✅💜📖 10. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ПЯТАЯ «Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ» (ЧАСТЬ 2 ИЗ 3)
...И, в гульбищах, дошёл Алкивиад до святотатства, ибо, тайно созвал к себе в дом друзей и там, при свете жертвенных огней, показал им представление элевсинских мистерий [Богослужения в честь богини плодородия Деметры, совершавшиеся в аттическом городе Элевсине. Считалось, что это посвящение облегчает участь человеческой души после смерти] и храмовый танец полуобнажённых юных жриц Деметры под волшебные звуки флейт и коленопреклонения перед самым изваянием богини, кончил пьяной оргией. И такое кощунство стратега, благодаря его же друзьям переставшее быть тайной для немногих, встревожило Сократа: ведь, за одно, лишь, разглашение обряда мистерий карали виновного смертью.
Но, уповал Сократ на благой исход этой выходки, ибо, видел: ещё больше, чем его безпутство множило ему врагов, множили ему друзей его щедроты и гимнастическая доблесть; ведь, Алкивиад, любя своё тело не меньше самого себя, не только услаждал его негой и роскошью, но и постоянно укреплял его борьбой и упражнениями в палестре.
Женщины превозносили его за мужественную красоту, а однажды даже самые суровые из афинянок признали его первенство среди мужей: это было в день, когда жена Алкивиада, Гиппорета, доведённая до отчаяния изменами его, подала на развод, а он, явившись в суд, выхватил у судей из-под носа Гиппорету и, вскинув её на руки, плачущую и брыкающуюся, понёс её через весь город домой, осыпая поцелуями её лицо и шею. И разнеслась среди сограждан весть: «Алкивиад опять отличился: похитил собственную жену!» — и за этот поступок простили ему все его безпутства.
И снова изумил Алкивиад сограждан, когда вернулся из Немеи [Город Этолии в Греции], с конных состязаний, на семи снаряжённых им самим колесницах, увенчанный сразу тремя наградами, первой, второй и четвертой.
И, видя в этой буйной натуре столько же доблестного, сколь и порочного, вспоминал Сократ слова афинского стратега Архестрата, сказанные, как-то, в Собрании: «Двух Алкивиадов афиняне бы не вынесли». И, желая говорить с учеником своим, пришёл Сократ к нему домой, и введённый рабом-эфиопом в перистиль [Перистиль — внутренний двор дома], окружённый дорической колоннадой, присел на мраморные ступени. Когда, же, вынырнув из-за колонн, явился перед ним Алкивиад в роскошной хламиде, спросил его Сократ, вместо приветствия:
— Как чувствует себя Алкивиад, миновавший распутье?..
Алкивиад, же, слегка хмельной перед вечерней трапезой, сказал, усаживаясь рядом:
— На избранном пути Алкивиада озадачивает новое распутье…
Тут, неслышно появившись, подал им чаши с вином раб и, так же неслышно, исчез.
И, отпив лесбосского вина, спросил Сократ, вглядываясь в ястребиные глаза Алкивиада и смуглое его лицо, красиво окаймлённое чёрной сирийской бородкой:
— И в чём, же, оно, твоё новое распутье?
И Алкивиад, готовивший поход на остров Мелос [Колония Спарты в Эгейском море] и замышлявший другой — в богатую Эгесту [Город Сицилии], сказал, с улыбкой отхлебнув из серебряной чаши:
— Сделать ли мне добро Афинам за счёт мелосцев или, же, за счет эгестян…
Сократ, же, опорожнив чашу, сказал:
— А я-то думал, ты совсем перед другим распутьем - страстей и разума…
— Э, нет, учитель! Здесь выбор сделан. Клянусь богами, нет выше счастья, чем наслаждения, которые питают наши страсти!.. Ещё вина, Сократ?..
— А не кажется ли тебе, дорогой Алкивиад, что властвовать над своими страстями — высшее счастье? — И, с этими словами, отставил чашу в сторону. — Благодарю, больше мне не позволяет разум…
— Жить по-спартански в Афинах — такое под силу, лишь, Сократу… и немногим друзьям его.
— И ты не сожалеешь, что нет среди них тебя?
И, рассмеявшись, сказал Алкивиад:
— Как видно, боги не даровали мне воздержанности, Сократ! — И, приняв новую чашу с вином, медленно, с наслаждением, осушил её.
