✅💜📖 3. РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН: "НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ".
ЧАСТЬ I (ОПЫТЬI)
БЛАГОРАЗУМИЕ
Какое имею я право писать о благоразумии? У меня его не то мало, не то состоит оно во мне в положении чисто отрицательном. Всё моё благоразумие заключается в том, чтобы избегать неприятностей или, же, идти наперекор им, а не в том, чтобы выдумывать отменные руководства и правила. Я не обладаю тайною ловко держать себя и любезно извернуться при виде сделанного мне зла. Нет у меня и умения мудро распоряжаться деньгами, домоводством; и кто, только, взглянет на мой сад, то, немедленно, сообразит, что не мешало бы мне развести другой. Однако, я люблю положительность, ненавижу нерешительность и людей, не имеющих ясного, дальновидного взгляда. Следовательно, моё право писáть о благоразумии совершенно то же, какое я имею толковать о поэзии, о святости. Мы пишем по влечению, и прямому, и противоположному, а не вследствие собственной опытности, и, часто, описываем свойства, которых у нас нет.
По моему мнению, благоразумие есть добропорядочность внешних чувств; изучение наружного, видимого. Это самое объективное действие нашей души; это - божество, промышляющее о животном. Благоразумие обращается с миром физическим по законам мира физического; подчиняясь им, оно охраняет здоровье телесное; бодрость, же, духа охраняет оно своим повиновением законам духовным. Мир внешних чувств есть мир призрачный; он существует не сам для себя, но он облечён характером символа. Похвальное благоразумие, или знание внешности вещей, сознаёт соприсутствие других законов; оно понимает, что его радение второстепенно и что его блюстительность относится к оболочке, но не к самому сердцу предметов. Благоразумие, отчуждённое от других качеств, есть ложное благоразумие. Оно законно, лишь, в смысле естественной истории воплотившейся души, лишь, в своей должности развивать пред нею многоценный свиток законов природы под тесным небосклоном её внешних чувств.
Степени для успешного ознакомления с миром безчисленны; для настоящего нашего обзора достаточно обозначить их три. Есть такой род людей, который живёт только ради пользы символа; в этом отделе богатство и здоровье почитаются наиважнейшими благами. Другой разряд, повысившись над предыдущими торгашами, прилепляется к красоте символа: сюда относятся естествоиспытатели, учёные, поэты, художники. Третий отдел всем своим бытием, уже, переступает за черту красоты символа и поклоняется самой сущности, для которой символ служит, только, отражением: это люди мудрые. Первые имеют толк, вторые - вкус, третьи - духовное провидение. Много уходит времени, пока человек добирается до вершины лестницы; но, достигнув её, он проникает смысл символа и наслаждается им вполне. Око его отверзается для красоты нетленной, и если он водрузит шатёр свой на священной и светоносной вершине видимой природы, уже не житницы, не дома примется он там строить, но, возблагоговеет пред величием Творца, которое провидится ему с лучезар ностью солнца, через каждую скважину, каждую расселину.
Наш свет переполнен поступками и пословицами, внушёнными благоразумием унизительным, обожающим одну материю, как будто в человеке нет ничего другого, кроме ушей, нёба, носа, глаз и пальцев! Как будто единственное назначение благоразумия состоит в спросе: А выпечется ли из этого хлеб? Благоразумие такого рода, - точь в точь та болезнь, которая утолщает кожу до того, что уничтожает, этим, все прочие органы тела. Развитие, же, духа, удостоверяя нас в высоком начале видимого мира и устремляя человека к совершенству, как к высшей цели его назначения, низводит всё остальное: здоровье, богатство, земную ли жизнь - на степень средств. Подобное развитие доказывает, что благоразумие - не есть какая-то особенная добродетель, но, только, имя, которое принимает мудрость в своих отношениях к телесному составу и к его потребностям. И, потому, всякий, вполне образованный, человек и думает, и говорит, что богатство, вес общественный и гражданский, сильное личное влияние, увлекательная и неотразимая ловкость, имеют значение чрезвычайно важное, как свидетельства могущества духа. Но, если такой человек видит, что его собрат потерял равновесие, что он мечется во все стороны за делом или за удовольствием из одной страсти что-нибудь делать и как-нибудь веселиться, то он заключает, что такой собрат, ещё, может быть звеном или колесом в механизме всемирном, но что сам по себе он развит, ещё, недостаточно.
