✅💜📖 23. РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН: "НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ".

ШЕКСПИР, ИЛИ ПОЭТ
(ЧАСТЬ 1 ИЗ 2)

Великие люди, скорее, отличаются своею высотою и обширностью, нежели оригинальностью. Если мы станем требовать такой оригинальности, которая, подобно пауку, выплетала бы ткань из собственной внутренности или открыла бы свойство глины, вымыслила кирпичи, и, тогда бы уже, построила дом, то ни один великий человек не окажется оригинальным. Не состоит достохвальная оригинальность и в не­сходстве с другими людьми. Герой стоит в толпе бойцов, в столкновении событий, но, зная людские нужды, участвуя в их желаниях, он прибавляет руке и зрению протяжение, нужное для достижения желаемой цели. Самый великий гений есть самый задолжавший человек. Поэт - не пустомеля, не крикун громче других, который, болтая обо всём, что ни попало, под­час, вымолвит и нечто путное. Нет, он сердце, согласно бьющееся со своим временем и отечеством. Его произведения не прихоть, не фантазия: он - услада и печаль, он - глубина смысла, и всё это оснащено самыми твёрдыми убеждениями, направлено к самым определённым целям, о которых едва помышляют какие бы то ни было люди и сословия его времени.

Гений нашей жизни ревнив к личностям; он не допускает индивидуального величия иначе, как под условием, чтоб в нём слились заслуги многих. Дпя гения нет выбора. Великий человек не проснётся в одно прекрасное утро, говоря: «Я полон жизни; пущусь-ка в море да отыщу антарктический материк; сегодня я найду квадратуру кругу; пороюсь в ботанике - и добуду новое пропитание для человека; мне пришла на мысль новая архитектура; я провижу но­вую механическую силу», и проч. Нет! Он сам, внезапно, очутится в потоке мыслей и обстоятельств; сам будет увлечён идеями и потребностями современников. Он стоит на пути, куда смотрят их глаза, идёт, куда указывают их руки.

Церковь, например, взрастила его среди своих обрядов и торжеств: он выносит из неё вдохновения, навеянные её гимнами, и соорудит храм, приличный её песнопениям, её процессиям. Он поставлен в центр военных действий; лагерь и звук труб содействуют его воспитанию: он воздаст улучшениями за полученное преподавание. Два графства озабочены тем, как бы доставлять муку, уголь, рыбу с места производительности на место потребления, - и он поражён мыслью о железной дороге. Каждый мастер находит свои материалы подготовленными; его сила заключается в сочувствии к окружающим, ·в склонности к материалам, которые он разрабатывает. Какая бережливость наших сил! Какое возмездие за краткость нашей жизни! Всё подложено ему под руку. Мир донёс его досюда, по предстоящему ему пути. Человечество шло впереди его, срывая холмы, засыпая провалины, наводя мосты на реки. Люди, народы, поэты, ремесленники, женщины - все работали для него, и он берёт в своё распоряжение итог их тру­да. Избери он что-нибудь другое, вне черты общего направления, вне народного сознания и историче­ского развития, и ему пришлось бы делать всё самому, и силы его истощились бы на одном подготовлении. Можно, пожалуй, сказать, что великая, гениальная сила, отнюдь, не состоит в самобытности, но, в огромной восприимчивости, возлагающей чёрную работу на мир, чтобы безпрепятственнее вбирать в свой дух вдохновение каждого часа.

Молодые годы Шекспира совпали с тою эпохою, когда английская нация настоятельно требовала драматических представлений. Двор, легко оскорбляясь политическими намёками, пытался их запрещать. Усиливающаяся энергичная партия пуритан и строгие ревнители Англиканской церкви тоже желали их запрещения. Но, народ не мог обойтись без них. Дворы харчевень, дома без крыш, временная ограда на деревенских ярмарках служили готовыми театрами для странствующих актёров. Народ вкусил эту новую забаву, и её также невозможно было отнять от него, как лишить, теперь, нас газет и журналов. Ни король, ни епископ, ни пуританин, поодиночке или в совокупности, не могли заставить умолкнуть этот óрган, который в одно время вмещал в себе балладу, эпопею, паясничество, проповедь, остроты и газету. По всем этим причинам он сделался национальным интересом, и немаловажным, - вход был дешёв и не составлял расчёта, как покупка насущного хлеба; многие хорошие учёные упоминают о нём, занимаясь историей Англии. Лучшим доказательством его жизненности служит толпа писателей, внезапно появившихся на этом поприще. Кид, Марло, Грин, Джонсон, Чепмэн, Деккер, Уэбстер, Хейвуд, Мидлтон, Пийль, Форд, Мессайнджер, Бьюмонт и Флетчер.