— А почему бы тебе не поупражняться в воздержании?
— Попробуй сделать так. Явившись из палестры изнурённым от борьбы и голодным, как сотня волков, подойди к столу с роскошными яствами, а затем, отдав всю эту роскошь на съедение рабам, удовлетвори свою голодную страсть обычной незатейливой едой, вроде жареной рыбы с лепёшками…
И, не дослушав Сократа, разразился хохотом Алкивиад. Сократ, же, с сожалением подумав: «Этому, уж, видно, не вернуться на путь добродетели», — поднялся и, кивнув хозяину, направился к выходу. Но Алкивиад остановил его:
— Постой, учитель. Я хочу отблагодарить тебя: ведь, ты немало способствовал моим ораторским успехам. — И, достав из-под хламиды свиток, протянул его Сократу. — Здесь дарственная на все принадлежащие мне земли в Гуди. Можешь там выстроить дом…
Сократ, же, отстраняя свиток, сказал с усмешкой:
— Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы для них целую бычачью шкуру, разве не смешон был бы я с таким подарком? — И пошёл, сказав на прощанье: — Подумай вот над чем, Алкивиад: что разумнее, жить, властвуя над своими страстями или потворствуя и покоряясь им? Прощай!..
И, тем же летом, на семнадцатый год от начала Пелопоннесской войны, когда отправился Алкивиад с флотилией на остров Мелос, пришла в Афины весть, ужаснувшая Сократа, ибо, покорив этот древнейший город, устроил там Алкивиад кровавую резню, мужчин, до одного, перебил, а женщин и детей продал в рабство.
И, сердцем отшатнулся от него Сократ; лишь дивился он афинянам: потакая честолюбию Алкивиада, жаждущего, хотя бы даже ценой опасностей для родины, стяжать себе славу, они опять его избрали стратегом-военачальником, замысливая новый военный поход — на Сиракузы [Главный город Сицилии].
Как ни убеждал сограждан миролюбец Никий, что нападение на Сиракузы, случись сиракузянам прибегнуть к помощи спартанцев, может обернуться для Афин большой войной, афиняне его не послушались: большинство вняло доводам Алкивиада, что-де, напротив, завоевание Сицилии, лишь, укрепит афинское могущество, и сто тридцать снаряжённых триер двинулись на Сиракузы, ведомые Алкивиадом, Ламахом и, против собственной воли, Никием. И в час, когда, заворожённые посулами Алкивиада несметных трофейных богатств Афинам, устремились толпы горожан в Пирей, на проводы армады, сказал им, вслед, Сократ, обращаясь к друзьям: «Поистине, достойно удивления, что глупая надежда на блага в этом явно безнадёжном деле ослепляет такое множество людей».
…И был ещё один, в судьбе кого Сократ пытался разгадать природу человеческого зла, — драматический поэт и ритор Критий.
Так же, как Алкивиад, был мучим самозваный ученик Сократа жаждой власти, он, сдержанный нравом, в действиях не спешил, а, выступая в судах и народных собраниях, продолжал укреплять собою славу оратора.
Теперь, же, с отплытием флота в Сицилию, представился Критию случай смести с дороги главного из домогавшихся высшей власти соперников — Алкивиада. И, будучи с ним в родстве, обвинил его Критий устами сообщников своих и, к тому же, задним числом, в кощунстве над священными гермами [Гермы — культовые изваяния в виде четырехгранного столба с головой Гермеса, божественного покровителя торговли, и других божеств; устанавливались на перекрестках, у дорог, у входа в дома].
Ночное надругательство над божествами — у всех были отбиты носы, подбородки и уши — кто-то совершил во время снаряжения сицилийской экспедиции, но только теперь, как заявили сообщники Крития, нашлись свидетели кощунства и показали на Алкивиада и его друзей. И, дабы действовать наверняка, решился Критий, выудив из забвения давнюю проделку Алкивиада, всенародно обвинить его в другом тягчайшем преступлении — как давнего осквернителя мистерий.
