✅💜📖 2. НИКОЛАЙ ФОМИЧЁВ: "ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ". ПОВЕСТЬ-ЛЕГЕНДА.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОД ЗНАКОМ АПОЛЛОНА
(часть 2 из 2)
...Тогда же, следом за гостями, наградив рукоплесканиями поэта, заговорила Аспасия, сказав:
— Не самое ли время, любезные друзья, перейти, теперь, к искусству диалектики, раз, уж, нас почтил присутствием Анаксагор… — при первых звуках голоса её, мелодичного, как свирель, вдруг, сладостно кольнуло сердце у Сократа и, сказав себе: «Вот и наказан ты, Сократ, за непризнание божественных деяний: ведь, это бог Эрос [Эрос — бог любви] пронзил тебя стрелой», не мог, больше, глаз оторвать от Аспасии.
— …Его-то мы и попросим судить состязание, — продолжала Аспасия, улыбнувшись философу.
— С радостью, дорогая Аспасия, — и подкрепил слова улыбкой, простодушно-ласковой, как у ребёнка.
Тогда, пересев, проворно, на место декламатора, вызвался на состязание с Аспасией молодой рыжеволосый афинянин, в ком признал Сократ знакомца по гимнасию, человека более хитрого, нежели умного, к тому же, кичившегося своим происхождением, ведущим начало от знатного рода Антемионов, — некоего Анита. Но, прежде, по знаку Аспасии, внесла служанка амфору и кратер [Амфора — глиняный сосуд для вина. Кратер — сосуд с широким устьем для разбавления вина] и, размешав уполовником вино с водой, наполненные кубки разнесла гостям. И, вкусивши из серебряного кубка, начала хозяйка:
— Не будешь ли ты против, любезный Анит, рассмотреть какой-нибудь из парадоксов Зенона [Зенон из Элеи (ок. 490–430 г.г. до н. э.) — основатель диалектики, как способа ведения спора, знаменит своими «апориями», парадоксами].
— Скажи мне, Анит, производит ли шум падение пшённого зернышка или тысячная доля его?
— Нет, Аспасия, не производит, — тут же ответил Анит.
— А медимн [Аттический медимн — 52,5 литра] пшена, производит ли он, при падении, шум?
— Как же иначе! — смеясь воскликнул Анит.
— Что же, выходит, существуют количественные отношения между медимном пшена и пшенным зернышком, или не существуют?
— Не будут ли, в таком случае, и у шумов те же самые взаимные отношения, какие имеют предметы, производящие шум?
— Те же самые отношения, Аспасия, будут и у шумов, — согласился Анит, пригубив вина.
И, тонко улыбнувшись, спросила Аспасия:
— Но, если это так, если медимн пшена производит шум, то, выходит, производит шум и одно зерно, и, даже, тысячная доля его… А, ведь, ты, Анит, утверждал, что пшённое зерно не производит шума…
И Анит, маскируя внезапную краску стыда на лице, покаянно прижал ладонь к груди, сказав, с поклоном:
— Признаю́ своё поражение, милая Аспасия. И готов их потерпеть от тебя сколько угодно!.. Испытай меня, ещё, разок!
И, подняв точёную руку, в то времяЮ как другой сжимала кубок, погрозила Аспасия спорщику пальчиком:
— Ты рано сдался, Анит… Ведь, падение тысячной доли зернышка, случись ей упасть, даже, на звонкую струну кифары [Кифара — семиструнная лира, на которой играли костяным бряцалом], и в самом деле никому не слышно! Разве не так?
— Думаю, что никому не слышно, — пробормотал сконфуженный Анит.
— Но, ведь, мы, только что, доказали, что даже тысячная доля зёрнышка производит, при падении, шум! Где, же, истина, Анит?
— В самом деле, это — неразрешимый парадокс! — ободрился было Анит.
