Вторая часть ноябрьского книжного обзора.

«Замок скрестившихся судеб, Таверна скрестившихся судеб» Итало Кальвино

Если честно, первоначально на этом месте планировался роман «Дом листьев» Данилевского. Я даже разорилась (при цене, которую ставят магазины за данный раритет это почти не преувеличение) на коллеционное полноцветное издание (со всеми крутыми фишками). Но, пролистав и ощутив весь этот ~~пиздец~~ масштаб, я поняла, ~~Галя, у нас отмена~~ что если я хочу закончить свой книжный челлендж, то мне нужно срочно искать замену.

Сборник Итало Кальвино оказался неким гением места, потому что вовремя подвернулся мне под руку и отлично подошел под условия «шкатулочного романа». В принципе, к подобному типажу относятся практически все произведения Кальвино, являющиеся романами-палимпсестами, своеразными литературными шкатулками, наполненными пестрыми разрозненными сюжетами и историями.

Данные два небольших романа, которые Анна Гутиева окрестила бы ярким образчиком «отжившей свой век постмодернисткой литературы», как и другие произведения этого жанра они сочетают в себе интерактивность, многообразие интепретаций и вообще игры с текстом, скрытые цитаты из Майринка и Кафки, многочисленные отсылки к средневековым легендам, древнему североевропейскому эпосу и буддистской философии, обрамленные стилистикой новелл итальянского Возрождения.

По своей структуре, сжюет очень напоминает «Декамерон» Бокаччо, где случайно сведенные немилостивой судьбой в одном месте дамы и кавалеры повествуют о себе и своих судьбах, но поскольку из-за перенесенных страданий после пересечения волшебного леса они не могут использовать слова, чтобы рассказать друг другу свои истории, они используют расклады Таро…

Таро не обычное, а так называемое Таро Висконти-Сфорца, которое считается старейшим из известных сохранившихся до наших дней карт Таро. Первая книга снабжена красивыми цветными иллюстрациями этих карт, что, конечно, заметно украшает историю. Во второй книге Таро уже попроще.

В обеих частях Кальвино выступает в роли рассказчика (одного из путников), который интерпретирует расклады карт Таро, выложенные другими безмолвными персонажами на столе. Каждая карта используется как символ или элемент сюжета, а их расположение (последовательность) формирует свою уникальную историю. В «Замке скрестившихся судеб» собравшиеся в замке рассказывают истории, основанные на классических сюжетах, мифах и легендах (например, история об Эдипе, Елене Троянской, Фаусте). Используется колода Таро Висконти-Сфорца.

В «Таверне скрестившихся судеб» истории носят более авантюрный и бытовой характер, с отсылками к реальным историческим личностям или литературным произведениям (особенно часто Шекспира), также рассказывается история самого рассказчика. Используется уже марсельская колода Таро.

