✅💜📖 16. РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН: "НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ".
ЧАСТЬ II
(ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА)
ПЛАТОН, ИЛИ ФИЛОСОФ
(ЧАСТЬ 1 ИЗ 2)
В числе книг одни творения Платона заслуживают фанатическую похвалу, сказанную Омаром про Коран: «Сожгите библиотеки: в этой книге всё, что есть от них ценногo». Творения Платона заключают в себе образованность народов; они - краеугольный камень философских школ, главный родник литератур. Они - основные начала логики, науки счисления, изящных искусств, симметрии, поэзии, языкознания, риторики, онтологии, морали или практической мудрости. Нигде и ни в ком не проявилась такая ширь и высота умозрения. Всё, что писали, всё, что обсуждали люди мыслящее, - всё идет от Платона. Он - страшный разрушитель последующих оригинальностей. Дойдя до него, мы достигаем горы, от которой отделились все вокруг разметанные скалы. Платон - это философия; а философия - Платон. Он - слава и, вместе, укор человечеству, потому что ни одной из европейских рас не удалось прибавить ни одной идеи к его категориям.
Безбрачный, бездетный, он имеет потомками всех мыслителей из всех образованных народов, и каждый из них проникнут его духом. Сколько великих людей вызвала природа к бытию, чтоб быть его собственниками - платонистами! Боэций, Эразм, Джордано Бруно, Локк, Кольридж, Руссо, Альфиери, более или менее, были его чтецами, передававшими, под лоском своего остроумия, его превосходные мысли. Александрийцы, это созвездие гениев, - платонисты. Замечательные люди времён Елизаветы английской - платонисты. Даже, умы возвышенные, каковы Блаженный Августин, Коперник, Ньютон, Якоб Бёме, Сведенборг, Гёте, несколько падают в цене оттого, что имели - скажу ли - несчастие? родиться после этого неистощимого всемирного обобщителя: и они его должники, и они принуждены идти по его следам.
Об Елене Аргосской рассказывают, будто она была такая всесветная красавица, что всем казалась соплеменницею и сродственницею. Таков и Платон. Читает ли его англичанин, германец, американец, итальянец, - каждый готов принять его за соотечественника. Его обширная человечность переступает все границы, делящие людей по нациям.
Странно! Отыскав человека, превышающего целою головою всех современников, мы, тотчас, впадаем в сомнение: все ли его творения, действительно, принадлежат ему? Так с Гомером, с Платоном, с Рафаэлем, с Шекспиром. Эти люди магнетизируют своих современников до того, что близкие им производят ради них то, чего никогда не могли бы сделать ради самих себя. Великий человек, вследствие этого, живёт, так сказать, во многих телах: пашет, рисует, действует многими руками, и, по прошествии некоторого времени, трудно бывает распознать, какое творение, неподложно, принадлежит мастеру и какое - только, его школе?
Восхваляя Платона, мы, может быть, хвалим цитаты из Соломона, Софрония, Филолая, в особенности, же, учителя его, Сократа. Что ж! Каждая книга есть извлечение из многих книг, как каждый дом есть извлечение из каменоломен, лесов, рудников. Великий человек, Платон, совместил в себе все искусства, все науки, все знание своего времени, и, сознав себя способным к, ещё, обширнейшему синтезису (примеч.: один из способов человеческого познания, способность мысленно соединять составные части познаваемого предмета в одно целое), - без примера, ни прежде, ни после - отправился в Италию для обогащения себя тем, что добыли и подготовили для него пифагорейцы; потом - в Египет и, вероятно, ещё далее, на восток, чтобы внести в европейский дух новые элементы, в которых так нуждалась Европа. Такой обширный кругозор даёт ему право быть представителем Философии. Он сам сказал в своей «Республике»: «Гений, какой философы должны иметь, даётся редко, во всех своих условиях, одному человеку; но, отдельные его части, нередко, проявляются в отдельных лицах». Кто хочет произвести что-либо хорошее, должен, вообще, приниматься за это по побуждениям высшим. Философ должен быть более, чем философ. Платон облечён, притом, властью поэта и стои́т, как поэт, на самом высоком месте; хоть я не думаю, чтобы он обладал решительным даром лиризма, и потому, уже, не может назваться поэтом, что употребил своё поэтическое дарование не на прямую, а на дальнейшую цель.
