяжкую минуту к ним поспешил Алкивиад на потном, хрипящем коне и, ринувшись тараном на вражеских гоплитов, остановил их продвижение мечом, после чего, в блистающем шлеме с гребнем, во вдохновении битвы прекрасный, как бог Арес [Арес — сын Зевса и Геры, бог войны (тождествен римскому Марсу)], сказал: «Не падайте духом! Я вас не брошу!».
Заметив, же, как Лахет, воин исключительного мужества, отражая новый натиск противника, в изнеможении, вдруг, пошатнулся, Сократ загородил его собой и, отразив удары, дал ему опомниться. И зная, что в битве преследуют тех, кто бежит без оглядки, Сократ отступал в спокойствии, чинно глядя то на врагов, то на друзей, и завершил отход с Лахетом, вместе, благополучно под защиту гарнизона Делии.
И был свидетелем Сократ скоропостижной сдачи крепости, ибо, штурмуя Делию, использовали беотийцы, кроме пращников и метателей дротиков, осадные огневые машины, устроенные из полых, изнутри окованных бревен и подвешенных к ним на цепях котлов, горящую смолу в которых раздували с другого конца огромные кузнечные мехи; и бушующее пламя как слизнуло укрепления из оплетённых виноградными лозами кольев, так, что гарнизон, спасаясь от огня, стеной окружившего город, бежал к кораблям и снялся с якоря. Так, сражаясь в Делии, вернулись, вместе, Сократ с Алкивиадом домой.
В ту же зиму ждала афинян ещё одна неудача: потеря колонии Амфиполь [Город на Фракийском побережье], что на реке Стримоне, захваченной, с помощью измены, в городе отважнейшим спартанским полководцем Брасидом. И, не желая расставаться с Амфиполем, поставлявшим корабельный лес в Афины, жаждуя кары мятежникам Скионы и Менды, городов Паллены [Западный полуостров Халкидики], без боя открывших ворота Брасиду, двинули афиняне войска на север и, ворвавшись в Менду (используя отсутствие Брасида, воюющего с варварами, и содействие восставшего в городе народа), дочиста её разграбив, осадили Скиону; дальнейшие, же, действия афинских войск остановило перемирие со спартанцами сроком на год. И следующим летом, когда истёк срок перемирия, вызвался Клеон, уже, как стратег, отличившийся, прежде, взятием на измор Пилоса [Город Лаконии, области в Пелопоннесе], снарядить флотилию на север, и, в тысячном отряде гоплитов, отправился с Клеоном Сократ.
И прибыв к осаждённой Скионе, штурмовал Клеон, с суши и с моря, Торону [Торона — город Халкидики] и, двигаясь к Амфиполю, захватил, попутно, колонию Фасоса [Остров у берегов Фракии], Галепс, после чего расположился лагерем напротив Амфиполя, на крутом холме, окружённом болотистой низиной, спускавшейся к реке Стримон.
Спартанец, же, Брасид, засевший с войском в Амфиполе, замыслил против афинян военную хитрость: разделив свои войска на две неравные половины и расположив одну из них, под началом Клеарида, у главных ворот, Брасид, с единственным отрядом гоплитов, притаился у ворот, смотревших в сторону афинян.
И, едва, только, Клеон, узнав о готовности противника к вылазке и не желая, до подхода подкрепления, рисковать, дал сигнал войскам отходить к городу Эйтону, Брасид, внезапно распахнув ворота, бегом устремил своих гоплитов напрямую, в центр отступающих афинян, а Клеарид из главных амфипольских ворот ударил в левое крыло афинского войска. И, атакованные с двух сторон, пришли афиняне в такое замешательство, что левое крыло, уже по дороге в Эйон, кинулось бежать и было смято Клеаридом; Брасид, же, со своим отрядом ринулся в атаку на правое крыло противника.
И в этой схватке, кровопролитнейшей из всех, какие выпали на долю Сократа, отбивавшегося в правом крыле, убиты были оба полководца, Брасид и Клеон; остатки, же, афинских войск, теснимые спартанской конницей, обратились в бегство…
И через горы, терпя лишения, с трудом добрались афиняне до Эйона, а оттуда, морем, прибыли на родину…
Видевший, при отступлении, многие примеры мужества афинских воинов, Сократ, в ответ на упрёки невежд в трусости вернувшихся из амфипольского сражения, с насмешкой, говорил: «Как! Разве, отступая, бить врага до смерти — это трусость?!».
Но, горечь афинян от поражения была облегчена переговорами враждующих сторон, ибо, Никий, главный стратег афинян, и спартанский царь Плистоанакт, полагая наилучшей защитой от опасности мир, заключили его на целые полвека; и, хотя с первых же дней договор, то здесь, то там, неоднократно, нарушался, кончилась большая война, и афиняне, наконец, вкусили прелесть мира...