✅💜📖 19. РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН: "НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ".
ЧАСТЬ II
(ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА)
СВЕДЕНБОРГ, ИЛИ МИСТИК
(ЧАСТЬ 2 ИЗ 3)
...Эта теория, получившая своё начало от самых древних философов, теперь, блистательно доказывается новейшими. Её давнишний афоризм: «Природа, всегда, сходна сама с собою», то есть, Природа безпрерывно применяет один и тот же способ на различных ступенях своих действий. Например: глазок, или растительная почка, развёртывается в листок, потом, в другой; она наделена возможностью преобразовать листок в корень, стебель, чашечку, лепесток, пестик, мешочек, семя. В животном природа образует позвонок или позвоночный хребет и, модифицируя эту форму, изменяя её направление, продолжает свою работу до известного предела, довершая её, на верхнем конце, руками с их кистью и пальцами, на нижнем - ногами и ступнёю.
На вершине позвоночного столба она утверждает новый хребет, который своими впадинами, выпуклостью и округлением образует череп с соответствующими оконечностями. Верхняя челюсть может быть поставлена в параллель рукам, нижняя - ногам, зубы - пальцам. Этот новый хребет назначен для отправлений высшего разряда. По мнению Платона, в «Тимее», этот второй человек, поставленный на плечо первого, почти может отрубить своё туловище и жить независимо, своеобычно. Внутри его всё, что было сделано в туловище, повторяется ещё раз, на более высоком уровне, и природа, снова, твердит заданный урок. Мозг - это усовершенствованное, утончённое тело мысли; в нём, опять, совершается процесс питания посредством вбирания, выработки и усвоения себе опыта посредством извержения и воспроизведения новых эфирных элементов. И нет предела лестnице восхождения: ступень следует за ступенью. Всё, что стоит на грани одной, :переходит в ближайшую, последующую, в точности повторяющую каждый орган, каждое отправление предшествовавшей. Мы приноровлены к безконечности. На нас трудно угодить: мы не можем любить ничего, чему видим конец, - и его нет в природе. Окончание одного назначения переходит в назначение высшее, и такое восхождение, продолжаясь, достигает существ духовных, небесных. Сама природа помогает нашему стремлению ввысь и в безконечность. Творческие её силы, подобно композитору, безустанно наигрывают простую тему или арию, то громко, то едва внятно; то, как соло, то целым хором, сто тысяч раз отглашённым, пока и небо, и земля не наполнятся её песнью.
Притом, в ней нет такого закона всеобщности, которого нельзя бы уследить в большом и малом. Кровяные шарики обращаются в наших жилах на своей оси, как планеты на небе; круговоротные, же, движения наших умственных изысканий и заключений соответствуют течению светил. Тяготение, объяснённое Ньютоном, хорошо, но оно становится ещё выше, когда мы находим в химии распространение того же закона, начиная от сплошных масс до дробных частиц, и когда атомистическая теория указывает на ту же механичность в химических действиях. Метафизики свидетельствуют о своём роде тяготения, присущем в феноменах умственных, а приводящие в ужас статистические таблицы Франца подводят под точность цифрового исчисления каждую прихоть, каждую блажь. Если один на двадцать или тридцать тысяч человек любит есть сапоги или женится на своей бабушке, то в каждых других двадцати или тридцати тысячах найдётся человек, который, тоже, ест сапоги или женится на своей бабушке. Итак, то, что мы называем тяготением и считаем довершением, есть, только, один рукав могучей реки, для которой мы не нашли, ещё, и имени. Астрономия - превосходная вещь, но она должна войти в жизнь, чтоб получить полную свою ценность, а не ограничиваться шаровидными телами и расстояниями там, в пространствах (примеч. перев.: желание Эмерсона, несколько, уже, раз им выраженное и обращённое к астрономии, может, теперь, быть удовлетворено превосходным произведением французского астронома Фламмариона «La Pluralité des mondes habités» и не менее замечательною книuoю «Pezzani», служащей ему дополнением. Обе эти книги, действительно, ввели астрономию в жизнь; их стóит прочесть каждому мыслящему человеку).
