✅💜📖 9. РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН: "НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ".
ЧАСТЬ I (ОПЫТЬI)
3АКОНЫ ДУХА (ЧАСТЬ 2 ИЗ 2)
Нам приносят объявление, что «сего июля, 4-гo числа, г. Гренд скажет публичную речь»; «6-го, же, июля, г. Хенд скажет свою публичную речь». Мы не пойдём ни к тому, ни к другому, заранее зная, что эти господа не сообщат слушателям ни одного дуновения от своих способностей, от своего бытия. О, если бы можно было вступить с ними в подобное общение, мы бы отложили все дела и заботы; больные велели бы нести себя на носилках на такую беседу! Но, публичная речь есть ловушка, ложь, изъявление недостатка доверия к слушателям; это узда, налагаемая на их мысль: не сообщение, не живое слово, не человек.
Когда, же, убедимся мы, что вещь, сказанная словами, нисколько ими не утверждена? Она утверждается сама собою, по своей внутренней ценности; никакие риторические фигуры, правдоподобия и словопрения не придадут ей характер неоспоримой очевидности.
Та же Немезида стоит на челе всех прочих умственных трудов. Влияние каждого сочинения на публику может быть математически рассчитано на основании глубины мысли, вложенной в него. Если оно возбуждает вашу мысль, если могучий голос красноречия заставляет вас трепетать, волноваться и выводит вас из застоя, действие читаемой вами книги на дух людей будет обширно, медленно, продолжительно. Если, же, эти листы не задевают в вас ничего существенного, они исчезнут, как мóшки, через час времени. Никогда не выйдет из моды то, что сказано и написано с искренностью. Возьмите девизом совет Сиднея: «Пиши, вглядываясь в твоё сердце!». Я не думаю, чтобы доводы, не трогающие меня за живое, не касающиеся сущности моего бытия, могли чрезвычайно поразить других людей. Только, жизнь порождает жизнь. Писатель, извлекающий свои сюжеты из всего, что жужжит вокруг ушей, вместо того, чтобы выносить их из своей души, должен бы знать, что он потеряет гораздо более, чем выиграет. Когда его друзья и половина публики откричит: «Что за поэзия! что за гений!» - вслед за тем окажется, что это пламя не распространяет никакой живительной теплоты. Не шумные чтецы только что появившейся книги устанавливают её окончательный приговор: его изрекает публика неподкупная, безстрашная, неподвластная пристрастию; публика; похожая на небесное судилище. Блекмор, Коцебу, Полокк могут продержаться одну ночь, но, Моисей и Платон живут вечно. Едва ли, в одно и то же время, на всем Земном шаре двенадцать человек читают, с толком, Платона; никогда не наберётся ему столько чтецов, чтобы можно, в скором времени, распродать всё издание, и, между тем, его творения являются пред каждым новым поколением, будто предлагаемые самою рукою провидения.
Точно так же, по глубине чувства, его внушившего, может быть разочтено впечатление, производимое поступком. Великий человек не знал, что он велик; нужно было два-три века для уяснения его величия; он действовал так, потому что, таков был его долг, и ему не оставалось выбора. Его поступки казались ему весьма естественными: их порождали обстоятельства и текущее время. Теперь, же, малейшее его слово, движение руки, обыкновенный образ жизни кажутся чем-то значительным, имеющим соотношение с мировыми законами и достойным войти в повсеместное постановление.
Человек может познать и самого себя. Усматривая столько-то добра, столько-то зла в других, он отыщет мерило собственного зла и добра. Каждая способность ума, каждое движение его сердца великолепно отражается ему в уме и в сердце того или другого знакомого. Все красоты и все блага, подмечаемые им в природе, заключаются в нём самом. По правде сказать, наша Планета немногого стоит; она получает все свои красы от душ, составляющих её цвет и гордость. Долина Темпейская, Рим, Тиволи - что они, как не та же земля, вода, скалы, небо, как и всюду: но, отчего, же, другие места не столько говорят нашему сердцу?
Человек должен сам образовать себе общество, не упуская из виду то, что без всякой видимой причины он привязывается к одним и избегает других. Самые дивные таланты, самые похвальные поступки находят нас безчувственными; но, как легка, как полна победа тех, кто сходен с нами, близок нам по душе. Это брат, это сестра, данные нам провидением; как тихо и просто подходят они к нам, как накоротке сходятся, - подумаешь: одна кровь течёт в наших жилах! И, мы сближаемся с ними до того, что такой союз не кажется нам приобретением единомышленника, а, скорее, отрешением от самих себя. Что за облегчение, что за освежение! Неразлучность с ними походит на отрадное одиночество.
Во дни нашей греховодности мы нелепо думаем, что обязаны держаться и к тем, и к другим вследствие общественного устава, одинакового покроя платья, равенства рождения, воспитания и личных заслуг. Позднее, мы сознаём, что друг души моей встретился мне на моём, именно, пути: я, вполне, отдавался ему, он - мне, и рождённые под одною и тою же широтою небесною, мы оба были взлелеяны теми же впечатлениями; в нас отразились одинаковые опыты. Сколько учёных, стойко вдохновенных людей совершают преступления против самих·себя, начиная, вдруг, рядиться и перенимать манеры светских щёголей, волочась за причудливою, красивенькою девочкою, вместо того, чтобы благоговейно и возвышенно-страстно остановиться перед женщиною с душою ясною, прекрасною, многообетною.
