✅💜📖 6. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ АФИНСКИЙ МАРСИЙ (часть 2 из 2)
И позвал он, однажды, к обеду богатых гостей, Ксантиппе, же, сделалось стыдно за скудность стола, но Сократ её утешил, говоря: «Не тревожься. Если они люди порядочные, они нас не осудят, а если пустые, то нам до них дела нет».
Своим привычкам он не изменил, бóльшую часть времени проводя в беседах с афинянами, и, только, появлялся перед ними не в драном хитоне, как прежде, а в чисто выстиранном и заштопанном Ксантиппой; когда, же, отправлялся к именитым людям или в театр, то, по настоянию жены, надевал, ещё, сандалии. В ответ на упрёки Ксантиппы, что-де, имея возможность хорошо зарабатывать, беря за свои собеседования какую-либо плату, он этого не делает и делать не хочет, спросил её Сократ:
— Какой из божественных даров, Ксантиппа, мы более всего ценим в женщине?
— Её красоту, наверное, — ответила жена, вспомнив о своей пригожести.
— А, теперь, скажи: как мы называем женщину, кто главный дар богов, свою красу, продаёт за деньги?
— Продажной девкой! Как, же, ещё!
— Так не вправе ли мы и мужчину, торгующего своим умом, уподобить продажной девке?
— Но, ведь, софисты-мудрецы берут за обученье плату! — нашла что возразить Ксантиппа.
— Потому-то я уподобляю их блудницам!..
Когда, же, не хватало у Сократа слов образумить жену, хватал он её в охапку и, целуя, душил в своих могучих объятиях, а не то — смеясь, пускался перед нею в пляс; плясал он часто и охотно, говоря Лампроклу, что такое упражнение полезно для крепости тела, и сын, хохоча, пускался в пляс с отцом…
И, отступившись, наконец, от нареканий мужу, смирилась Ксантиппа с участью своей, довольствуясь ведением хозяйства на средства, что приносил им виноградник в Гуди да выводок кур…
…И, подобно горящему факелу, что освещает тёмные своды пещеры, неустанная мысль и слово Сократа озаряли светом разума учеников его, рождая в их лице создателей неведомой в Афинах нравственной философии, ибо, обращались в сочинениях своих не к мёртвому космосу, не к загадкам физики и математики, а к тайнам человеческой души и разума.
И, в подражание Сократовых речей, форму для писаний выбрали ученики доступную для всех, в вопросах и ответах. Темы, же, их философских диалогов ясны из их названий: «О том, что люди не от ученья хороши», «Об избытке», «Что нужно человеку», «О дурном поведении» — назывались сочинения Критона, призывавшие к добру и истине; и тому же самому учили диалоги Симона, названные, после, «Кожевническими» (ибо, держал Симон для пропитания семьи кожевню): «О справедливом», «О том, что добродетели нельзя научиться», «О мужестве», «О предводительстве над народом», «О чести», «Об усердии и труде», «О стяжательстве», «О похвальбе» и прочие. Диалоги, же, колбасника Эсхина отличали столь искусный слог и сила мысли, что лучшие из них злословы приписали, после, самому Сократу, хотя речей своих тот не записывал.
И, замыслив переплюнуть творения друзей Сократа, самозваный ученик его, Критий, сочинил, в ту пору, философскую драму «Сизиф» [Сизиф — мифический царь Коринфа, в ослушание богов приговорённый в подземном мире вечно вкатывать на гору камень, который, достигнув вершины, каждый раз, срывался вниз; отсюда выражение «сизифов труд» — тяжелая, безполезная работа], но, подобно тому, как не утаить шила в мешке, так же и дару поэта Крития не удалось сокрыть в «Сизифе» честолюбивого зломыслия, ибо, доказывал он в драме, что вера и законы есть установление правителей, а не богов и не народа. Когда, же, в день успеха представления «Сизифа» в театре Дионисия, явился Критий с лавровым венком на голове, в шитом зóлотом лазурном хитоне к афинскому Марсию, дабы насладиться похвалой его, Сократ, сидевший на крыльце своей хибары в окружении друзей, спросил его:
— Судя по тому, с какой поспешностью ты к нам пришёл, любезный Критий, тебе не терпится услышать похвалу «Сизифу», не так ли?
— Ты очень прозорлив, учитель, — ответствовал Критий, потупя глаза.