Эти величественные рифмы или созвучия, повторяемые в мироздании, которые поражают и удивляют при каждом своём обороте, как новое, ещё невиданное выражение на лице, нам милом и хорошо знакомом; выражение, придающее его чертам вид чуждый и преображающее его облик во что-то божественное, - всё это восхищало пророческий глаз Сведенборга. Он должен быть почтён, как глава того переворота, который, осмыслив науку, дал безцельному собранию опытов форму, руководство и животрепещущее сердце. Он подсмотрел, как Природа «вьётся вокруг вечно продолжающейся спирали и ось её никогда не скрипит, и колеса никогда не рассыхаются»; иногда он, почти, был готов проникнуть в то сокровенное убежище, где она «сидит у горна, в недрах своей лаборатории»; и, между тем, его картины отличаются строгою верностью, с которою они основаны на практической анатомии. Немногие с такою проницательностью подметили или выразили неуловимый образ действий Природы и то условие, что когда он не обнаруживается в видимых проявлениях и, будто, прячется, так, что нельзя указать, куда что скрылось, то наука может и должна отыскать его следы. Это домогательство найти, куда переходит та сила, то свойство, которые довершили своё последнее действие на одном поприще и должны начать его на другом, высшем, придаёт необыкновенное оживление его «Животному Царству». Книга, почти, становится существом.
Мнение древних - Гиппократа, Левкиппа, Платона, кратко выраженное афоризмом Мальпиги: «природа, во всей полноте, пребывает и в наименьшем», - было одною из любимых тем Сведенборга. «Неизменен закон органических тел, - говорит он, - по которому бóльшая, составная или видимая, форма есть не что иное, как производство и сложность меньших, простейших, напоследок, даже, неосязаемых форм. Эти, же, действуют наподобие самых огромных, но, ещё с большим совершенством и общностью, так, что могут дать полное понятие о всей своей совокупности. Язык, например, состоит из совокупности крошечных язычков; то же - сердце, желудок, печень, - словом, каждый орган есть сложность отдельных маленьких органов, во всём сходных с большим, составным. Эта богатая идея даёт ключ ко многим тайнам. То, что недоступно для глаза по своей малости, может быть рассмотрено в совокупности; слишком, уж, громадное - в своих единичных частях. Та же мысль служит ключом и для его Богословия: «Человек есть некоторый род невыразимо малого неба; он имеет отношение к миру духов и к небу. Каждая частная мысль человека, каждое чувство, даже, самая крошечная часть чувства, есть, уже, его изображение и подобие. Достаточно одной, самой простой, мысли для постижения духа».
Отважный гений Сведенборга сделал последний шаг: он возмечтал, что может овладеть наукою из наук, - постигнуть и объяснить значение мира. Уже, в одном примечании к тóму «Животного Царства» он сказал: «В нашем изложении о Знаменательности и о Соотношениях мы поговорим о символическом и типическом сходстве и о дивных вещах, совершающихся не только в живых телах, но, повсеместно, в природе, и до того соответствующих порядку высшему, духовному, что можно присягнуть, что мир физический есть, только, символ мира духовного. Мы докажем это тем, что, выразив какой-нибудь закон физически, переведём его термины на соответствующие им отвлечённые выражения и, посредством одного этого способа, выйдет, что мы изрекли богословский догмат или духовную истину, вместо устава или закона материальной природы; хотя, нельзя подозревать, сначала, чтобы через буквальную перестановку слов могло произойти что-нибудь подобное между двумя законами, из которых каждый, взятый отдельно, по-видимому, не имеет никакого отношения к другому. Надеюсь, впоследствии, представить множество примеров подобных соотношений, вместе со словарем, содержащим название духовных предметов, которое может заменять название предметов физических. Символизм проникает все существующие тела».