— В том-то и дело, Анит, что разрешимый! Истина в том, что падение зернышка в одно и то же время производит шум и — для нашего уха — не производит его! Не так ли?..
— Ты ещё раз одержала победу, несравненная Аспасия! — признался Анит и, под лёгкий смех гостей, скрылся за чужие спины.
И, тогда, Аспасия сказала, улыбнувшись:
— А, вот, судить, кто выиграл состязание, мы попросим тебя, Анаксагор!
И, повернувши головы к философу, услышали гости его приговор:
— Позвольте мне ответить вам, милейшие, словами моего учителя, великого Парменида [Парменид из Элеи (IV в. до н. э.) — философ, основатель элейской школы]:
Пусть не принудит тебя накопленный опыт привычки
Зренье своё утруждать, язык и нечуткие уши.
Разумом ты разреши труднейшую эту задачу,
Данную мною тебе…
Порыв рукоплесканий ответом был на стихотворный приговор, после чего Аспасия сказала:
— Анаксагор прав: как всегда, побеждает Разум… Вот почему было бы поучительно, мне кажется, послушать рассуждения о Разуме, если у тебя, Анаксагор, имеется на то желание и если среди нас найдётся, кто осмелился бы возражать тебе. Сама я, заранее, отступаюсь от спора с тобой.
— Что ж, я готов вызвать любого, желающего опровергнуть моё утверждение, всем вам известное, что Ум — причина всего сущего…
И так велики были чары Аспасии, пленившие сердце Сократа, что для себя самого, неожиданно, дерзнул он высказать опровержение, давно им продуманное, Уму Анаксагора и, негромко, сказал:
— Учитель, я хотел бы возразить тебе, если ты, конечно, позволишь…
Анаксагор, же, в удивлении учеником, одним из самых молчаливых до сих пор, кивнул ему; и, повинуясь жесту Аспасии, переместились оба со своими подушками на дальний край ковра, лицом к гостям, вполоборота к хозяйке.
И тут, в сопровождении раба-нубийца, явился в покои Перикл, облачённый в светлый хитон.
И, увидев, как вошёл он, безшумно, но уверенно, и поприветствовал собрание гостей вскинутой рукой, как тут же, без промедления, уселся чуть левее хозяйки, почти к ногам её, на скамеечку, подставленную нубийцем, понял Сократ, что свой человек здесь Перикл; мгновенный, же, как молния, перегляд между вошедшим и Аспасией, радостно расширившей глаза, сказал и другое: люди не лгут, и сердце Аспасии занял Перикл…
И, снова, кольнуло сердце Сократа, на сей раз, горечью ревности, и сбилось возбуждение ума, настроенного к схватке с Анаксагором, но, случай помог ему: пока слуга, по знаку госпожи, зажигал задымившие маслом светильники на стенах, приказал себе Сократ не думать ни о чём другом, кроме, как о предстоящем споре; когда, же, с уходом слуги, овладел собой Сократ, то начал так, глядя в мудрые глаза философа:
— Говоря, что Ум даёт всему порядок и причину, что ты под этим понимаешь, учитель?
— Я понимаю под этим мировой порядок, Сократ.
— Значит ли это, что, наблюдая что-либо на Земле или в небе, мы можем объяснить его причину Умом?
— Наблюдая, к примеру, падение камней на Землю, тех самых, которые прочерчивают в небе огненный след и которые, как ты полагаешь, прилетают к нам с Солнца, можем ли мы сказать, учитель, что причиной их падения является Ум?
И, добродушно усмехнувшись, Анаксагор сказал:
— Ни в коем случае, Сократ! Причина падения солнечных камней в движении эфира!
— А в чём причина, что Луна светит не собственным, а отражённым светом Солнца?
— Тем, Сократ, что Луна — холодный камень, а холодные тела светить не могут.
— А извержения вулканов, землетрясения, чем их можно объяснить?
— Движением подземных газов, Сократ.
— А лунные затмения, отчего они происходят?
