✅💜📖 11. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ПЯТАЯ «Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ» (ЧАСТЬ 3 ИЗ 3)
...И, в эту пору, выпало на долю Сократа отцовское несчастье, ибо, от болезни неизвестной умер, в одночасье, единственный сын его, Лампрокл, справлявший службу в гавани Пирей; и пролила над ним материнские слезы Ксантиппа, Сократ, же, с молчаливым мужеством снеся и это горе, снова погружался разумом в себя: «Всякий человек, родившись, обречён. Но, отчего, же, жизнь, одного уносят боги смолоду, а другому продляют её до глубокой старости? Отчего иного не берёт ни мор, ни меч, ни морская пучина, а какой-нибудь насморк сводит в могилу? И отвечающих на это односложно: "Случайность", спросить хочу: "А что, же, есть "случайность"? А может, это не случайность, а рок, божественное предписание судьбы жить столько, а не столько, родиться тем, а не другим?“ И, размышляя, отвечал себе: "Не знаю… Нет, и этого не знает разум мой“». А погодя, ещё одно событие подбросило Сократу пищу для ума — олигархический переворот в Афинах…
Уже, давно ходили слухи о подпольных гетериях [Гетерии — политические организации (клубы) в Афинах, объединявшие золотую молодежь], объединивших юных сыновей аристократов, да, только, им никто не придавал значения. Заговорщики, же, из гетерий, укрепившись, начали с того, что тайно убили самого влиятельного из народных вождей, Андрокла, а за ним и несколько других, и, совершивши это злодеяние, пришли они в народное собрание и предложили, чтобы в государственных делах участвовали не все, как было раньше [В работе народного собрания мог, по желанию, участвовать и вносить предложения любой афинский гражданин], а не больше пяти тысяч граждан, полезных государству личным дарованием или своим имуществом.
И, поскольку народ, запуганный тайными убийствами, оказавшись без вождей, хранил молчание, а выступали, лишь, единомышленники заговорщиков, предложение прошло; и хотя народное собрание и Совет Пятисот созывались, теперь, как обычно, заправилами там были заговорщики, ибо, страх оказаться жертвой заговора был настолько силён, что афиняне не только не осмеливались выступить против, но отказались, даже, от намерений разыскать убийц своих вождей.
К той-то поре и вернулся в город главный вдохновитель молодежи из гетерий, Писандр, тот самый, кто, будучи отправлен послом на Самос [Самос — остров Эгейского моря], служивший главной военной базой афинян, присоединился там к олигархическому мятежу, возникшему в афинском флоте, а затем, возвращаясь домой, свергнул демократию во всех попутных городах-союзниках.
И, созвав народное собрание, Писандр и три других вдохновителя переворота, первейший из ораторов Антифонт, самозваный ученик Сократа Критий и ученик софиста Продика, аристократ Ферамен, понудили народ угрозами расправы над теми, кто проголосует против, избрать четыреста граждан с неограниченными полномочиями, созыв, же, остальных пяти тысяч узаконить, как необязательный и, лишь, по усмотрению «Четырехсот».
И, пользуясь тем, что большинство сограждан несёт караульную службу в городе, ибо, Агис с войсками всё ещё стоял поблизости, в Декелее, «Четыреста», в сопровождении ста двадцати членов гетерий, проникли в здание Совета, каждый с кинжалом под плащом, и, выдав заседавшим там советникам «Пятисот» причитающееся жалованье, велели им убраться; и Совет безропотно покинул здание. Хранил молчание и остальной народ, напутанный переворотом.
И, выбрав из своей среды, по жребию, пританов-председателей, совершили заговорщики положенное в этих случаях молебствие и жертвоприношение богам. Так было свергнуто столетнее народовластие [Со времён падения тирании Писистратидов в 510 г. до н. э.] в Афинах…
И снова стал Сократ свидетелем жестокости, разгул которой наблюдал в Керкире, ибо, опасаясь мести демократов, начали «Четыреста» расправу над противниками и одних казнили тайно, других гноили в тюрьмах, третьих изгнали из города.