И, спешно снарядив государственный корабль «Саламинию», отправился к Катану [Катана — город Сицилии], где расположился лагерь афинян, с наказом посланным: не беря Алкивиада под стражу (из боязни возмущения в войсках), доставить его для защиты перед афинским судом. Когда, же, Алкивиад и приближённые — друзья его, плывущие на собственной триере в сопровождении «Саламинии», зашли, в непогоду, в италийский город Фурию, то, предвидя их ждавшую в Афинах смерть, бежали с корабля и, пользуясь ночным временем, скрылись. И, узнав об этом, противники Алкивиада добились своего: афиняне приговорили беглецов, заочно, к смертной казни…
И, видя в том судилище торжествование зла, ибо, не столько доводами истины, как клеветой и лжесвидетельством обвиняем был Алкивиад с друзьями, что это клевета понудила доверчивый народ приговорить вчерашнего любимца к смерти, что ораторское красноречие того же Крития, расположившего к себе сограждан славословием афинской демократии и, тут же, возбудившего в нём ненависть к Алкивиаду, угрожавшему Афинам тиранией, что это, лишь, туман, скрывавший чёрную корысть алчущего власти, всё это видя, спрашивал Сократ в безчисленных беседах: «Так что оно такое, зло? Отчего рождается в разумном человеке?» И прежний довод «зло — это невежество» к таким, как Критий, как будто бы не подходил, ибо, был он человеком знающим. «Отчего, же, — продолжал пытать Сократ вопросами друзей и самого себя, — отчего одни, будучи невежественными, выказывают добродетель, а другие, самые, казалось бы, разумные, — злонравие? Отчего в одном из малолетних братьев растёт источник зла, в другом, же, источник добра? Не вправе ли мы утверждать, тогда, что это заброшенные в человека, волею богов, в тех или иных пропорциях злые и добрые семена разум одних отравляют злонравием, а разум других смягчают добронравием? Недаром, же, в народе говорят: "Ум злой" и "Ум добрый". А не чаще ли бывает так, что один и тот же человек, при разных поворотах жизни, выказывает то озлобленность, то доброту? Выходит, в нём противоборствуют оба ума, злой и добрый? Так кто же управляет этим состязанием?» И чем больше размышлял Сократ об этом, тем чаще говорил себе: «Не знаю… Не знаю… Познать эту загадку мой разум безсилен». И обращал свой мысленный взгляд к Алкивиаду, предчувствуя, что этот пленник собственных страстей, отвергнутый отечеством изгнанник, способен, в гневе, на любое безрассудство.
И не был изумлён Сократ внезапной вестью, вызвавшей смятение в Афинах: что Алкивиад, найдя убежище у знатных покровителей в Спарте, склоняет спартанцев изгнать афинян из Сицилии и двинуться походом в Аттику. И, вняв его призыву стать первыми в Элладе, спартанцы снарядили флот на помощь Сиракузам, а весной, на девятнадцатый год от начала войны, вторглись в Аттику войска спартанского царя Агиса и, опустошив окрестности, закрепились в ста двадцати стадиях [Около двадцати километров] от Афин, в Декелее…
И, отставленный от воинского дела по возрасту [Сократу шёл тогда 57-й год], вновь, с душевной болью, узнавал Сократ о новостях, одна тревожнее другой. Почти вся Аттика оказалась в руках врага, непрерывные набеги Агиса истощали страну, военные расходы множились, а доходы падали, к тому же, двадцать тысяч рабов-ремесленников бежали к спартанцам; скотина погибла, хлеба были выжжены, конница, не пополняемая свежими лошадьми, погибала от ран и болезней…
И вновь Афины превратились в воинский лагерь, вновь наводнились беженцами; и Сократ, не могущий быть равнодушным к тяготам родного города, пошёл в ополченцы, чтобы, вместе с другими, поочерёдно, нести караулы у брустверов, а ночью — на крепостной стене и в гавани Пирей. Самой, же, трагичной вестью была весть из Сицилии, где совместные силы спартанцев и сиракузян на реке Ассинаре, красной от крови, разбили войско Никия, самого его казнили, а сорок тысяч пленных продали в рабство.
И горько было наблюдать Сократу, как афиняне, так дружно проголосовавшие за Сицилийский поход, теперь, горюя о гибели близких и каждую минуту ожидая нападения сиракузян на Пирей, с бранью обрушились на ораторов, заклинателей, прорицателей, всех, кто, вторя доводам Алкивиада, внушал им надежду на успех в Сицилии.
И вновь в волнение пришла Эллада, и, видя, что подорвано могущество Афин, города-союзники, то там, то здесь перебегáли на сторону спартанцев, а несоюзные дерзали выступать против царицы морей самостийно…