Сила отшельника измеряется не тем, сколь отдалился он от мира, а тем, сколь малого расстояния ему довольно, чтобы обособиться от города, не теряя его из виду.
Либо одинокого писателя изображают в его кабинете, где, если бы не лев, св. Иеронима было бы легко принять за Блаженного Августина[23]: писательское ремесло придает различным жизням единообразие — все сидящие за письменным столом похожи друг на друга. Но одиночество ученого нарушает не только лев, навещают его и другие живые существа — скромные посланцы внешнего мира: павлин (у Антонелло да Мессина, в Лондоне), волчонок (на другой гравюре Дюрера), мальтийская собачка (у Карпаччо, в Венеции).
На этих портретах в интерьерах существенную роль играет размещение в некоем пространстве некоего количества четко различаемых предметов, по поверхности которых струятся свет и время: это книги в переплетах, пергаментные свитки, клепсидры, астролябии, раковины, сфера, подвешенная к потолку для демонстрации вращения небес (у Дюрера на месте ее — тыква). Св. Иероним — Августин может сидеть посередине полотна, как у Антонелло, но мы знаем, что портрет включает все изображенные предметы, а пространство комнаты воссоздает пространство мысли, идеальный энциклопедический ум, его организацию, его гибкость, его уравновешенность.
Или тревожность: Блаженный Августин у Боттичелли (в Уффици) начинает нервничать, комкает лист за листом, бросает их под стол. И кабинеты, где царят вдохновенное спокойствие, сосредоточенность, комфорт (я снова о Карпаччо), тоже пронизывает ток высокого напряжения: раскрытые книги сами перевертывают страницы, качается подвешенная сфера, косо падают в окно лучи, собака поднимает морду. Внутреннее пространство таит предвестия землетрясения, интеллектуальная гармония граничит с параноидальной одержимостью. А может, стекла в окнах подрагивают от раскатов, доносящихся снаружи? Как лишь город наделяет смыслом дикую природу в окружении отшельника, так и кабинет, с царящими в нем тишиною и порядком, — не что иное, как место, где регистрируются колебания сейсмографов.
Сколько лет уже я пребываю здесь в уединении, перебирая в уме массу оснований оставаться в четырех стенах и не находя средь них того, которое меня бы примирило с этим. Может быть, мне не хватает самовыражения, в большей мере обращенного к миру? Ведь было время, когда я, гуляя по музеям, останавливался у св. Георгиев с драконами, чтобы как следует их рассмотреть и сопоставить. Изображения св. Георгия обладают свойством передавать довольство художника тем обстоятельством, что он изображает этого святого. Не потому ли, что св. Георгиев рисуют, в них не слишком веря, веря лишь в само изображение, но не в сюжет? Неустойчивое положение св. Георгия (как легендарный святой он слишком схож с мифическим Персеем, как мифический герой — со сказочным «младшим братом») художники, похоже, всегда осознавали, судя по тому, что неизменно смотрели на него слегка «примитивистским» взглядом. И в то же время верили в него, как верят художники и писатели в историю, которая сменила много разных форм и, даже не являясь подлинной, в силу многократного изображения и описания таковой становится.

Как и многим постмодренистам, Кальвино нравится играть с читателем и с сюжетом, предлагая ему некий литературный эксперимент, где он волен сам истолковывать сюжет, или даже предложить свой. Как концепт, такой подход действительно гениален: 78 карт Таро — бесконечное множество раскладов и интерпретаций.

Какой из них твой? 3/5

«By Night in Chile» Roberto Bolaño

До этого произведения имя Роберто Боланьо мне было известно в основном благодаря его монструозному и абсолютно нечитаемому роману «2666».

Аннотация, что называется, продала мне эту историю: история бурной жизни священника-иезуита, члена Opus Dei, поэта, литературного критика, отца Себастьяна Лакруа, рассказанная им самим. В ходе своей ночной исповеди он оглядывается на свою жизнь, пытаясь оправдать свой выбор и молчание перед лицом зверств, происходивших в Чили после знаменитого военного переворота Аугусто Пиночета. Повествование охватывает период от молодости Лакруа до самого переворота и последующие годы диктатуры, обнажая лицемерие чилийской элиты.

Роман написан в стиле «потока сознания» со всеми вытикающими плюсами и минусами такого способа повествования. В своей ночной исповеди он кратко рассказывает историю своей жизни, начиная с детства. Единственные детские воспоминания, которые он помнит, — это мрачный дом, где он «скрывал страх и дрожь под улыбкой», пока его отец скользил по дому, словно угорь, — центральный образ, который будет преследовать его на протяжении всего романа.

Вопреки воле отца, Лакруа в 14 лет поступает в семинарию. Окончив ее, он знакомится с одиозным литературным критиком Гонсалесом Ламаркой, известным под псевдонимом «Фэруэлл» — самым интересным и непостижимым персонажем этой истории. Фэруэлл приглашает Лакруа в свое загородное поместье. Там он знакомится с неизвестным ему до этого чилийским литературным миром, знакомится с поэтом Пабло Нерудой и другими известными людьми. Однажды вечером, после ужина, Фэруэлл ласкает пьяного молодого Лакруа, но тот отказывается заниматься с ним сексом.

Такм образом Лакруа постепенно начинает свою литературную карьеру. Он приобретает известность в основном благодаря своей критике, написанной под псевдонимом, но его поэзия так и остается незамеченной.