Этот факт, изложенный здесь так ясно и так твёрдо, встречается и в поэзии, и в аллегориях, в баснях и в применении эмблем; он входит в состав каждого языка. Платон, как это видно по его дважды рассечённой линии, в шестой книге «Республики» имел понятие об этом факте. Бэкон находил, что истина разнится от природы, насколько печать отличается от своего оттиска, и привёл в пример несколько предложений, взятых из мира физического, с их переводом на нравственное или политическое значение. Бёме и все мистики провозглашают этот закон в своих тёмных загадочных писаниях. Поэты, по мере своего поэтического дара, употребляют символ; но он знакóм им так, как, в продолжение веков, был знакóм магнит - единственно, как игрушка. Сведенборг первый дал этому факту отдельное наукообразное положение, потому что, этот факт был присущ ему всюду и никогда не бывал ему невидим. Он, как мы, уже, это объяснили, стои́т в свя́зи с учением Сведенборга о тождественности или повторяемости, потому что, умственные прогрессии, в точности, соответствуют прогрессиям мира материального. Но, нужно было иметь большую проницательность, чтобы расположить такие вещи по порядку и по прогрессии; или, говоря по-другому, нужна была такая прямота положения, для того, чтобы основная точка зрения была так правильно установлена на самую ось мироздания.
Да, в течение пяти или шести тысячелетий Земля вскармливала род человеческий; он дошёл до наук, до философии, до религии, и, между тем, никому не удалось разглядеть соответственности значений между каждой частью одной и каждой частью другой стороны. И, до сего часа, ни одна книга в какой бы то ни было литературе не истолковала научным образом символизма предметов. Но, можно положительно утверждать, что лишь только люди получили бы малейший намёк на то, что каждый чувственный предмет: скала, животное, река, воздух, самое время и пространство - существуют не ради себя, даже, не ради какой бы то ни было окончательной материальной цели, но, как живописательная речь, гласящая иное сказание о существах и об обязанностях, - тогда все другие науки были бы отложены в сторону, и одна эта многообетная наука заняла бы все наши способности, для того, чтобы каждый человек допытывался значения всего видимого и спрашивал: почему сам я, с моими печалями и радостями, со всех сторон замкнут небосклоном, именно, в этой среде? Почему слышится мне тот же смысл в безчисленно разнообразных голосах? Зачем приходится мне читать один и тот же, но нигде, вполне, не выраженный факт на безконечно живописательном языке? Как бы то ни было, оттого ли, что таких вещей не передать ни умом, ни наукою; оттого ли, что много и много веков должны быть употреблены на то, чтобы произвести и выработать редкий и роскошный дух, для подобного назначения, - но нет кометы, слоя скалы, ископаемого, рыбы, четвероногого, поросли, которые не заняли бы, специально, многих учёных и комментаторов гораздо более, нежели значение и верховная цель всего мироздания.
Сведенборг не довольствовался кухонною пользою Земли. На пятьдесят четвёртом году его жизни им сильно овладели подобные мысли, и его глубокий и обширный ум поддался опасному убеждению - нередкому в истории верований, - что ему даровано преимущество беседовать с дýхами и с ангелами, и что его предназначение состоит, именно, в обязанности истолковать нравственное значение мира, подлежащего нашим чувствам. К весьма основательному и, вместе, тонкому и широкому воззрению на гармонию в Природе он присоединял понимание нравственных законов в их пространнейших и всеобъемлющих видах; но, вероятно, по какой-то чрезмерной склонности своего организма к образности, он видел всё не в отвлечённом смысле, но в картинах; слышал в разговорах, пересказывал как о событиях. Всякий раз, когда он покушался возвестить закон самым разумным образом, что-то принуждало его перелагать этот закон в притчу, в иносказание.