Дрянное благоразумие, не ищущее ничего далее своих пяти чувств, есть божество глупцов и трусов. Над ними подшутила сама природа, и их-то, по преимуществу, и литература, и комедия избирают целью своих насмешек. Но, законное благоразумие ставит пределы чувственности вследствие своего знания мира внутреннего, действительного. Нам стóит, только, раз приобрести это знание и определить своей длительности и своему времяпровождению место, им соответствующее, чтобы каждое заявление нашего внимания к условиям физического мира получило вознаграждение. Потому что, бытие наше, которое, по-видимому, находится в такой зависимости от природы внешней, от солнца, от луны, от перемены времён года, но, которое, однако, осваивается и обживается во всяком климате, - это бытие, всегда готовое на добро и на зло, пристрастное к роскоши, избегающее холода, голода и досадной уплаты долгов, оно, тем не менее, вычитывает все свои первые уроки - помимо открытых скрижалей природы - в своём внутреннем мире ощущений и сознаний.
Благоразумие не пойдёт наперекор природе и не станет спорить о том, зачем она такая, а не другая; оно принимает её законы, так, как они есть, в её условиях, подходящих с наилучшею соответственностью к естеству человеческому. Благоразумие чтит пространство, время, сон, телесные потребности, закон полярности, роста, смерти. Оно убеждается, что солнце и луна, эти всем известные формалисты небесной тверди, совершают свои суточные и годовые круговращения для того, чтоб очертить пределами и законами времени человека, это вечно уклоняющееся существо, что его со всех сторон облегает упорная, неподатливая материя, никогда не отдаляющаяся от своей химической рутины, что человек живёт на шаре, насквозь проникнутом, везде и повсюду окружённом уставами природы, и что на своей поверхности этот шар размежёван на гражданские участки и владения, которые налагают стеснения и ограничения на каждого из его врéменных обитателей.
Прекрасны законы времени и пространства! Ниспровергая их, по невежеству и непониманию, мы открываем за ними мрачные вертепы и опасные логовища. Пошарьте в улье неосторожными руками, и, вместо мёда, вы вызовите на себя рой пчёл. Человек обязан, в точности, ознакомиться с обыденными вещами, из которых слагается наша жизнь. У него есть руки - пусть ими касается и осязает; у него есть глаза - пусть ими смотрит, измеряет. Самые слова и поступки хороши тогда, когда сказаны и сделаны вовремя. Как гармонирует с ясным июньским утром чиркание косы о точильный камень! Но, как уныл этот звук в глухую осень, в руках запоздалого косаря! Люди ветреные, непредусмотрительные, всюду опаздывающие или являющиеся невпопад, портят гораздо более, нежели свои дела: они портят нрав тех, кто имеет с ними дело.
Сколько людей, преданных науке и умозрению, заставляют нас краснеть от двусмысленности своей жизни! Посмотрите на этого учёного: он превосходен, когда в нём действует побуждение, которое выше благоразумия; но, в случае, где необходим здравый смысл, он нестерпим. Вчера Юлий Цезарь, едва, приходился ему по плечо, сегодня он валяется на свалке, жалостнее Иова. Вчера, облитый сиянием мира горнего, мира ему привычного, это был первый из первых; сегодня пришла нужда, постигла хворость, и он прибегает к похвальбе, он рисуется, потому что, верно, уж, никто другой не станет его чествовать в теперешнем виде. Он похож на тех потребителей опиума, что шатаются по константинопольским базарам, иссохшие, пожелтевшие, оборванные, отупевшие, до того часа, как откроются лавки. Настанет вечер, они проглотят свою порцию и делаются покойны, оживлённы, почти вдохновенны. И пред кем из нас не пронеслась трагедией безрассудная растрата сил у людей с гениальными способностями, которые, потом, целые годы маются в нужде, в лишениях, и - гиганты, заколотые булавками, клонятся долу, оскудевшие, оледенелые, не принеся своих естественных плодов. Мы выдумали очень громкие слова, для того, чтобы прикрывать нашу чувственность; но, никакой талант в мире не может облагородить привычек невоздержания. Даровитые люди делают вид, что нарушение чувственных законов считают пустяками в сравнении со своим благоговением к искусству; но, искусство вопиет за себя и уличает их, что никогда не наставляло ни на разврат, ни на кутёж, ни на наклонность собирать жатву там, где ничего не было посеяно. Искусство их умаляется с каждым понижением нравственности, умаляется от каждой погрешности против здравого смысла. Пренебрежённые основы мстят своим хулителям, и пренебрегавший малыми вещами погубит себя ещё несравненно малейшими. Гётев «Тасс» не только превосходный исторический очерк, но и настоящая трагедия. Бедствия тысячи людей, угнетённых и умерщвлённых каким-нибудь извергом Ричардом III, по моему мнению, не причиняют таких страданий, как эти страшные раны, которые обоюдно наносят один другому Антонио и Тасс. Оба, по-видимому, полны прямодушия; только, один просто и откровенно живёт по правилам светской мудрости, тогда как другой, пламеневший всеми божественными чувствами, предаётся, однако, наслаждениям материальным, хотя бы и рад не подчиняться их владычеству. Вот страдание, которое испытываем все мы! Вот узел, который мы не в силах развязать! И то, что сбылось с Тассом, часто встречается в современных биографиях. Человек гениальный, пылкого темперамента, не щекотливый насчёт законов чувственных, много позволявший и всё себе извинявший, в весьма скорое время становится пасмурным, задорным, недотыкой, настоящим терновым кустом для себя и для других.