My poetry veered from the angelic to the demonic. Often in the evening I was tempted to show my confessor the verses I had written, but I never did. I wrote about women, hatefully, cruelly, I wrote about homosexuals and children lost in derelict railway stations. If I had to describe my poetry, I would say that, until then, it had always been Apollonian, yet I had begun to write in what might tentatively be described as a Dionysiac mode. But in fact it wasn’t Dionysiac poetry. Or demonic poetry. It was just raving mad. Those poor women who appeared in my poems, what had they ever done to me? Deceived me perhaps? What had those poor homosexuals done to me? Nothing. Nothing. Not the women, not the queers. And the children, for God’s sake, what could they possibly have done? So what were those hapless creatures doing there, stranded in those landscapes of decay? Maybe I was one of those children? Maybe they were the children I would never have? Maybe they were the lost children of lost parents I would never know? So why was I raving on and on? My daily life, by contrast, was perfectly calm. I spoke in measured tones, never got angry, was organized and punctual. I prayed each night and fell asleep without difficulty.

Однажды вечером в Сантьяго Фарэвелл знакомит Лакруа с писателем Сальвадором Рейесом. Рейес рассказывает о своей дружбе в оккупированном нацистами Париже с немецким писателем Эрнстом Юнгером, тогда капитаном вермахта. Рейес вспоминает, как они с Юнгером посетили чердачное помещение неудавшегося гватемальского художника и увидели одну из его картин — изломанную картину города, усеянного неопознанными скелетами. Ни один из авторов не понимает, что на картине изображен разрушенный войной европейский пейзаж, а не Мехико, как следует из названия.

После этой встречи Фэруэлл приглашает Лакруа в ресторан, где рассказывает ему историю торговца обувью в Австро-Венгерской империи. Сапожник бросил свое дело и вложил все свое состояние в строительство огромного мемориала героям Империи. Все, кто знал сапожника, забыли его, и годы спустя, во время Второй мировой войны, советский танковый полк обнаружил его мумифицированное тело, положенное вертикально в мавзолее недостроенного мемориала. Закончив свой рассказ, Фэруэлл впадает в отчаяние, наблюдая за тенями проходящих мимо людей, удрученно сетуя, что литература — всего лишь тени.

Farewell it must have been much later on, recalled Robert Burton’s book, The Anatomy of Melancholy, which contains many perspicacious observations on that malady, and it may be that all those present at the time fell silent and held their peace for a minute in memory of those who had succumbed to the influence of black bile, the black bile that is eating away at me now, sapping my strength, bringing me to the brink of tears when I hear the wizened youth’s words, and that night when we fell silent it was as if, in close collaboration with chance, we had composed a scene that might have figured in a silent film, a white screen, test tubes and retorts, and the film burning, burning, burning, and then Don Salvador spoke of Schelling (whom he had never read, according to Farewell), Schelling’s notion of melancholy as yearning for the infinite — Sehnsucht — and cited neurosurgical operations in which the nerve fibers joining the thalamus to the cerebral cortex of the frontal lobe had been severed, and then he went back to the Guatemalan painter, skinny, wasted, rickety, pinched, scrawny, gaunt, haggard, debilitated, emaciated, feeble, drawn, in a word: extremely thin, so thin it frightened Don Salvador, who thought, This has gone on long enough, So-and-so (whatever the Central American was called), and like a good Chilean his first impulse was to invite the man out for dinner or supper, but the Guatemalan refused, on the pretext that for some reason or other he was incapable of going out into the street at that time of day or night, at which point our diplomat hit the roof or at least the table and asked him how long it had been since he had last eaten, and the Guatemalan said he had eaten a little while ago, just how long ago he didn’t remember.

(*Обратите внимание — весь абзац это ОДНО предложение.)

Постепенно Лакруа впадает в отчаяние и отстраняется от светской жизни. По ночам он пишет стихи, которые стыдливо сжигает каждое утро. В самый разгар его депрессии к нему обращаются два незнакомца, предлагая ему под эгидой Opus Dei провести год в Европе, исследуя сохранение исторических церквей в Европе.