Новейшая психология не представляет ни одного подобного примера нарушенного равновесия. Главные его способности продолжали действовать совершенно нормально, и читатель, который отдаст должную часть снисхождения странностям вещателя, найдёт в его вещаниях много поучительного и много поразительных удостоверений в величии законов, провозглашаемых им; а это важнее всего того, что может предложить нам хорошо уравновешенная глупость. Сам он, стараясь описать характер своего необыкновенного состояния, говорит, что присутствие его в духовном мире сопряжено с некоторым отлучением, но, только, «мыслительной способности ума, а, отнюдь, не воли», и он утверждает, что «видит внутренним оком предметы того мира гораздое яснее, чем те, которые находятся на здешнем свете».
Приняв за убеждение, что некоторые книги Св. Писания суть настоящие аллегории или, что они написаны в состоянии вдохновенном, сверхчеловеческом, он посвятил остальные годы своей жизни на высвобождение духовного, вселенского их смысла из буквального. Он заимствовал от Платона прелестный вымысел «о весьма древнем народе, о людях лучше нас, живших ближе к богам»; Сведенборг прибавил, что «они пользовались землею символически и при виде вещественных предметов не думали о них, а, только, о том, что они изображают». Вследствие этого, он занялся розысками отношений между предметом и его значением. «Даже, органическая форма соответствует цели, к которой она предназначена». «Человек, в общности или в частности, есть организованная справедливость или несправедливость, себялюбие или самоотвержение». Причина, по которой все отдельные предметы на земле и на небе служат знаменованием, происходит от того, что они существуют влиянием на них Господа», - говорит он в Arcana. Мысль отыскать отношение всего созданного к Создателю, такая мысль, достойно осуществлённая, была бы поэмою мира, в которой вся история, все науки разыгрывали бы приличествующую им роль; эта мысль, по несчастию, была искажена и сужена направлением, исключительно, богословским, которому он поддался в своих изысканиях. Его воззрения на мироздание и не человечны, и не всемирны: они исполнены мистицизма и гебраизма (примеч.: заимствование или калька с древнееврейского языка). Он подчиняет каждый предмет видимой природы теологическому толкованию. Конь означает плотскую смышлёность; луна - веру; кошка значит то, страус - другое, артишок - третье, и жалко гнёт он каждый символ для придания ему церковного смысла. Нет, нелегко поймать скользкого Протея! В природе каждый отдельный символ играет безчисленные роли, и, наоборот, - всякий атом вещества проникает во все прочие отделы творения. Вследствие центральной тождественности каждый символ одарён возможностью выражать все качества и все несовершенства живого существа. Природа, скоро, мстит каждому педанту, посягающему наложить оковы на её волны. Она не литератор. Одно вдохновение может уловить её, подчас, и нам нужно быть на вершине наших сил и способностей, чтобы хоть что-нибудь понять в ней так, как следует. Эта неуместная богословская наклонность роковым образом понизила его изъяснение природы, и словарь символов, ещё, надлежит записать. Но, истолко ватель, ещё ожидаемый человечеством, не найдёт предшественника, стоявшего к истинной разгадке ближе Свенденборга.
На заглавных листах своих творений Сведенборг называет себя «Рабом Господа Иисуса Христа», по силе, же, своего ума и влияния он может быть назван великим богословом, и преемник ему найдётся не так скоро. Неудивительно, что глубина нравственной мудрости доставляет ему влияние законоучителя. Его религия владычествует над мыслью и находит себе повсеместное приложение. Он представляет вам её со всех сторон; одушевляет в каждое мгновение жизни, даёт цену и смысл каждому событию. Здесь преподается ему учение, сопровождающее его и во сне, и в бодрствовании; показывающее ему, при всяком помысле, из какого отдалённого истока наше мышление ведёт своё начало.
Оно указывает ему в обществе, по какому сродству он примыкает к единомышленникам и каким - к противникам; оно подводит его к предметам, находящимся в Природе, и знакомит с их происхождением и значением: какие из них дружелюбны и какие пагубны; наконец, оно отверзает ему мир будущий, удостоверяя его в продолжение тех же самых законов. Все читатели Сведенборга свидетельствуют, что дух их мужает от изучения его книг.