Не пощадили олигархи даже славного софиста Протагора-Мудрость, доживавшего свой век в Афинах, и обвинив его в развращении народа богопротивной болтовнёй, притащили старца в суд и, найдя в его сочинениях «О богах» важное признание в безбожии: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что, слишком многое препятствует такому знанию, — а вопрос томен, и людская жизнь коротка», — по требованию одного из «Четырехсот», Пифодора, выгнали из города; и даже давний почитатель софистов, Критий, не желая пятнать себя в глазах «Четырехсот» участием к главе софистики, не поднял голоса в защиту мудреца.
Сократ, же, с Критоном, услышав о судилище, пришли просить за Протагора к Ферамену, которого знали, как человека честного и рассудительного, но Ферамен, и без того вызвавший недовольство «Четырёхсот» своими протестами против казней, безсилен оказался помешать расправе. И правители, изгнав Протагора, свитки его сочинений, отобранные у всех, кто имел, сожгли на агоре всенародно…
…Но, Сократ, будучи не очень-то возвышенного представления о народе, не умалял и достоинств его — свободолюбия и доблести в борьбе с врагами — и, потому, предчувствовал недолговечность олигархии. И вещим оказалось предчувствие, ибо, едва разнёсся слух о том, что «Четыреста» замышляют тайный сговор с Агисом и что Алкивиад, воевавший у союзника пелопоннесцев Тиссаферна [Тиссаферн — малоазиатский сатрап персидского царя Дария II], а нынче удостоенный (за свои посулы сманить на сторону Афин Тиссаферна) избрания стратегом афинского флота на Самосе, потребовал, именем моряков, свержения олигархии и восстановления народовластия, угрожая, при этом, блокадой Пирея, как афиняне начали роптать и, собравшись на сходки, стали поносить правителей, требуя демократии.
И, видя возмущение народа, а также опасаясь нападения на гавань кораблей Алкивиада, подняли голос за восстановление правительства «Пяти тысяч» наиболее разумные из олигархов, стратег Аристократ, Ферамен и другие, занимавшие высокие посты в правительстве «Четырехсот».
Тогда особо ярые противники народовластия, Фриних, бывший на Самосе стратегом и заменённый Алкивиадом, стратег Аристарх, Нисандр, Антифонт и, конечно же, Критий, вступив в переговоры со Спартой о мире на любых приемлемых условиях, приказали срочно укрепить плотину близ Пирея.
И, проведав, что в возводимом укреплении предусмотрены тайные лазейки для врага, стратеги Аристократ и Ферамен, примкнув к народу, открыли тайные намеренья «Четырехсот», и афиняне с кличем «Всякий желающий правительства "Пяти тысяч" вместо "Четырехсот" пусть идёт разрушать укрепления олигархов!» кинулись их разрушать, после чего, взявшись за оружие, собрались на Пниксе и, отстранив от власти «Четырехсот», передали управление государством пяти тысячам граждан, способным добыть себе тяжёлое вооружение. Главари, же, олигархов, при первых признаках восстания, бежали в Декелею, к Агису, все, кроме раскаявшегося Крития. Аристократа, же, и Ферамена, признавая их заслуги в свержении олигархии, народ оставил стратегами.
Тогда-то, как только кончилась четырехмесячная смута в Афинах, отправился к Сократу лысоголовый Ферамен, смахивающий обличьем на Перикла, и, найдя философа сидящим с друзьями в тени базарного портика, спросил:
— Что бы ты сказал, Сократ, если бы тебя избрали в Совет на какую-либо государственную должность? Ведь, многие афиняне тебя почитают, и, будучи их избранником, ты бы мог, мне кажется, способствовать общему благу…
Сократ, же, сказал, улыбнувшись:
— А что бы сказал ты сам, Ферамен, если бы я предложил тебе заняться философией? Ведь, ты брал уроки философии у самого Продика и выказал, при этом, немалые способности…
— Мой внутренний голос, даймоний, не велит мне заниматься философией, а зовёт меня в политику…
— То же самое скажу и я, Ферамен: мой даймоний возбраняет мне домогаться государственных должностей и какой-либо власти… К тому же, если бы я начал заниматься государственными делами, то, по причине своей открытости и прямоты, давно бы угодил в темницу или погиб, не принеся никакой пользы ни себе, ни афинянам. Да ты, ведь, лучше меня знаешь, что многие государственные мужи, которые пытались открыто противиться неверно принимаемым решениям или беззаконию, поплатились за это. Нет, если, уж, даже такой выдающийся человек, как Перикл, подвергался гонениям и преследованиям, то, уж, мне, если я, впредь, собрался ратовать за истину, и соваться нечего на общественное поприще…
— А не кажется ли тебе, Сократ, что, если бы ты ратовал за справедливость в Собрании или Совете, польза от этого была бы куда большая, чем от твоих бесед?