Анаксагор, же, удивился и сказал:
— Зачем, Сократ, ты спрашиваешь о том, что известно из моих сочинений? Я, же, там показал: в падении на Луну тени Земли причина лунных затмений.
— Я спрашиваю, учитель, чтобы лучше уяснить суть нашего спора. И ещё спрошу: не скажешь ли ты, что даёт начало всему тому, о чём мы говорили: движению эфира, перемещению небесных тел, образованию подземных газов и прочему подобному? Может быть, причиной этих причин и является Ум?
— Причину всего этого, Сократ, надлежит искать в природе эфира, небесных тел, воды и газов.
— Выходит, Ум не имеет к этому никакого отношения? — допытывался Сократ.
— Ни малейшего! Ум даёт начало и порядок в миро семенам вещей, так или иначе сцепляя их между собой…
— Как же можно, дорогой Анаксагор, утверждать, что Ум всему в мире, как ты сказал, даёт начало и порядок, если он объясняет, лишь, причину вещей, а объяснить причину явлений отказывается?
И, застигнутый врасплох опровержением, задумался Анаксагор, поглаживая бороду. Сократ, же, продолжал в тиши внимания гостей:
— Так не разумнее ли будет признать, учитель, что Ум не может быть началом всего сущего, раз имеется, ещё, и другая причина мирового порядка, нам, пока, неизвестная?
И, склонивши голову перед Сократом, Анаксагор сказал:
— Я это признаю, Сократ. И признаю другое: ум ученика превзошёл, сегодня, ум учителя…
И, как признание великодушия учителя и первенства ученика его, послышались рукоплескания гостей, в то время, как Аспасия, поднявшись с кресла, подошла к Сократу. И, вынув из своей причёски веточку лавра, вплела её в густые кудри победителя с улыбкой и словами:
— Сократову уму, одержавшему верх над умом Анаксагора!
Сократ, же, розовый от смущения, поднявшись, вслед за всеми, с ковра, ответил:
— Не ум мой одержал сегодня верх, Аспасия, а мои неразрешимые сомнения…
— Так приходи их разрешать сюда, на состязания в риторике и диалектике! — сказала Аспасия.
Сократ, же, поклонившись благодарно, ушёл и, уходя, услышал, как Перикл сказал Анаксагору:
— Боги, несомненно, наделили твоего ученика незаурядной даровитостью…
И шёл Сократ по улице, и размышлял над силой, более властной, чем разум, — красотой прекрасной женщины.
…С тех-то пор и зачастил Сократ в кружок Аспасии, не столько занимаясь диалектикой, сколько наслаждаясь лицезрением хозяйки. К тому же, дискуссии спорщиков о камнях, воде, земле, эфире быстро приелись Сократу, ибо, мысль его влекло, всё больше, к живому средоточию Природы, человеку. Но, человек не занимал друзей Аспасии: истину они искали в неживой природе, и, не зная, что она такое, тщились объяснить её, и каждый убеждал другого, что его объяснения истинны.
И понял Сократ: из мира вещей и рассуждений о них воздвигли эти диалектики башню и отгородились ею от людей и жизни, как узники, добровольно заточившие себя в темницу. Одна, лишь, красота Аспасии влекла Сократа в её дом, и эта красота, постепенно, одолевала его ум и сердце.