Но, кто осмелится обвинять другого в неблагоразумии? Кто из нас благоразумен? Те, которых мы называем великими людьми, ещё неблагоразумнее прочих. Есть, есть роковой разлад в ваших отношениях с природою; он исказил весь строй нашей жизни, он сделал к нам враждебным каждый из её законов, и, теперь, эти законы природы побуждают, как мне кажется, все умы и все сердца водворить между нами новый лучший порядок Да, да, нам необходимо приступить, со многими вопросами к высочайшей Мудрости, испросить Её советов, и от Неё узнать - красота, гений, здоровье, составляющия, теперь, исключения, - не суть ли в своём основании всеобщее достояние человеческой природы? Нам незнакомы, ещё, до сих пор, ни свойства растений, ни свойства животных, ни законы физического мира, и, несмотря на нашу любознательность и склонность к этим предметам, всё, их касающееся, подлежит, ещё, догадкам и вымыслу. Возьмём другой пример: поэзия и благоразумие должны, бы, быть тождественны. Если бы эта тождественность существовала на деле, законодателем был бы поэт, и самое высшее лирическое вдохновение служило бы не поводом к укору и к оскорблению, а к обнародованию кодекса просвещения и гражданственности, к распределению трудов, занятий и назначения каждого дня. Теперь, же, эти свойства как будто непримиримо разлучены. Мы нарушили один закон за другим, стои́м посреди развалин и, если где-нибудь, случайно, заметим совместимость разума с вдохновением, так считаем это чудом.
Красота должна бы быть принадлежностью каждого мужчины, каждой женщины, а, между тем, красота - редкость; точно то же можно сказать о здоровье и о крепости тела. А гений? Разве это отвлечённость, а не воплощение? Разве не следовало бы ему быть не гением, одиноко стоящим, взявшимся Бог весть откуда, а, напротив, законным, гениальным сыном гениального отца, и каждому ребёнку, уже, рождаться вдохновенным? Где, же, теперь гений без примеси и в каком младенце может он надёжно сохраниться? Из одной учтивости называем мы гением полупроблески света; этим именем величаем мы талант, променянный на звонкую монету; талант блестящий, сегодня, для того, чтобы славно пообедать и славно поспать завтра, и посмотрите: повсюду человеческие общества находятся в руках - как их по справедливости называют - людей партий, а не людей божественных. Такие люди пользуются своим преобладанием для того, чтобы ещё более утончить чувственные наслаждения, а не для того, чтобы вести против них открытую войну. Напротив того, истинный гений - аскет по природе, аскет, полный благоговения и любви. Прекрасные души смотрят на чувственные влечения, как на немощь; они видят красоту в границах, которые их сдерживают, и в нравах, которые им противодействуют.
Так не лучше ли человеку покориться при первых наказаниях и горьких проучениях, которые не замедляет насылать ему природа с целью вразумить его в том, что он не должен дожидаться других благ, кроме плодов, выработанных собственным трудом и владычеством над самим собою? Конечно, и богатство, и пропитание, и климат, и общественное положение имеют своё значение, и мы должны сообразоваться с их справедливыми требованиями. Но, пусть человек более смотрит на природу, как на свою верную, неотступную наставницу, и пусть её совершенно правильный ход служит для нас мерилом наших уклонений. Некоторая доля мудрости, непременно, добудется из каждого поступка естественного и благонамеренного; время, рано или поздно, открывает нам цену самых простых фактов, таких, например, что не худо делать из ночи ночь, из дня день; не худо умерять свою расточительность и убедиться, что почти столько же нужно благоразумия для хорошего управления своим частным домом и хозяйством, сколько для управления целым государством. В этом смысле можно многое сказать в защиту оптимизма и указать на тихие струи радости и довольства, которые могут повстречаться вам и на улицах предместий, и в каждом укромном уголке этого прекрасного мира, пусть, только, человек остаётся верен раз постановленным законам, и удовлетворение его не минует. Есть гораздо более разницы между качеством, чем между количеством удовольствий, почти равном для каждого из нас, несмотря на их разнообразие.