Биография величайших гениев короче всякой другой. О них не расскажут вам ничего их двоюродные братцы. Гении живут в своих творениях; домашняя, же, или уличная их жизнь проста и чрезвычайно обыкновенна. Хотите ли узнать что-нибудь об их наклонностях и темпераменте? Самые пламенные приверженцы из их читателей весьма и весьма походят на них. В особенности, Платон не имеет никакой внешней биографии. Любил ли он, был ли женат, имел ли детей? Ничего не известно. Всё это зарисовано им, как полотно картины. Хороший камин выжигает свой дым и чад, так и философ - обращает ценность всего своего достояния на духовное усовершенствование.
Платон родился в 430 г. до Р. Х., около эпохи смерти Перикла; он принадлежал к патрициям своего времени и города. Сначала, он имел склонность к военному поприщу, но, на двадцатом году, по совету Сократа, отложил воинственные замыслы и, в продолжение десяти лет, до самой смерти Сократа, оставался его учеником. После того, он отправился в Мегару и, по приглашению Диона и Дионисия, три раза посещал двор этих сицилийских владык, несмотря на их причудливое обхождение. Он совершил путешествие по Италии, потом, по Египту, где оставался долго, как говорят, от трёх до тринадцати лет. Заходил ли он далее, в Вавилонию? - это не познано. Возвратясь в Афины, он учил в академии тех, кого привлекала к нему слава, и, по дошедшей до нас молве, умер за своими письменными занятиями, на восемьдесят первом году.
Вся биография Платона - внутренняя. Но, мы имеем верные данные насчёт высшего превосходства этого человека в умственной истории нашего рода: заметьте, что пo мере своего развития все просвещённые люди становятся его учениками. Как священный завет евреев внедрился в обыденную жизнь и в семейный быт каждого мужчины и каждой женщины в Европе и в Америке, так творения Платона предлежали и в школах философии, и пред Отцами и Учителями Церкви, и пред любителем мышления, и пред каждым поэтом: на некоторой высоте мысли нельзя обойтись без его содействия. Он стал между истиною и умом каждого человека и, можно сказать, наложил на самый способ выражения и на первоначальную форму мышления своё имя и свой штемпель. Читая его, я поражён удивительною современностью его слога и духа. В нём зародыш всего, что выработала так хорошо известная нам Европа в продолжение своей длинной исторической жизни. Все её главные черты легко можно распознать в гении Платона - и ни в ком до него. Постоянная современность служит мерилом достоинства всякого произведения искусства: она свидетельствует, что творец его не был жалко увлечен скоротечными и мутными условиями, но держался за суть и за характеристику непреходящую. Каким, же, образом Платон так воспроизвёл собою Европу, и философию, и изящную словесность? Вот задача, которую нам следует разрешить.
Это могло достаться в удел, только, человеку могучему, чистосердечному, всеобъемлющему, человеку, способному, в одно и то же, время чтить идеал, то есть, законы духа, и фатум, то есть, существующий порядок природы.