— Так, разве, тебе не хватило похвал, которые ты получил в театре? Я слышал, тебе устроили овацию…
— Да, не в этом дело, Сократ, — смутился Критий. — Не скрою, что я был бы рад твоей похвале. Только, мне куда важнее выслушать твое суждение. Мне говорили, ты прочёл «Сизифа»…
— Вот теперь ты выразился верно, Критий: моё суждение тебе важнее всех похвал.
— Да, Сократ, важнее и оваций и поношений.
— Клянусь харитами, славно сказано, Критий! Видно, ты и впрямь считаешь меня свéдущим в этом деле. Признáюсь, что и для меня мнение одного сведущего дороже мнений тысяч людей несведущих. А, ведь, среди тех, кто был на представлении, наверняка, немало и таких, кто больше обращает внимание на костюмы лицедеев и красоту декламации, чем вдумывается в смысл драматического сочинения.
И Критий, усмехнувшись, признал:
— Невежд там было предостаточно, Сократ!
— А драма твоя вот, — сказал Сократ, вытащив из-за пазухи свиток и отдав его Критию. — Не потеряй её. А теперь моё суждение: мысль «Сизифа» мне кажется и неверной, и даже порочной.
— Но, почему, Сократ?! — воскликнул растерянный Критий. — А может, ты меня неверно понял?
— Что ж, давай рассмотрим, понял или нет.
— С радостью, учитель! — приободрился было Критий.
— А утверждается тобою, Критий, вот что: подобно сизифову труду, тщетны упования людей, что, будто бы, законы и веру для них устанавливают боги. — И добавил Сократ, поглядев на друзей: — Для тех, кто, как Критий, богов не признаёт, давайте считать под этим словом совесть. Так вот, а тщетны эти упования людей потому, как сказано в «Сизифе», что, на самом-то деле, и законы и вера есть хитроумные изобретения правителей, чтобы держать народ в повиновении. Так ли я понял, Критий?
— Клянусь Гераклом, ты правильно понял! Но, почему, Сократ, ты эту мысль назвал неверной?
— Сейчас узнаешь. А сперва ответь: справедливы ли законы Драконта [Драконт - афинский законодатель (621 г. до н. э.), законы которого отличались крайней жестокостью, отсюда «драконовские законы»]?
— А законы Ликурга [Ликург — легендарный спартанский законодатель IX–VIII в.в. до н. э] и Солона?
— Почему, же? Не потому ли, что они, в отличие от законов Драконта, выражали единомыслие граждан?
— Можем ли мы сказать, тогда, о законах Ликурга и Солона, что, хотя они и названы по именам правителей, на самом-то деле они - установления богов, то есть, совести, если тебе так больше подходит, Критий?
— Да, Сократ, хотя они, эти законы, и исходили от правителей, но выражали добрую волю граждан.
— Но, ведь, ты в своём «Сизифе» утверждаешь, что законы и вера — хитроумные изобретения правителей для укрепления собственной власти!
И, в замешательстве, сказал краснеющий Критий:
— В самом деле, Сократ, пожалуй, мне следует уточнить в стихах, что речь идёт о законах и вере неправедных.
— Говоря по-другому, речь идёт о беззаконии: ведь, законно, только, то, что справедливо, Критий! Потому-то я и назвал твоё сочинение, вдобавок ко всему, порочным, что ты в нём славишь беззаконие правителей!
И, давя в себе гнев перед глазами Критона, Эсхина, Симона и прочих, сидевших рядом, Критий сказал, склонивши голову:
— Как всегда, ты прав, учитель! Мне стóит хорошенько подумать над моим «Сизифом».
Когда, же, он ушёл, Сократ сказал, поведя своими выпуклыми, грустными глазами в сторону друзей:
— Судя по всему, Критий ушёл от нас и разгневанным, и обиженным, так и не поняв, что я совсем не собирался ославить его, а, лишь, искал с его помощью истину…
И, Критон, осторожный во всем, заметил на это:
— И всё же ты его ославил… Да и впредь, Сократ, для твоего же блага, не мешало бы тебе считаться с самолюбием людей: все, ведь, сочинители, особенно юные, как Критий, больны самолюбием. Не нажить бы тебе врага в его лице.
— Тогда, скажи, дружище Критон, как, оспаривая мысль человека, не задеть его самолюбия?
И не нашёл Критон ответа в разуме своём.
Ославленный, же, Критий, с тех пор, навсегда отошёл от Сократа и, затаив в душе своей ненависть к учителю, утешался лаврами, которые пожинал с представлений «Сизифа», не изменив в нём ни строфы.