Уверенность в обладании сочувствием публики чрезвычайно важна для писателя, поставляющего свои труды на сцену; Ему нет времени на предварительные опыты; здесь слушатели и ценители, уже, наготове. Шекспиру содействовало в этом и многое другое. В то время, когда он оставил Стратфорд и поселился в Лондоне, существовало множество рукописных театральных пьес всех времён и писателей, которые, поочерёдно, разыгрывались на сцене. Вот история Троянской войны: её слушает публика где­-нибудь раз в неделю; вот смерть Юлия Цезаря или другое повествование из Плутарха, которое никогда ей не надоедает. Здесь целые полки завалены английскими историями, начиная с Брита и Артура до царственных Генрихов: они так занимательны для народа! Там звучит струна горестной трагедии; здесь раздаётся веселая быль Италии или Испании, известная каждому лондонскому ремесленнику. Всё это, уже, описано с бóльшим или мéньшим умением: запачканные, изорванные рукописи хранятся у суфлёра. Теперь, уж, невозможно узнать, кто был их первый творец. Они так давно достались театру, так много новых других гениев наделали в них прибавок и поправок: там введён монолог, здесь - целая сцена или вставлена песня, - что никто в мире не распишется в верности с подлинником на этих произведениях труда многих. По правде сказать, никто этого и не домогается. Чтецов у нас немного; а есть зрители и слушатели. Так, пускай они лежат себе, где лежали.

Шекспир, заодно со своими товарищами, считал эту кучу старых пьес богатым залежавшимся запасом, из которого можно делать какое угодно употребление. Если бы все prestiges, оградившие последующую трагедию, были, тогда, поставлены законом, из них не вышло бы ничего. Но, здесь здоровая жаркая кровь вполне живой Англии обращалась и в комедии, и в уличной балладе; она доставила Шекспиру ту плоть, которая нужна была его воздушной, величественной фантазии. Поэту необходим для выработки грунт отечественных преданий, они придают его искусству дóлжную соразмерность, они сродняют его с народом, ложатся основанием под его здание и, подкладывая под его руку столько уже сделанного, доставляют ему досуг и полную власть предаться всей отваге своего воображения. Короче говоря, поэт обязан таким преданиям тем, чем ваяние обязано храму. Ваяние в Египте и в Греции возросло в подчинённости архитектуре. Оно служило украшением стен храма. Сначала, грубый рельеф был иссечён на фронтоне; потом, он стал обозначаться явственнее: вот рука, вот голова отделилась от стены, но, группы все располагались в соответствии к зданию, служившему им как бы рамою. Даже по достижении скульптурою большей независимости и отдельного исполнения, преобладающий гений зодчества всё ещё требовал от изваяний известной сдержанности и спокойствия. Но, лишь только ваяние сделалось самостоятельно, перестало иметь непосредственное отношение к дворцу и к храму, оно стало клониться к упадку; причудливость, труд напоказ заменили прежнюю величавую соразмерность. Эту стрелку весов - какою зодчество было для ваяния - опасное воспарение поэтического дарования нашло в собрании драматических материалов, уже привычных народу и имевших свой род достоинств, которых не мог бы создать никакой одиночный гений, как бы ни был он велик.

В отношении содержания явствует, что Шекспир заимствовал его где только можно, и был мастер употреблять в дело свои находки. Трудолюбивые исчисления показали, что из 6043 стихов, составляющих первую, вторую и третью часть «Генриха IV», 1771 стих написан известными предшественниками Шекспира, 2373 переделал он по основанию, положенному ими, а 1899 принадлежат, собственно, ему. Продолжающиеся изыскания относят едва ли-одну драму собственно его творчеству. Замечание Малона - важный документ внешней истории Шекспира. Мне кажется, что в «Генрихе VIII» я сам ясно различаю, как стелется на первобытную скалу его плодотворное наслоение. Первая драма была написана человеком умным и мыслящим, но, с неверным слухом. Хорошо ознакомясь с его размером, я могу указать на его стихи. Прочтите монолог Уольсея и следующую, за ним, сцену с Кромвелем: вместо стиха Шекспира, у которого мысль обладает тайною сама создать для себя тон, так, что читая для смысла, лучше всего схватываешь его плавность, здесь строчки написаны по заданному размеру и, даже, несколько напоминают богословское красноречие. Но, во всей пьесе вы найдёте безошибочные следы прикосновения Шекспира, а некоторые места из описаний коронации - просто, его автограф. Странно, что хвала Королеве Елизавете написана весьма плохим размером.