Он соглашается.

По дороге в Европу Лакруа вновь обретает интерес к литературе. В Италии он узнает, что главная угроза историческим церквям… едкий помет голубей. В ответ на это приходские священники по всей Италии, Франции, Испании и Бельгии дрессируют соколов, чтобы те убивали птиц. Уррутия наслаждается этим методом сохранения. Он встречает одного пожилого священника, который на смертном одре осуждает как кощунство убийство голубей — символов Святого Духа.

Вскоре после того, как Лакруа возвращается в Чили, Пиночет захватывает власть в результате военного переворота. Представители Opus Dei снова приходят к нему, на этот раз с предложением тайно преподавать марксизм Пиночету и его хунте, желающим лучше понять своих врагов. Хунта в основном состоит из ленивых студентов, хотя Пиночет всячески старается убедить Лакруа, что он интеллектуальнее своего закоятого противника Альенде. После окончания занятий с Пиночетом Лакруа мучают угрызения совести. Однако, как обычно у него, это быстро проходит.

Суммируя все вышесказанное, «Ночью в Чили» можно назвать «антивоспитательным романом взросления». Лакруа в своем предсмертной исповеди рассказвает историю своего падения, порой тратя десятки страниц на то, что можно было бы назвать лишь несущественными мелочами, зато ускользая от глубочайших событий всего одним-двумя словами, будо все равно даже сейчас стесняется и утаивает правду. Несмотря на небольшой объем, роман нельзя назвать простым (и чего уж там, слишком приятным чтением). Боланьо, даже в этом небольшой объеме, создает очень плотное полотно текста, наполненное множеством других голосов, историй, вложенных друг в друга, словно в своеобразной матрешке, которые можно понять только владея контекстом тогдашней политической и культурной ситуации в Чили.

Тем не менее, я думаю, это отличная отправная точка для знакомства с творчеством Боланьо, если вы пока боитесь подступиться к его крупной прозе. Вот у меня уже очень давно на примете были еще его «Savage Detectives». 3/5

«A Perfect Day to Be Alone» Nanae Aoyama

Наглядная иллюстрация того, что простые решения не всегда бывают самыми лучшими.

Аннотация романа обещала некую историю ~~страданий~~ взросления молодой 20-летней девушки по имени Тизду, которая в силу обстоятельств вынуждена переехать и жить в ветхий дом своей эксцентричной 71-летней дальней родственницы Гинко, живущей в Токио. Живя в условиях «неидеальной симметрии», две женщины заключают шаткий союз, но их контрастные характеры часто приводят к различным трениям и непониманию.

История разворачивается в течение четырех сезонов, в ходе которых Тидзу постепенно справляется с внезапно свалившимися на нее трудностями вынужденно ранней взрослой жизни. Через наблюдения за своей пожилой родственницей и мелочи их совместного существования (кошки, поезда и мисо-суп) Тидзу постепенно начинает обретать опору и открывать для себя чувство независимости и самосознания в своем одиночестве. Данный роман считается «маленькой жемчужиной» и «современной японской классикой», которая с горько-сладкой ясностью передает суть молодости в лице яркой представительницы «потерянного поколения».

It all seemed so hopeless. When would I stop feeling so alone, I wondered, and then flinched at my own thought. Was I really so scared of being on my own? It seemed like such a childish thing to be afraid of…

Если честно, книга очень сильно мне напомнила роман датской писательницы Хелле Хелле «This Should be Written in the Present Tense», но только с японским вайбиком. Такая же тупиковая, не очень приятная молодая героиня, которая не знает что делать со своей жизнью. Те же бесконечные описания поездок и железнодорожной станции. Те же унылые будни и тихая невыносимость бытия. Тот же унылый секс с рандомными парнями, которых она едва знает.

He’d been in the year above me at school and was now studying something called systems engineering at university. He wasn’t very serious about it, and mainly just sat in his apartment playing video games. I would sit there watching him from behind, reading books or just letting my thoughts drift. When he’d reached a certain point in his game he would stop and we’d have sex – fumbling, childish sex. About a third of the time, I’d turn him down.