…А на место Крития пристал к ученикам Сократа некий Антисфен [Антисфен — будущий основатель философского учения киников], учившийся риторике у Горгия. Живя в Пирее, пришёл, однажды, Антисфен послушать афинского Марсия, но, заворожённый речами его, стал ходить к нему каждый день, проделывая путь в сорок стадиев [Восемь километров, расстояние от порта Пирей до Афин]. И, в подражание Сократу, отпустил себе бородку юный Антисфен, сбросил сандалии, дорогую трость сменил на сучковатый посох, а трибон [Трибон — короткий грубый плащ спартанского образца], проделав в нём несколько дыр, надел на голое тело. Сократ, же, заметив проделку с трибоном, сказал перед лицом друзей своих: «Сквозь дыры этого плаща, Антисфен, просвечивает твоё тщеславие!» — и так устыдил новичка, что тот залатал свой трибон и, впредь, слыл среди Сократовых учеников скромнейшим.
И, в ту же пору, позвал к себе Сократа престарелый Перикл, прося направить на путь истинный своего юного племянника, Алкивиада. Сократ, же, взглянув на красавца юношу, сказал: «Воспитывают тех, кто поперёк постели умещается, тому, же, кто вдоль — добродетели не научиться». — «Научи его самопознанию», — сказал Перикл, и о том же просила Аспасия, блистающую красоту которой не смогли одолеть ни роды ребенка, ни сорокалетие прожитой жизни. Юный, же, Алкивиад, привлечённый необычной внешностью афинского Марсия, сам вызвался в ученики его. Сократ, же, сказал добродушно: «Путь к истине никому не заказан: хочешь найти её, следуй за мной».
И, восхищаясь праведным образом жизни Сократа и друзей его, не смог, однако же, Алкивиад расстаться с роскошью, привычной ему с детства, и, следуя в кругу Сократовых учеников, выглядел средь них, как белая ворона, ибо, облачался в неизменно дорогой хитон, украшенный золотым шитвом орнамента: египетская пирамида, пальма и сфинкс, или в белую хламиду [Хламида — короткий плащ для верховой езды], расшитую жёлтыми цветами лотоса; в руке сжимал эбеновый посох с набалдашником из чистого золота; чёрные блестящие кудри подвивал и повсюду за собой таскал любимую собаку Дариона, у которой ещё раньше, смеха ради, отрубил её длинный хвост. И, отличаясь широтой души, продолжал Алкивиад закатывать пиры с друзьями.
Но, обманчив был изнеженный облик Алкивиада, ибо, во всех делах, касалось ли то постижения мусических искусств или состязаний в ловкости и силе на ристалищах, одерживал он верх, потому как исступлённо упражнял свой дух в гимнасии, а тело — в палестре. И, оценив любознательность Алкивиада, его живой, свободный ум, весёлый незлобивый нрав и мужество в гимнастических поединках, возлюбил его Сократ, как сына, и той же монетой платил учителю Алкивиад, влюбившись, навсегда, в божественный дар афинского Марсия: ища во всём истину, идти по пути добродетели. Но, не успел Алкивиад последовать примеру учителя, ибо, сгустились тучи над афинским государством и, разразившись войной, прервали, надолго, просвещение умов в Афинах…
…Ветер, же, собравший грозовые тучи над головами афинян, дул, уже, давно — из аристократического Коринфа, соперника Афин в торговом могуществе. И, дабы ослабить власть соперницы, внушали коринфяне недовольство в дружеских Афинам городах, что-де они, лишь, данники этой царицы морей, бездумно расточающей союзную казну на роскошные строительные прихоти Перикла. Главу, же, своего, Пелопоннесского союза, Спарту, настраивали коринфяне против укрепления военной мощи афинян, готовя, тем самым, войну.
И, желая развалить, к тому же, народовластие в Афинах изнутри, вступили коринфяне в сговор с афинскими аристократами, толкая их на то, чтобы свалить слабевшего от старости Перикла. И начали враги Перикла плести вокруг него и близких его тенеты лжи и сплетен.
И первой жертвой происков аристократов пал Анаксагор: играя на невежестве народа, обвинили богачи философа в безбожии, и грозила казнь ему за тяжесть преступления. И первый кинулся Сократ спасать учителя. Но, сколько ни доказывал согражданам нелепость расправы над старцем по прозвищу Ум, бросили Анаксагора в темницу. Тогда, собрав остатки слабнущего красноречия, выступил в Собрании Перикл и вопросил народ:
— Даёт ли жизнь моя, благородные афиняне, хоть какой-то повод к осуждению и нареканиям?