Шекспир понял, что предания заключают баснословия, превосходящие все вымыслы. Если он утрачивает в том, что не ему приписывают изобретение плана, то как усиливается через это собственное его могущество; а в те времена требования оригинальности не были так легкомысленно настойчивы. Литература существовала не для миллионов: повсеместное чтение, дешёвые издания были неизвестны.

Великий поэт, являющийся во времена невсеобщей грамотности, вбирает в свою сферу свет всех разрозненных искр и лучей. Его призвание - поднести своему народу каждое умственное сокровище, цвет каждого чувства; и народ ценит его внимательность, наравне с даром изобретения. Поэтому, и поэт мало беспокоится о том, откуда почерпнул он свою мысль: из летописи или из перевода, из странствий ли по отдалённым странам или из вдохновения; каков бы ни был её источник, некритикующая публика принимает её с одинаковым радушием. Скажем более: поэт занимает, вокруг и отовсюду.

Всякий человек может сказать мудрое слово, только, не всякий знает, когда он сказал его, и не замечает, что оно вырвалось у него из множества чепухи. Но, мастер знакóм с блеском драгоценного камня: он поставит его там, где надо, где бы ни нашёл. Таково, может быть, было завидное положение Гомера, Саади, Чоусера. Они осознали, что ум всех - их ум, и были компиляторами, историографами, но, вместе с тем, и поэтами. Каждый романист - наследник и распорядитель всех сотен тысяч повестей и рассказов, оглашающих нашу Землю:

Он представляет нам Фивян и Пелонидов И горестную быль паденья славной Трои.

Влияние Чоусера заметно во всей нашей прежней литературе; ещё не так давно у него заимствовали не только Попе и Драйден, но и многие другие английские писатели, потихоньку, брали у него в заём, который легко отдать. Право, весело смотреть на избыток, пробавляющий такое множество питомцев. Впрочем, сам Чоусер славно умеет занимать у своих и у чужих. Через Лидгета и·Кекстона он поживился от Гвидо ди Колонна, который, в свою очередь, брал у Овидия, Стация и Фригуса. Потом, его благодетелями были Петрарка, Боккаччо и провансальские поэты, а с бедным Гоувером он обращается, как с каменоломней или с кирпичным заводом, из которого ему нужно построить себе дом. Он извиняется тем, что оставленное им не имеет никакой ценности, а приобретает её от его присвоения. В литературе, на практике, существует то правило, что человек, однажды оказавшийся дельным и самобытным писателем, получает право свободно распоряжаться сочинениями других. Мысль есть достояние того, кто её постигает, и того, кто умеет прилично поместить её. Некоторая неловкость отмечает употребление мысли, взятой напрокат, но, когда мы поняли, что можно из неё сделать, она становится нашей собственностью.

Так, всякая оригинальность относительна. Каждо­ му мыслителю подсобляют сзади. Как в Вестминстере и Вашингтоне, сэр Робер Пиль и Уэбстер говорят и подают голос за тысячи, так Локк и Руссо думают за тысячи и так множество источников извиваются вокруг Гомера, Мену, Саади, Мильтона: то были друзья, возлюбленные, книги, предания, пословицы, из которых они почерпнули. Те погибли, но, если бы они нам предстали, чудо, произведённое деятелями, убавилось бы намного. Но, если Бард говорит, как власть имеющий; если никто из живущих в ту пору не может с ним померяться; если в его груди есть, притом, тот Дельфийский оракул, которого можно просить обо всякой мысли, обо всякой в мире вещи: действительно ли оно так - да или нет? - и получить ответ, на который можно твёрдо положиться, - тогда все заимствования чужого ума, сделанные таким человеком, могут не смущать его совесть по части оригинальности. Влияние других книг и других умов не что иное, как дуновение дыма, в сравнении с этою, исключительно живою, существенностью, которая сказалась его духу.

Легко усмотреть, что всё, что гений написал или произвёл, не было творением одного человека, но, составилось обширным трудом общественным, для которого тысячи, одушевляемые тем же побуждением, работали, как один человек Наша английская Библия, этот дивный образец силы и звучности английского языка, не была переведена одним человеком, или единовременно: столетия и церковные собрания довели её до этого совершенства. Литургия, внушающая удивление своим величием и выразительностью, - есть цвет набожных чувств веков и народов. Молитвы, извлечённые и переведённые в разные отдалённые времена из молитв каждого Святого, из размышлений каждого духовного писателя, по всей Земле, - вот что вошло в состав Богослужения Вселенской Церкви. Определительный язык государственного права, величавая обстановка королевского двора, ясные и точные положения судопроизводства, всё это - приношения людей дальновидного, сильного ума, живших в странах, управляемых подобными законами. Переводы Плутарха оттого так превосходны, что они переведены с переводов, которые велись с первого времени его появления. Все существенные свойства и народные обороты языка были сохраняемы, а из прочего, попеременно, делался вы­бор или оно совершенно отменялось. Почти то же самое произошло, гораздо ранее, и с оригинальными жизнеописаниями Плутарха. Мир дозволяет себе вольности с мировыми книгами: «Веды», басни Эзопа и Пильпая, арабские сказки, «Илиада», романсы Сида, Шотландские менестрели, - творения не од­ного человека. Для произведения таких творений думает время, думает торжище, домашний кров, ремесленник, купец, земледелец, тщеславный: все думают для нас. Каждая книга наделяет своё время хоть одним добрым словом, и родовой всемирный гений не стыдится и не боится производить свою оригинальность из оригинальности всех; пред глазами, же, последующих веков он стоит, как летописец и воплощение своего времени.