Первый период, и народа, и индивидуума, есть период безсознательных сил. Дети плачут, кричат, яростно топают ногами, оттого, что не умеют выразить своих желаний. Как только они научатся говорить и объяснять, что им нужно, они становятся тихи. Ту же caмую безпомощность и несостоятельность, в большем размере, ежедневно можно приметить в эпоху развития молоденьких мужчин и девушек. Когда понятия, ещё, сбивчивы, они говорят с пылом, с преувеличением: завираются, ссорятся; речь их полна божбы, жесты - отчаяния. Но, когда просвещение уяснит им предметы и они увидят их не в массе, не в громаде, а распределёнными в порядке, - они отвыкают от слабодушного преувеличения и выражают свои мнения последовательно. «Ах, вы меня не знаете! Никто не понимает меня!» - восклицают они; плачут, вздыхают, пишут стихи и бродят одиноко. Через месяц или два, по милости своего доброго гения, они встретят того, кто их поймёт и облегчит это вулканическое состояние. Сообщение установляется: они делаются порядочными людьми. Так бывает всегда. Слепое брожение, постепенно, уступает место порядку, познанию, истине.
В жизни каждого народа есть, также, минута, когда, выступив из периода грубой животной юности, умозрительные способности достигают в нём своей зрелости, и, между тем, ещё не обратились к микроскопическому дроблению. В такой момент человек вытягивается во всю длину лестницы создания: пятою он, ещё, касается неизмеримых сил мрака, глазами, же, и головою - ведёт беседу с солнцами и звёздами. Это - период совершеннолетнего здоровья и высшей точки могущества.
Такова, во всех отношениях, история Европы, такова она и в философии. Самые ранние её летописи, внесённые выходцами из Азии, проникнутые бредом варваризма, по большей части, погибли. То была смесь самых грубых понятий о нравственности с натуральною философией, постепенно пересиливаемая частными воззрениями одинокого преподавателя.
До времён Перикла появились семь учителей мудрости, и мы получили основания геометрии, метафизики, этики. После них властвовали делители (partialists), про изводившие начало всего существующего - кто от воды, кто от воздуха, от огня и проч. Все системы примешивали к этим началам мифологические картинные описания. Наконец, явился Платон - распределитель. Ему не нужно ни варварского малевания, ни штукатурок, ни возгласов: он в силах дать определение. Он предоставляет Азии огромность и преувеличение; с ним выступает отчётливость и постижение.
Философия есть определение; она - отчёт, который человеческий разум отдаёт себе о причинах и постановлениях мироздания. Два первенствующих факта необходимо служат, здесь, исходными точками: 1) единство или тождественность; 2) многообразие. Мы подводим всё созданное к одному, усматривая главный его закон, усматривая коренное сходство во всём и поверхность несходства. Но, каждый акт мышления, самое это усмотрение тождественности или единства удостоверяет в различии вещей. Есть одно, есть и другое. Невозможно ни говорить, ни думать, не включая обоих.
Итак, ум бывает, сначала, подстрекаем поиском причины, производящей различные действия; потом, он отыскивает причину этой причины и погружается всё далее и далее, в убеждении, что дойдёт, наконец, до причины, абсолютной и самобытной, до одной, включающей всё. «В среде солнца - свет; в среде света - истина; в среде истины - нетленное бытие», - гласят Веды.
Побуждаемый противоположными фактами, разум обращается от одного к тому, что не одно, а состоит из другого или многого, то есть, от причины к последствиям, и убеждается в существовании разнообразности и в самостоятельности обеих, тесно зависящих одна от другой. Разлучить, но, с тем, вместе, и примирить эти две совокупно слитые стихии - вот что составляет задачу мышления. Их существование, обоюдно противодействующее, обоюдно исключаемое, так тесно совпадает, однако, одно с другим, что никак нельзя решить, где одно и где его нет.
Во всех народах встречаются умы, склонные остановиться на постижении всесоздателя Единого. В восторге молитвы, в восхищённом благоговении уничтожаешь своё существование в Существе Едином. Такая склонность нашла высшее своё выражение в религиозных писаниях Востока, в особенности, в Ведах Индии, которые не заключают почти ничего другого, кроме этой идеи, и касаются самых чистых, самых возвышенных струн на её прославление.