Чрезвычайно, однако, трудна задача критического обзора его богословских сочинений: неоспоримое их достоинство вселяет глубокое почтение, и, между тем, невозможно обойтись без серьезных оговорок. Их безмерное, песчаное изобилие похоже на саванны и пустыни, тогда как несообразности напоминают горячечный бред. Он излишне многословен в своих толкованиях; и его понятие о людском невежестве странно преувеличено. Люди, напротив, очень скоро схватывают истины подобного рода. Но, как он богат доводами, какой великолепный изыскатель всего того, что нам так нужно знать! Мысль его пребывает на сходстве самой сущности вещей; он видит его в их началах и в их отправлениях, а не в наружном их устройстве. Этот метод и порядок его изложения истин неизменен. Он постоянно проводит свои заключения от внутреннего к внешнему. И во всём какая важность, какая вескость! Его глаз ни когда не блуждает: в нём нет ни искры тщеславия, ни малейшего обращения на самого себя, по какому бы ни было движению авторского самолюбия! Пускай он теоретик, пускай умозритель, но, ни одному практическому человеку во Вселенной нейдёт принимать насмешливый вид по отношению к нему. В сравнении с ним Платон - просто, академик: его мантия, хотя из пурпурной, хоть из эфирной ткани, своими широкими складками, всё же, мешает свободе его движений. Но этот мистик величествен даже для Кесаря, и сам Ликург преклонился бы пред ним.
Сведенборг, одарённый высокою нравственною прозорливостью, Сведенборг, исправитель общепринятых заблуждений, провозвестник законов чистой этики, изъят от всякого сравнения с каким бы то ни было писателем новых времён. Ему, по праву, принадлежит место, не занятое в продолжение многих веков, среди законодателей человечества. Медленное, но властительное влияние, приобретённое им, как и другими гениями религии, должно быть так же чрезмерно и иметь свой прилив и отлив, пока оно не установится на постоянном уровне. И, конечно, всё, что есть в нём существенного и всемирного, не будет ограничено кружком людей, вполне сочувствующих его гению, но, перейдёт во всеобщее достояние мудрого и праведного образа мыслей. Мир имеет непогрешительную лабораторию: с её помощью он извлекает всё, что есть превосходного в его детях, и отметает нéмощное и ограниченное самых возвышенных умов.
Метампсихоза (примеч.: понятие, сходное с реинкарнацией), общепринятая в древней греческой мифологии, собранной Овидием, и в переселении душ Индусов, у которых она является объективно и, действительно, свершается в телах вследствие испорченной воли, - метампсихоза принимает у Сведенборга высокофилософический характер. Она субъекmuвна и, вполне, зависит от образа мыслей человека. Всё в мире, само собою, принимает различный вид, согласно с преобладающими наклонностями каждого. Каковы чувства и мысли, таков и человек; каков он, такими и кажутся ему предметы. Человек становится человеком по доброкачественности своих хотений, а не по качеству своего знания и смышлённости: «Всё, на что ни взглянут ангелы, становится ангельским. Каждый Сатана кажется для самого себя человеком; для духов, таких же падших, как сам он, - даже, очень порядочным человеком; для душ, же, очищенных, он - куча падалицы».
И, вот, мы вступаем в мир настоящей поэмы в действии. Противоборство постановлениям исчезает; всюду притяжение: родное ищет сродного. Земные браки расторгнуты. Одно внутреннее сходство соединяет в мире духовном. Каждый сам себе созидает и обитель, и положение. То, что мы называем поэтической справедливостью, свершается во мгновение ока. Дýхи терзаются страхом смерти и никак не могут припомнить, что они, уже, умерли. Те, кто были злы и коварны, боятся всех прочих. Не исполнившие дел милосердия и сострадания блуждают и носятся взад и вперед; собеседники, к которым они приближаются, понимают их свойства и отгоняют их прочь. Корыстолюбцам мнится, что они живут в подвалах, где зарыты их сокровища, и что их поедает моль...