Человек обязан ознакомиться и с благоразумием высшего разряда; он должен знать, что всё в мире, даже самые пушинки и соломинки, подлежит законам, а не случайности; таким образом, и он пожинает, только, то, что посеял. Ему будут принадлежать плоды, взращенные его трудами; ему предоставлено достижение самообладания и его охранение от посягательства других, с которыми не следует завязывать отношений горьких и докучных, помня, что наибольшая выгода, доставляемая состоянием, есть, всё-таки, независимость. Не дóлжно пренебрегать и добродетелями второстепенными. Сколько из человеческой жизни тратится времени на ожидание! Сколько слов и обещаний оказываются обещаниями салонов, тогда как они должны бы быть непреложны, как судьба.
Мы не берёмся в наших «Опытах» касаться основных законов какой бы то ни было добродетели, уединив её от всего прочего. Природа человека симметрична; она не любит ни односторонности, ни крайностей. Благоразумие, доставляющее внешние блага, не должно быть предпочтительною наукою такого-то кружка людей, между тем, как другой кружок посвятит себя изучению героизма, святости и т. п. Нет, этим различным свойствам необходимо примириться. Конечно, благоразумие имеет в виду время текущее, лица живущие, их быт, их собственность; но, так как всякий факт имеет свой корень в душе, то и самое умение распоряжаться предметами видимыми проистекает из основательного знания их причин и начала, и, потому, добрый человек должен быть, в то же время, и человеком мудрым, и великий политик - человеком великого простосердечия. Всякое нарушение истины есть не только некоторый род самоубийства для души, свершающей это преступление, но, оно есть, притом, удар кинжала в самое сердце человеческого общества. Ход событий превращает в разорительную дань самую прибыльную ложь, тогда как, искренность оказывается наилучшею политическою мерою, потому что, вызывая откровенность, облегчает взаимные, обоюдные отношения и меняет сделку на дружбу. Имейте к людям доверие, и они будут доверчивы к вам; обходитесь с ними великодушно, и они проявят свою возвышенность с вами, хоть, может быть, по исключению и наперекор своим принятым правилам.
При обстоятельствах затруднительных и неприятных благоразумие заключается не в увёртках и в побеге, но в мужестве. Кто хочет вступить в светлые области жизни, тот должен приковать себя к решимости прямо смотреть в лицо тому, что наводит на него страх, и страх снимется, как рукой. Латинская пословица говорит: «в битве поражение начинается с глаза»; и точно: оробевший глаз чрезвычайно преувеличивает предстоящие опасности. Ужас, наводимый бурею, по преимуществу, забирается в каюты и камеры, но матросы и кормчий безустанно спорят с нею, и их силы возобновляются в борьбе, пульс бьётся ровно, как в майский солнечный день.
Истинное благоразумие, тоже, не дозволит нам вести вражду с кем бы то ни было. Мы, часто, отказываем в сочувствии и в короткости окружающему, но, дождёмся ли мы лучшего сочувствия, большей короткости? Жизнь проходит в наших приготовлениях жить. Друзья наши и спутники умирают далеко от нас; мы становимся слишком стары, чтобы следовать за новизною или искать покровительства сильных и богатых. Конечно, в среде, нас окружающей, много найдётся недостатков; конечно, в мире есть имена, восхитительные для воображения, звучные для лепета уст наших, - хороша и сладка была бы жизнь, когда бы можно проводить её с желанными спутниками... Но, если, по различным особенностям характера, вы не сойдётесь с ними душа в душу, они останутся для вас недосягаемы. Когда не Божество, а самолюбие завязывает узел людских сношений, могут ли они быть хороши, могут ли быть продолжительны?
Итак, истина, искренность, мужество, любовь, смирение и всевозможные добродетели служат опорою благоразумия или, говоря иначе, умения упрочить за собою земные блага. Не знаю, убедятся ли, когда-нибудь, в том, что весь материальный мир образован из одного газа - водорода ли, кислорода; но, мир нравственный, положительно, весь выкроен из одного целого, неделимого: начните откуда угодно, вам придётся, вскоре, удостовериться, что необходимо протвердить десять нам данных заповедей.