Все Он, всё Он; враг и доброжелатель тождественны, и тождественность до того велика, что пред нею ничего не значит разнообразие и видоизменение форм. «Ты способен, - говорит верховный Кришна одному мудрецу, - понять то, что вы не отдельны от меня. Я то - что ты. Таков и мир с его богами, героями и человеческим родом. Люди усматривают различие оттого, что они в безумии невежества. В словах Я и Моё заключается невежество». «Узнайте, теперь, от меня, в чём состоит великая цель всего. Это - душа одна во всех телах, самобытная, совершенная, всепроникающая, превосходящая всю природу, неподвластная ни рождению, ни возрасту, ни смерти; вездесущая, содеянная из истинного знания, свободная, непричастная несущественности, то есть, названиям, родам, видам, - во временах прошлых, настоящих и будущих. Знание, что этот дух, единый по существу, пребывает и сам в себе, и во всех других телах, - вот мудрость того, кто постигает единство вещей. Как одна струя воздуха, проходя сквозь скважины флейты, различается по тонам гаммы, так едино естество Великого Духа, хотя, формы его разнообразны, ибо, они про исходят от последствий содеянного. Уничтожится наружный образ чего бы то ни было, и всякое несходство прекращается». - «Весь мир есть, только, проявление Вишну, который тождествен всему и должен быть познан мудрыми так, чтобы они не отличали его от себя, но считали его безразличным с собою. Я не ухожу, не прихожу, не пребываю на одном месте: ты - не ты, другие - не другие, я - не я».
Это значит, другими словами: «Всё для души, а душа - Всё; звезды и животные - преходящая живопись; свет - белый фон картины; время - призрак, форма - тюрьма и самая твердь небесная - марево».
Это значит, что душа жаждет разлиться бытием, вознестись над формою превыше Тартара, превыше небес: она жаждет высвобождения из природы.
Но, если спекулятивное созерцание устремляется к ужасающему, всепоглощающему единству, то деятельность, напротив, прямо отклоняется от него к многообразию. Каждый учёный, по расположению или по навыку, примыкает к одному из этих двух кумиров мышления. Религиозное чувство указывает ему единство; рассудок или внешние чувства - многообразие. Слишком быстрое единение или чрезмерное пристрастие к частностям и к дроблению - две одинаковые опасности для спекулатизма.
Таким наклонностям соответствует и история народов. Страна единства, неподвижных учреждений; родина философии, с наслаждением теряющейся в отвлечённостях, и людей - по убеждению и по применениям, - проникнутых верою в идею глухого, неутолимого, нескончаемого фатума, - есть Азия, осуществившая свои верования общественным установлением каст.
С другой стороны, гений Европы полон деятельности и творчества; её образованность противится кастам; её философия - поучение, а не верование; это страна изобретений, торговли, искусств, свободы. Европейская цивилизация состоит в торжестве дарований, в расширении систем; изощрённое понимание, приспособленное знание, наслаждение формами, наслаждение видимою природою - всё проявляется в результатах удобопонятных. Перикл, Афины, Греция жили и действовали в этой среде, бодрые и весёлые духом, ещё не озабоченным предвидением вреда, происходящего от всякого излишества. Пред их глазами, ещё, не было ни зловещей политической экономии, ни рокового Мальтуса, ни Лондона или Парижа. Они не помышляли о безжалостном подразделении народа с долею, определенною ткачам, пряхам, угольщикам, шерстобитам; чулочникам, слугам; ни о нищете Ирландии; ни об индийских кастах, сопротивляющихся европейским усилиям ниспровергнуть их. В ту пору разум был в полном цвете и кротости; искусства - великолепною новизною. Они резали пентиликейский мрамор, как снег, и гениальные произведения зодчества и ваяния казались делом обыкновенным, ничуть не более мудрёным постройки нового корабля на Мидфортской верфи или новой мельницы в Ловелле. Да, в те времена произведения греческого резца считались делом обыкновенным, делом в порядке вещей. Римские легионы, византийское законоведение, английская торговля, Версальские салоны, парижские кафе, паровые мельницы, паровые суда, паровые кареты виднелись в далёкой-далёкой от них перспективе, вместе с митингами каждого городка, с избирательными шарами, с журналами и дешёвыми изданиями.