И горько было замечать ревнивому взгляду Сократа, как при виде стратега вспыхивала Аспасия, как счастьем озарялись её глаза, как сдержанный Перикл чуть уловимым выражением умиротворённой гордости влюблённого на сухом удлинённом лице, даже не глядя на Аспасию, а, только, сидя рядом, посылает ей незримую признательность…
Тогда, желая одолеть безумие ревности, сказал себе Сократ: «Не мучайся, не ходи сюда!». И прекратил хождение к Аспасии. И, дабы позабыть её, бросился, как исступлённый, ваять своих харит, но в мраморной гармонии прекрасных спутниц Афродиты чудилась ему Аспасия… Когда, же, после столь же исступлённых упражнений в палестре и купания в Илиссе [Илисс — река, протекавшая под стенами древних Афин] шёл по улице, ноги несли его к дому Аспасии, и только силой духа он заворачивал себя назад. И, от горячки сердца, кидался в голову Сократа жар, а сильное тело трясло и ломало ознобом, и мутилось сознание…
Когда, же, верный Критон поднял больного на ноги настоем хинного дерева, пришёл не менее верный Эсхин с сонным кругом кровяной колбасы и, заставив друга пожевать, сказал лукаво:
— А почему бы тебе, Сократ, не жениться? Все, ведь, знают, что от женского сердца одно спасение — другое женское сердце… К тому же, есть у меня на примете одна прелестница, дочь Аристида Справедливого, военачальника, кто среди прочих, как ты знаешь, одержал победу в Марафонском и Саламинском сражениях [Марафон — место победы афинян над персами в 490 г. до н. э., Саламин — остров, место решающей победы греческого флота над персидским в 480 г. до н. э.]. А звать эту прелестницу Миртó. После смерти Аристида она, можно сказать, осталась сиротой, и за душой у неё ничегошеньки нет, если не считать за приданое добрый нрав и пригожесть…
И Эсхин, который сам, уже, успел жениться, пустился в похвалы семейной жизни…
Сократ, же, дав уговорить себя Эсхину, побрёл за ним на рынок, где Мирто торговала молоком своей козы, единственной живности, которая осталась ей в наследство от родителей. И, шутливо побеседовав с Мирто, уверился Сократ, что она, и вправду, добродетельна, скромна и хороша собой. К тому же, обличьем напоминала она Аспасию, только другой, крестьянской породы; и были у неё смолисто-чёрные волосы, стекавшие по спине и стянутые у затылка синей ленточкой, и чёрные озорные глаза.
И решил Сократ на ней жениться, ибо, хотел быстрей забыть Аспасию, да и время подошло ему, как истинному гражданину, обзавестись семьёй. Тогда, пришёл он в домик к престарелой тётушке, пригревшей сироту, и посватался.
Так и случилось, что в одну из тёплых летних ночей подружки Мирто и друзья Сократа, держа в руках пылающие факелы, проводили молодых к Сократу в дом; и приданое Мирто, её коза, помещена была в сарай, где жевал свою жвачку осёл, подаренный Сократу, накануне свадьбы, щедрым Критоном.
И преодолев, как думалось Сократу, любовь свою к Аспасии, вернулся он к ваянию, которым зарабатывал на хлеб, и к размышлениям об истине обыкновенной, будней жизни, ибо, видел: хоть и сам народ, с помощью Перикла, правит государством, неравенство в Афинах не исчезло, одни щеголяли в дорогих тарентийских одеждах, живя среди прислужников-рабов, в богатых каменных домах, другие, же, хлеб насущный добывали трудом собственных рук, и добродетелей в Афинах не прибавилось, и неправедности меньше не стало: куда ни глянешь, гнездились, всюду, эгоизм, обман, мздоимство, властолюбие, чёрная зависть и распущенные нравы… И мнилось Сократу, что вызволить Афины из беды должна не божеская истина, а истина житейская, ещё неведомая людям, но которая научит их разумно жить и праведно вести дела.