— Как ты полагаешь, Ферамен, когда я больше бы принёс пользы: занимаясь сам политикой или поставляя как можно больше разумных политиков?
— Думаю, что поставляя больше политиков.
— Так, ведь, я этим и занимаюсь всю жизнь, Ферамен. Да не сочти меня нескромным за такое признание. Только, много ли ты найдёшь выборных афинян, кто бы прежде, да и теперь, не участвовал в наших беседах о справедливости, о знании и других необходимейших политику понятиях?..
— Пожалуй, ты прав, Сократ. Занимайся своим делом, я займусь своим, — дружески сказал Ферамен, и с тем ушёл.
…И минуло ещё два года войны, косившей людей, родных по языку, обычаям и верованиям, то с той, то с другой стороны, с переменным успехом. А следующий выдался счастливым для Сократа, ибо сварливая, но любящая Ксантиппа подарила мужу малыша, наречённого, в честь деда, Софрониском. А для всех афинян был памятен этот же год счастливым возвращением Алкивиада: ведь, выиграв, помимо прочих, три крупных морских сражения: при Абидосе, Кизике и Визáнтии [Абидос — колония милетян в Малой Азии. Кизик — город на побережье Пропонтиды (совр. Мраморное море). Византий — город в Геллеспонте], и вернув, тем самым, первенство Афинам на море, был встречен опальный стратег, как царь.
И забыли афиняне, что сами же, семь лет назад, осудили его на смерть; забыли, что, именно, он речами предателя толкнул спартанцев на возобновление войны; забыли афиняне зло, которое им нёс разящий меч Алкивиада, совершавшего набеги на родную Аттику конником царя Агиса; забыли афиняне горе городов- союзников, чьи корабли, во множестве, потоплены морским сатрапом Тиссаферна, Алкивиадом; забыли и о том, что для его тщеславия властолюбца не существует ни богов, ни родины, а, только, жажда первенства, любой ценой и под любой эгидой, будь то олигархия, народовластие иль тирания. И, забыв все это, помнили, теперь, афиняне одно: что этот человек вернул былую славу афинскому морскому могуществу.
И был увенчан изменник-герой золотым венком победителя, и простили ему все грехи, и вернули богатство, и славили его превыше, чем царей; и даже скрытый враг его, Критий, заискивая перед родичем, напоминал в стихотворном письме, что это он, Критий, сразу же после свержения «Четырехсот», выхлопотал у Собрания прощение опальному Алкивиаду:
О возвращенье твоём говорил я открыто, пред всеми,
Речь произнёс, записал, дело твоё завершил,
Крепкой печатью, однако, уста я свои запечатал…
Лишь, одно омрачало радость суеверных афинян: Алкивиад вернулся в Праздник Омовения Афины Паллады, когда, совершив, уже, обряд, богиню одели; возвращение, же, в этот день считалось к бедствию…
Но, изворотливый Алкивиад нашёл возможность оседлать само предзнаменование, предложив верховному жрецу Феодору заключительное шествие мистерий в Элевсинский храм совершить не морем (этот путь был менее опасен, но и менее торжествен), а как положено — по суше, для чего и выделял надёжную охрану, ибо, путь в Элевсин проходил через захваченную врагом Декелею.