Having sex for the first time in a while was awkward. I kept having to remind myself how it all worked. When he took off his clothes, his body was the same pale color all over. The cats on the wall looked on. After we’d finished, I felt a wave of embarrassment.

Та же сплошная беспросветность и глубокое внутреннее одиночество. Не знаю, может быть, это такая общая отличительная черта литературы начала 2000-х годов с ее ярко выраженным тяготением к трэш-реализму. Я не разделяю этой щемяще-зудящей ностальгии по тому времени, и вообще к романтизации «бытовухи», сюжетам без сюжета и героям без геройства.

Soon after I moved into the dormitory, Ando invited me out for drinks with some people from her department, and it was there that I met him. A married man. That was a change. If anything even happened between us, it would mean he was cheating. We exchanged contact details and, with the drinks in us, held hands all the way to the station where we parted ways. He invited me to join him for a meal and a day at the races the following Sunday. It was possible that he really liked me. Still, I told myself that however excited or worried I became, however high my hopes got, things would simply work out the way they worked out.

В завершении романа автор попыталась выдать нечто похожее на оптимистичную концовку, пришедшую вместе с более-менее нормальным парнем, который оказался... женатым мужчиной.

Ну, такое. 2/5

«The Mistletoe Bet» Maren Moore

Я даже не знаю, и чего меня вдруг дернуло прочитать эту книгу...

Хотя нет, знаю.

Тот самый случай, когда нельзя судить по книге по ее обложке. Приятная иллюстрация, похожая на новогодний Advent calendar и небольшой объем смотрелись слишком заманчиво, чтобы не попробовать хотя бы немного поднять себе настроение «милой рождественской историей».

Начиная читать, я ожидала чего-то вроде фильмов «Hallmark» — максимум новогодней атмосферы, минимум смысла. Легкое, романтичное, ни к чему не обязывающее и ни на что не претендующее чтиво на один вечер.

Собственно, именно так все и начиналось.

Обычный для подобного рода жанра троп grumpy—sunshine romance. Главная героиня Куинн Скотт ненавидит Рождество. После развода родителей в детстве этот праздник ассоциируется у нее только с болью и разочарованием. Спустя годы она вынуждена вернуться в свой родной городок Строуберри-Холлоу на праздники, где сталкивается со своей детской влюбленностью — Паркером Грантом, лучшим другом ее брата. И, по совместительству, сексуальным доктором в этом маленьком городке, который обожает Рождество. Он целует Куинн под омелой и предлагает ей пари: он уверен, что сможет заставить ее снова полюбить Рождество за семь дней, пока она гостит дома.

Паркер использует все свое обаяние, чтобы погрузить Куинн в рождественскую атмосферу: они вместе украшают елку, пекут печенье, катаются на коньках… Конечно, ближе к середине он погружает в нее уже кое-что другое...

Новогодние праздники еще никогда не были такими горячими.

No, Parker Grant’s cock is huge.
There’s no other way to say it, and for a second, I’m a little worried about whether or not it’s going to fit. Long and veiny with a thick mushroom head.
My mouth literally waters at the sight of him. I want to taste him so badly.
In no hurry, he slides his hands up the outer parts of my thighs, and grips them in his hands. For once, I’m happy about my thick thighs.
Thank God I shaved my entire body before coming here today or this would’ve been embarrassing.
Parker dips his head between my thighs, rubbing the coarse hair of his stubble along the sensitive skin before dragging his nose along my folds and inhaling deeply.
“You smell so fucking good, Quinn.” Using his fingers, he parts my lips, exposing my throbbing clit, and then flicks it with his tongue.

Если честно, начиная с середины мне было как-то даже не очень удобно продолжать это читать.

Такое ощущение, что автор просто ~~мастурбровала~~ манифестировала на все свои основные хотелки: маленькая полноватая героиня с большими комплексами, в которую неожиданно влюбляется сексуальный мужик, не страдающий от предубеждений к оральному сексу. Поддерживало мой не совсем здоровый интерес к этой истории только любопытство на что хватит фантазии автора с засовыванием каких-нибудь нестандартных предметов (например, новогодних хлопушек) по примеру «лучших» авторов жанра. Но нет. Все прошло по классике. Хотя без сцены с «медицинским осмотром» на столе у сексуального доктора, конечно, не обошлось.