Тем временем, Платон в Египте и в своих странствиях по Востоку проникался идеей о едином Божестве, в котором поглощается всё и вся. Единение Азии и дробление Европы; безокончательность духа в представлении азиатском с определительностью европейцев, с их требовательностью результатов, с наклонностью посещать оперу и довольствоваться внешностью - вот что Платон явился примирить, сочетать, и своим прикосновением он возвысил энергию обоих. Его ум вмещал в себе всё, что было превосходнейшего и в Европе, и в Азии. Метафизике и натуральной философии, которыми выразила себя первая, он подвёл основанием религиозность второй. Были или не были слышны голоса на небе в минуту его рождения? Видела ли во сне его мать, что её ребенок - сын Аполлона? Сел ли рой пчёл на его младенческие уста? До этого нам нет дела. Важно одно: родился человек, усмотревший обе стороны каждого предмета. Дивное сочетание разнородностей, столь свойственное природе; тесное единение невозможностей, неразлучное со всем видимым; его реальная и идеальная сила - было теперь преподано, во всей своей целости, сознательному постижению человека.
Если в нас нет веры в души, достойные всякого удивления, тому причиною недостаток нашей опытности. Они так редки, при теперешнем образе жизни, что кажутся нам невероятными; в первобытные, же, времена не только не было предубеждения против них, но была весьма сильная уверенность в возможность их появления.
И явилась душа, дивно уравновешенная, которая одним взглядом обнимала всю сферу мысли и постоянно видела оба полюса: причины и следствия. В руках Платона два сосуда: один с эфиром, другой с красками, и, всегда и непременно, он черпает из обоих. Мысль силится доискаться единства в единстве; поэзия, же, напротив, указывает на его разнообразные проявления посредством видимого или символического. Это обладание обоими элементами объясняет могущество и обаяние Платона.
Если он любил отвлечённые истины, то, вполне, оправдал сам себя, возвестив простейшее и общепонятное из всех начал, - возвестив абсолютное добро, правящее правителями и судящее судей. Возьмём пример: физико-философы начертали, каждый по своему, теорию мироздания - теорию атомов, огня, воды, теорию механических и физических сил. Платон, отличный знаток математики, знаток естественных законов и причин, чувствует, что все эти системы мира, основанные на причинах второстепенных, суть не что иное, как реестр, как опись. Следственно, первым догматом при изучении природы ставит он: «Провозгласим причину, подвигшую Верховного Распорядителя сотворить и устроить Вселенную. Он благ: благость несовместна ни с каким родом зависти. Непричастный зависти, Он пожелал, чтобы всё созданное, насколько то известно, было подобно Ему самому. Тот, кто поученный людьми мудрыми, признает эту первенствующую причину исходом и основою сотворения мира, тот будет обладателем истины. Всё создано ради добра: оно - причина всего, что прекрасно». Этот догмат живит и служит олицетворением его философии.
Характерное отличие ума Платона - синтез, обозначающийся во всех его особенностях. Разнообразие умственных даров со всем их превосходством легко сочетаются между собою в живом человеке, но, если взяться за их описание, они покажутся несовместимы. Даже, китайский каталог не исчислит всего, что заключалось в уме Платона. Его можно, только, постигнуть, представив себе первобытный ум в полном и свободном упражнении своих первобытных сил. В нём самая свободная непринужденность и доступность соединены с точностью геометра, а отважное воображение способствует ему овладеть, с наибольшею ясностью, самыми неопровержимыми фактами. Его учтивость патриция, его врождённое изящество, оттенённые тончайшею ирониею, но колкою и меткою, придают красоту здравомыслию и силе его красноречия. Справедливо изречение древних: «Если бы Юпитер сошёл на Землю, он стал бы говорить языком Платона».