И, не зная, что это за истина и где её искать, поспешил Сократ к софистам [Софисты — профессиональные учителя философии и риторики, выступавшие с критикой традиционной морали], устремившимся на зов Перикла со всей Эллады, дабы просвещать умы афинян. И были среди них кеосец Продик, Эвен с Пароса, Гиппий из Элиды, сицилиец Горгий Леонтийский и самый именитый — Протагор из Абдер, кто начал дровоносцем (и придумал, говорили, наспинную подкладку для носильщиков) и слыл, теперь, философом по прозвищу Мудрость. И, хотя не нравилось Сократу, что берут приезжие мзду за ученье, и немалую — тому же Продику платили афиняне за полное обучение 50 драхм [Драхма — серебряная монета весом 4,366 г.], — не отходил он от софистов, слушая их споры в гимнасии, на агоре, на улицах, с молодыми афинянами, а также, и между собой. И, поначалу, до того был покорён Сократ их красноречием и живостью ума, что, даже, взял урок — за драхму — эристики [Эристика — искусство спора] у громогласного кеосца Продика.
С неустрашимостью ума кинулись софисты сокрушать лживую истинность мифов, поверий, прав, законов и лицемерие домашней жизни афинян. Всё привычное перевернул их гибкий, дерзновенный разум и на место свергнутых мыслью богов водрузил человека. И, оборотив свет мысли с неживой природы на живую жизнь людей, доказывали, что, подобно тому, как потребности тела родили земледелие, торговлю, скотоводство и ремесленные города, а непомерность телесных желаний — войны, рабство и насилие, так и стремление духа человеческого порождает новую, высшую жизнь — искусство и культуру.
И дерзали они утверждать, о чём, втихомолку, догадывались сами афиняне, что гражданское право не есть установление богов, а, всего лишь, соглашение между людьми. Другой, же, из софистов, Алкидам, безстрашно осудив в Элладе рабство, доказывал, что люди все равны перед богами и, только, случай делает одних свободными, а других рабами, и потому-то рабство нужно уничтожить…
Когда же, насытившись зрелищем красноречивых состязаний софистов, глубже заглянул Сократ в их кладезь мудрости, то увидал на дне его тёмную воду незнания. Игрою слов подменяли софисты поиск истины, тёмное выдавали за светлое, а светлое за тёмное, небывшее — за бывшее, ради смеха, говоря зевакам: «То, чего ты не терял, ты имеешь; ты не терял рогов, значит, ты рогат!», а другим — что «самая распрекрасная жизнь безобразна, потому что кончается смертью». Жизнь свою они растрачивали в суетливых спорах о словах и, нередко, споры мудрецов кончались немудрящей потасовкой.
И стал Сократ ниспровергать своих кумиров, бросив им, как обвинение, народную поговорку: «Хвалить и хулить одну и ту же вещь нечестно!». А Протагора из Абдер, утверждавшего: «Человек есть мера всем вещам — существованию существующего и несуществованию несуществующего», спросил: «Какой человек? Ведь, люди разнятся между собой, как звёзды от песчинок!» И, не найдя ответа в разуме своём, твердил мудрейший из софистов: «Просто, человек…» И, тогда, опровергая главное из утверждений Протагора, будто «всё на свете истинно», сказал Сократ: «Ну да, ложь, ведь, тоже истинна, если её истинно высказывает лживый человек; но, ведь, от этого ложь не становится истиной!». И, напоследок, потешил софистов шуткой на их же манер: «Всё, что хранит, не теряя, богатство твоего ума, Протагор, он имеет; не терял же он лживости; значит, ум твой богат ложью!».
И сказав себе: «Не истину ищут они, приезжие учителя софистики, а забавляются, как пьяные, разгулом разума!», покинул молодой Сократ софистов и замыслил странствие в другие государства, где, по слухам, жили мудрецы, владевшие познанием необходимой истины…
Покидал, же, он Афины и ласковую, домовитую Мирто, ходившую тяжёлой первенцем Сократа, нетерпеливо, ибо, хотел, ещё, найти забвение своей любви к Аспасии, в дом которой его, всё время, звало сердце. И быть попутчиком Сократа вызвался Эсхин. Тогда-то, занятый торговыми делами, Критон и посадил друзей, в Пирее, на парусник отца, отплывавший в Милет, не позабыв им сунуть, на дорогу, тяжёлый кошелёк…