Отсюда урок.

При выборе «легкого чтения» обращайте внимание не на обложку, а внимательно читайте аннотацию. А еще лучше отзывы с рейтингом 1-3 балла. Они всегда самые объективные. 1/5

«Общество для Генри» Пелам Гренвилл Вудхаус

«Общество для Генри» вышло в 1967 году и является одной из самых поздних работ метра изящной юмористической прозы Пелама Гренвилла Вудхауса. Читая его, я постоянно ловила себя на мысли, что вспоминала слова из его собственной же биографии, где он говорил про «халтуру». Тогда у него уже не было сил заморачиваться с тем, чтобы придумывать новые сюжеты и персонажей, и он просто брал их из своих старых книг — «все равно никто не заметит». Ведь все равно никогда все его книги не читал.

Я заметила.

Этот роман мне чем-то напомнил «Весеннюю лихорадку», я даже открыла ту книгу, чтобы сравнить ощущения, не ошиблась ли я. Да, ощущение было вполне верным.

В типичной для Вудхауса манере, сюжет романа представляет собой запутанную комедию положений, в которой все герои преследуют свои противоречивые, иногда противоположные цели. Главный герой, Генри Параден, отчаянно нуждается в деньгах. Единственный способ их получить — продать свое поместье Эшби-Холл с монструозным замком, который он сам находит омерзительным. Потенциальный покупатель — его богатый американский кузен, миллионер Дж. Уэнделл Стикни, по совместительству страстный коллекционер старинных французских пресс-папье восемнадцатого века.

Однако у Уэнделла Стикни есть своя проблемка: он хочет избавиться от своей властной и назойливой тетушки Келли, которая, по совпадению, тоже ищет способ стать независимой от племянника и получить немного денег. Кроме того, у Генри есть любимая племянница Джейн и не очень любимый обаятельный племянник-раздолбай по имени Алджи, который вечно попадает во всякие сомнительные передряги. А у этого племянника есть лучший друг, Билл, который случайно встречает его сестру Джейн и в нее влюбляется… А она оказывается уже помолвленной с их другим заклятым школьным другом, который теперь стал модным столичным декоратором… В общем, как вы уже сами поняли, ВСЕ СЛОЖНО.

Роман лихо закручивается вокруг взаимных попыток героев (в основном Алжди) манипулировать друг другом. Как обычно, кое-то кто приезжает в поместье, выдавая себя за другого человека, как обычно, возникает много путаницы и «конфликтов интереса», когда каждый персонаж пытается решить свои финансовые или сердечные проблемы и попадает в абсурдную ситуацию.

Но все так или иначе заканчивается счастливой концовкой в лучших традициях легкой юмористической прозы Вудхауса, оставляя приятное послевкусие хорошего настроения от тонкого юмора автора и светлой грусти, что роман закончился так быстро. Потому что даже самые проходные его работы выше по своему уровню любого современного «бестселлера» с миллионными просмотрами и тысячами лайков.

Last but not least.

Также хочется сказать, что я очень рада, что наконец-то начали издавать несерийные романы Вудхауса. Потому что раньше мне приходилось привозить его книги из поездок (сколько могла утащить), так как в те голодные годы в моем городе купить что-то кроме серии про «Дживса и Вустера» было невозможно.

Если бы у меня была такая возможность, я скупила бы ВСЕ его книги.

Несколько огорчает, что качество издания разнится от тома к тому. Например, в двух соседних главах (не конкретно в этом романе) фамилия героя пишется ТРЕМЯ разными способами, встречаются также и другие опечатки. Бумага очень тонкая, газетная. Типографская краска легко смазывается, если неосторожно коснуться текста пальцем. Под красивой суперобложкой очень простая синяя «корочка» в духе советской классики с золотым тиснением фамилии и имени автора.

Все бы ничего, но при цене 700-1000 рублей за том вам не кажется за такое качество это… несколько дороговато? 3/5