Мы обязаны антиквариям и Шекспировскому обществу верными сведениями о развитии театрального искусства в Англии, начиная от разыгрывания мистерий при церквях духовными лицами и от окончательного отделения представлений от церкви с появлением светских пьес: «Феррексаи», «Порекса» и «Сплетен» Гуртона Нидля, - до приобретен­ия сценою тех самых драм, которые изменял; переделывал и окончательно упрочил за собою Шекспир. Обрадованное успехом и побуждаемое усиливающимся интересом своей задачи, Общество перерыло все лавки со старыми книгами, перешарило все сундуки по чердакам, не оставило и одной связки пожелтевших счетов на истребление сырости и червям; так сильна была его надежда открыть: воровал ли мальчишка Шекспир? стерёг ли он лошадей у театрального подъезда? был ли в какой школе? зачем не оставил лучшую кровать своей жене, Анне Гетсуэ?

Было что-то прилипчивое в сумасшествии, вынудившем тот век так дурно выбрать предметы, на которые падал блеск всех свечей и были уставлены все глаза: как тщательно записана всякая безделица, касающаяся королевы Елизаветы и короля Иакова, до Эссексов, Лейстеров, Берлеев и Бекингемов, и - пропущен, без малейшей заметки, стоящей внимания, основатель той новой династии, по милости которого - и одного его - ещё будет вспоминаться дом Тюдоров! - пропущен человек, объявший одушевлявшим его вдохновением все саксонские племена! - не упомянут тот, чьей мыслью, на многие столетия, станут питаться передовые народы мира, получившие от него такое-то, а не другое направление ума! В лицедее черни никто не распознал поэта человеческого рода, и тайна одинаково сохранилась от поэта и мыслителя, как от царедворца и суетного. Бэкон, этот инвентатор умственных сил человека во время Шекспира, даже не упомянул его имени! Бен Джонсон - хотя мы и натянули несколько словечек похвалы и внимания - не имел ни малейшего понятия о колоссальной славе, которой он пролепетал первый звук одобрения, вероятно, считая его весьма великодушным и ставя себя не в пример лучшим поэтом. Если, как говорит пословица, нужен ум, чтоб понять ум, то шекспирово время было бы способно оценить его. Сэр Генри Вутон родился за четыре года до Шекспира и умер двадцать лет после него; в числе его знакомых и корреспондентов я нахожу следующие лица: Теодор Беза, граф Эссекс, сэр Филипп Сидней, лорд Бэкон, сэр Вальтер Ралейг; Джон Мильтон, Беллармен, Кеплер, Коулей, Джон Пим, Пауль Сарпи, - не называя многих других, с которыми сэр Вутон, без сомнения, видался - Шекспира, Джонсона, Бьюмонта, Мессайнджера, двух Гербертов, Марлоу, Чепмена и прочих. Никогда, от появления созвездия великих мужей Греции во времена Перикла, никогда не было подобного собрания умов; их гениальность изменила им, однако, в распознании лучшей головы в мире. Наш поэт скрывался под непроницаемой маской. Горы не разглядишь вблизи. Нужно было целое сто­летие, чтоб возыметь подозрение о том, что такое Шекспир; прошли два других столетия над его могилой, пока образовалось мнение, хоть приблизительно его достойное. И как же могло быть иначе? Он отец германской литературы: с той порой, когда Лессинг представил его германцам, когда Виланд и Шлегели перевели его, совпадает быстрое развитие германской литературы. До самого XIX века, спекулятивный ум которого есть род воплощённого Гамлета, - трагедия «Гамлет» не могла найти дивующихся читателей. Теперь, литература, философия, мысль наша - всё ошекспировано. Его гений - наш горизонт, далее которого мы, ещё покамест, не смотрим. Кольридж и Гёте одни выразили это убеждение с надлежащею верностью; но, все просвещённые умы безмолвно сознают превосходство его гения и красоты.

На пути к Свету

Продолжение следует...