Рядом с этим тоном образованного царедворца и согласно прямой цели различных его творений, слышится, через всё их содержание, некоторая важность, которая в «Федоне» и в «Республике» возвышается до благоговения. Платона обвиняли, будто он притворился больным во время суда над Сократом. Но, все рассказы из того времени свидетельствуют, напротив, о мужественной защите учителя пред народом; в этих рассказах упомянуто, даже, о яростном крике сборища на Платона; и собственное его отвращение к народному правлению во многих местах сочинений выражает его личное жгучее негодование. Прямодушный почитатель справедливости и чести, уже, по самóй своей природе он был до того человеколюбив, что, по кроткой снисходительности, не хотел бы лишить простолюдина и некоторых его невинных суеверий. Прибавьте к этому его верование, что дар поэзии, пророчества, высокого прови́дения проистекают от умудрённости, независимой от человека, но, что эти чудеса совершаются небесным наитием. Воссев на своего крылатого коня, он проникает через области мрака, посещает миры, неприступные для плоти; видит страждущие души, внимает приговору судей, налагающему на них кару переселений; видит Судьбы, с прялкой и ножницами, и слышит предопределённый шум их веретен.
И, между тем, осмотрительность никогда не покидает его. Так и кажется, что он прочёл надпись на вратах Вузирисова храма: «Будь смел!» - далее, на вторых воротах: «Будь смел, смел, всегда смел!» - но, остановясь пред третьими вратами, имел время разобрать: «Будь не слишком смел!» - до того превосходны его аттическая любовь меры, границы и мастерство определений. Можно, с одинаковою безопасностью, изучать логарифмы или следить за возвышенными полётами Платона. Голова его светла и тогда, когда молнии его воображения извиваются в самом небе. Процесс его мышления окончен, прежде чем он предложит его читателю; и, между тем, он изобилует чудесами искусника слова.
С какою умеренностью и самообладанием сдерживает он свои громы в момент их раскатов! Как добродушно дал он и царедворцу, и простому гражданину оружие против философских школ: «Философия - вещь очень приятная, когда обходишься с нею с приличною скромностью; но, если сойдёшься с нею короче, чем бы следовало, она портит человека». Конечно, мог быть щедро великодушен тот, кто, утвердившись в своём солнцеподобном средоточии, и с таким протяжением зрения, сохранял безоблачную веру. Ясны и точны его убеждения, ясна и точна его речь. Он смеется над сомнением, он шутит с ним, рисует, играет словами, и, вдруг, раздаётся изречение, потрясающее землю и море: «Следовательно, Калликс, я вполне убеждён на этот счёт и помышляю о том, как представить пред судиею душу свою в состоянии здравом, неповреждённом. Потому, пренебрегая почестями, которые ценит большинство людей, и устремляя глаза на истину, я, действительно, должен стараться жить сколь возможно добродетельно и таким же образом умереть, когда настанет смерть моя И всеми силами, находящимися во мне, зову я других людей, зову и тебя, Калликс, на эту борьбу, которая, верь ты мне, превышает все прочие здесь сражения». Дивная важность такого убеждения прорывается не промежуточно, для подтверждения или отрицания толков беседы; нет, она льётся потоком света.
И заслуживает большего вероятия человек, который к наилучшему образу мыслей присоединяет соразмерность и равенство всех своих способностей! Люди по нём могут судить, какова польза их собственных провидений света, мыслей, внезапно их посещающих, и какую дóлжно придавать им цену. Безукоризненно здравый смысл служит ему ручательством и руководством при истолковании Вселенной. Он разумен, как бывает, вообще, разумен поэт и философ; но, преимущественно, перед ними он обладает могучим, всепокоряющим искусством примирить свою поэзию с земным правдоподобием: он умеет навести мост от городских улиц до Атлантиды, и никогда не пренебрегает постепенностью. Будь бездна, с одной стороны, обаятельна, сколько угодно, - подымаясь с долины на гору, он удержит свою мысль на скользкой покатости...