И, получив согласие жреца, с рассветом, выслал в Элевсин скороходов, а следом, в окружении вооруженной стражи из отборных воинов, двинулось торжественное шествие священнослужителей с горящими факелами во главе с самим Феодором. И, благополучно проводив, таким образом, шествие мимо удивлённых спартанцев в Элевсин и обратно, в Афины, снискал Алкивиад всеобщую любовь. Сократ, же, когда Алкивиад, желая с ним беседовать, прислал слугу, уклонился от встречи.
И, опасаясь, как бы афиняне не провозгласили своего любимца тираном [В древности понятие «тиран» имело двоякое значение: тираном называли и незаконно захватившего единоличную власть в государстве, а также и любого правителя, отличавшегося личной жестокостью], поспешили тайные противники героя спровадить его в море для разгрома союзника Спарты, Ионии. И, снарядив Алкивиаду сто триер, устроили ему Афины пышные проводы…
И, вглядываясь в земляков, сейчас ликующих, а завтра негодующих, сегодня славящих своих вождей, а завтра проклинающих, сегодня сдержанных и мудрых, а завтра безрассудных и разнузданных, сегодня добродетельных, завтра злонравных, таких разноречивых и непостоянных, как дети в запале уличной игры, Сократ, всё чаще, вопрошал: «О, боги! Что же есть народ?.. Что превращает разумную массу людей в стадо баранов, в нерассуждающую толпу? Отчего даже самый разумный, угодив в толпу, следует её слепым страстям, сам заражаясь ими? Почему один и тот же народ от речей ораторов и вожаков преображается то в скопище всё сокрушающих варваров, то в надёжный безстрашный заслон родных святынь?» И, не найдя ответа в разуме своём, сокрушался: «Но, если я не знаю, что такое народ, как могу я указывать людям, образующим народ, дорогу к добродетели?».
И в эту-то пору сомнений Сократа Херефонт, преданнейший ученик его, тайком пробравшись из Афин в Фокиду, явился в Дельфы и, совершив омовение у Кастальского ключа [Кастальский ключ — источник на горе Парнас близ Дельфийского храма], вошёл в храм Аполлона, желая спросить у оракула, есть ли кто на свете мудрее Сократа. И пифия, отпив глоток воды из священного ручья Кассотиды и пожевав листочки священного лавра, уселась в сокровенной части храма на треножник золотой, поставленный над трещиной в скале, и, закатив глаза, принялась выкрикивать слова, понятные, только, жрецам; и дельфийские жрецы, угадывая волю высших священнослужителей всех эллинских храмов, так огласили пророчество:
«В мудрости никто не сравнится с Сократом!»
И отправился домой ликующий Херефонт, и, войдя в Афины при закате солнца, направился, прямиком, к Сократу, возглашая встречным:
— Дельфийская пророчица нарекла Сократа мудрейшим!..
И, найдя учителя сидевшим дома, на крылечке, сказал Херефонт:
— Сократ, я вернулся из Дельф и привёз тебе весть: пифия сказала, что никто не сравнится с тобой в мудрости!
И Сократ, удивившись, спросил:
— Не путаешь ли ты, Херефонт?..
— Клянусь Аполлоном, Сократ, таково божественное пророчество…
И, усаживая рядом Херефонта, рассмеялся Сократ:
— Поистине, достойна удивления воля богов-олимпийцев. Да какой же я мудрец, скажи на милость, если я знаю, только, то, что ничего не знаю?!
— Да разве может ничего не знающий владеть наукой отыскивать истину, как этим ты владеешь!
— Никакой иной наукой, дорогой Херефонт, я не владею, — возразил Сократ, — кроме одной — наукой противоречия.
— И все же, мне думается, боги, даже устами пифии, солгать не могут.
— Ксантиппа! — закричал, тут, Сократ, оборотясь к раскрытой двери дома. — Подай-ка нам с Херефонтом по чаше вина во славу богов!..
…К утру весть о дельфийском пророчестве облетела весь город, но толпы афинян, устремившихся к дому Сократа с радостными поздравлениями, там его не нашли: Сократ спрятался у Критона.