И народ, чтя творения Перикла — Пропилеи, Парфенон, Одеон [Одеон — здание округлой формы для музыкальных представлений и состязаний] и Длинные стены, а самогó создателя могущества Афин — за ум и справедливость, закричал единодушно:
— Нет, Перикл! Никаких тебе нареканий нет, а, только лишь, хвала!
И, тогда, сказал прославленный стратег:
— А между тем, сограждане, всем, что есть во мне хорошего, я обязан Анаксагору! Так не поддавайтесь, же, клевете, отпустите этого человека!
И Собрание постановило: вместо казни над безбожником Анаксагором изгнать его!
И, кляня невежество людское, проводил Сократ убитого горем учителя в Пирей, откуда тот отплыл в Лампсак, что в Геллеспонте [Геллеспонт — древнее название Дарданелл, пролива между Европой и Азией, соединяющего Эгейское море с Мраморным].
По прибытии, же, на место спросил его великодушный управитель города:
— Что я могу для тебя сделать, Анаксагор? Анаксагор, же, пожелал:
— Пусть, когда умру, на тот месяц, всегда, освобождают от занятий школьников.
И, не вынеся обиды от любимых им Афин, в изнеможении духа, лишил себя жизни старый философ. Но, предсмертную волю его исполнил правитель Лампсака, и освобождение школьников на месяц смерти Анаксагора сделал обычаем города, а на могильной плите философа распорядился высечь надпись:
Тот, кто здесь погребён,
перешёл пределы познанья —
Истину космоса ведавший Анаксагор.
Жертвой, же, второй врагов Перикла сделался ближайший друг его, ваятель Фидий, ложно обвинённый в краже золота, назначенного украшать скульптуры. И так искусно сработан был обман — золото подкинули Фидию в дом, после чего «нашли» его при обыске, — что даже Перикл безсилен оказался доказать обман и тем спасти от расправы друга. И бросили великого ваятеля в тюрьму, где он и умер, вскоре, больше от позора, чем от лишений.
И, осмелев, решились посягнуть противники Перикла на святая святых его — Аспасию и, дабы, исподволь, её ославить, публично обвинили, сперва, друзей её, софистов, в злокозненном безбожии; поскольку, же, софисты, и вправду, открывали людям тайны, неведомые богам, и тем возвышали власть ума над властью олимпийцев, то голосами возмутившихся жрецов и прорицателей, кормящихся на жертвенные подношения молящихся, приговорили чужеземных мудрецов к изгнанию из города, после чего подали в суд и на саму единомышленницу изгнанных; и, дабы бóльшую злобу родить в сердцах афинян, пустили обвинители слух, что, будто бы, Аспасия в своём мусическом кружке толкает юных девушек на путь разврата, и сплетню эту подхватили давние завистницы судьбы прекрасной милетянки, невежественные жёны богачей…
И состоялся суд по обвинению Аспасии в безбожии и дурном влиянии на юных девушек, суд, невиданный для афинян, ибо, казнь грозила прекраснейшей из женщин, а защищал её первый в государстве муж. И, едва начавши защитительную речь, Перикл, кого сограждане привыкли видеть каменно-безстрастным, человек, казалось, неспособный, вообще, на чувственные излияния, вдруг, зарыдал и оросил свой мужественный лик таким обилием слёз, что судьи онемели: в обычае судов афинских было прибегать, для обвиняемых, к слёзам, дабы смягчить сердца обвинителей, но увидеть плачущим железного стратега — этого не ожидал никто; и была Аспасия оправдана. И заключив, как тень, исхудавшую от горестей жену в объятия, повёл её Перикл домой…
Тогда-то, кознями противников Перикла подорвав единство и былую мощь Афин, и натравили коринфяне Спарту на своих соперников, выставив условие: распустить Морской союз, иначе, быть войне. И, не приняв условие врагов, пожали афиняне убийственную бурю войны [Пелопоннесская война, крупнейшая в истории Эллады, между союзами городов: Морским (Делосским) во главе с Афинами, и Пелопоннесским во главе со Спартой, длилась с 431 по 404 г. до н. э.].
И, в тот же самый день, как, только, тяжело вооружённые полчища спартанского царя Архидама вторглись в Аттику, вырубая сады, оливковые рощи и безжалостно выжигая деревни, надели Сократ и друзья его доспехи воинов и, приписанные, каждый, к войску своему, пошли защищать родное государство.