Великому сердцу всегда даётся великая любовь. И, напротив, ничто так строго не карается, как упущение из виду созвучия духовных сил, которое одно должно быть положено в основание жизни семейной и общественной. Опять, повторяю: ничто так не карается, как безумное легкомыслие при выборе спутников нашей жизни. Ещё менее прощается непризнание возвышенной души и упорство идти к ней навстречу с благородным радушием. Когда то, чего мы давно желали, сбывается и блестит над нами, как волшебный луч, исшедший из дальнего царства небес, продолжать быть грубым и язвительным, принимать подобное посещение с уличною болтовнёю и подозрительностью - есть признак такой пошлости, которая в состоянии запереть себе все двери Эдема. Не распознать, кому и когда следует верить и поклоняться, означает великое сумасбродство, даже, положительное помешательство. В какой бы пустыне ни возник цвет мысли и чувства, освящающий и возрождающий меня, - он мой. Предоставляю другим открывать и величать сонмы более блестящих дарований и следить за гением на его поприще, усеянном звёздами; но, я не отвергну и того, что далось одному мне, и лучше прослыву странным и безумным, чем откажусь заявить пред всеми силу и безпредельность моего сочувствия.
Человеку дана возможность установить и собственную свою цену. Всемирно и достойно всякого вероятия правило, что мы можем приобрести то, что приписываем себе. Сядьте на такое место и выберите такое положение, которое по всем правам, несомненно, прилично вам, и все подтвердят, что оно ваше. Мир принужден быть справедливым. Он с полным равнодушием предоставляет всякому, и герою и негодяю, выказать, чего он стоит. Это ваше дело, а мир примет вас по курсу, назначенному собственными вашими действиями и вашею неотъемлемою сутью. От вас зависит, раболепно ли ползать пред ним, марать своё имя или, же, начертать его чётко на своде небесном, среди постоянного хода светил.
Таковы некоторые наблюдения законов духа, вычитанные из природы вещей. Эти простые заметки могут указать нам, каково направление их струй. Но, эти струи, наша кровь, и каждая её капля - жизнь. Истина не одерживает побед отдельных: ей служит органом всё, не только прах и камни, но и самая ложь и уклонения. Врачи говорят, что законы болезней прекрасны не менее законов здоровья. Наша философия утвердительна, но, она с неменьшею готовностью принимает свидетельство и факты отрицательные: всякая тень делает посылку на Солнце. По воле Неба всё существующее в природе обязано дать о себе свидетельство. Поэтому, и свойства человека должны обрисоваться перед глазами других. Им нельзя укрыться: темнота им ненавистна, они тянутся к свету. Мимолётное слово и действие, самое слабое намерение действовать, наравне с глубоко обдуманными замыслами, выражают характер. Его выдаёт и дело, и бездействие, и сон. Вы полагаете, что, не сказав ни слова, пока говорили другие, вы утаили своё мнение и что все ждут, с любопытством, определения вашей запоздалой мудрости? Не беспокойтесь: ваше молчание красноречиво, и присутствующие знают, каково ваше суждение о рабстве, о партиях, об упомянутой личности.
Природа вдвинула скрытность в неимоверно узкие границы, тогда как правда удержала в своём подданстве все члены тела и выражение лица, которое, как говорят, никогда не лжёт. Следовательно, никто не может быть обманут, если вглядится в изменения лица. Когда человек высказывает истину в духе и с голосом истины, его глаза блистают небесным светом; но, когда цель его дурна и речь фальшива, глаза его тускнеют, иногда, даже, косят.
Совершенно излишне мучиться любопытством, какова степень уважения к нам людей; и, напрасны опасения, что наши достоинства останутся непризнанными. «Как живёшь, так и прослывёшь», - пословица, отменно, справедливая: Если кто убеждён, что может сделать нечто и сделает это лучше других, он как будто уверен, это эта истина известна всем. Мир полон дней Страшного Суда; и куда бы ни пошёл, что бы ни сделал человек, его всюду рассмотрят, точно, насквозь, и наложат на него приличествующий штемпель. В гурьбу детей такой-то школы вступает новичок, разряженный, чистенький, с пропастью игрушек и с большою спесью. Кто-нибудь из старожилов пощупает его и прехладнокровно скажет: «Пускай его себе! увидим завтра!».
Бездельник воссядет на престол. На первых порах не разглядишь, Гомер ли он или Вашингтон, но, истина воссияет, и не остаётся ни малейшего сомнения насчёт какой бы то ни было человеческой личности.
Поэтому, претензии должны бы оставаться в покое и предписать себе бездействие; они никогда не произведут ничего истинно великого. Претензия никогда не написала «Илиады», не разбила в пух и прах Ксеркса, не покорила мир христианству, не уничтожила рабство.
Сколько есть качеств в человеке, столько их и обнаруживается. Ни одно искреннее слово не пропадает даром, ни одно движение великодушия не исчезает безследно. Сердце человеческое летит навстречу словам искренности, поступкам великодушия и, мгновенно, вбирает их в себя. Человек ценится по своему достоинству. Если вы не хотите, чтобы некоторые ваши поступки были известны, - не делайте их.
Тут не поможет ни укрывательство, ни самообладание. Есть обличения и во взгляде, и в пожатии руки. Зло осквернило этого человека и уничтожает все добрые впечатления, которые он, ещё, производит. Не знаешь, почему нельзя ему довериться, но чувствуешь, что довериться нельзя. Утомлённая наружность, блуждающий взор, признаки безчувствия, отсутствия истинного знания - всё служит ему осуждением. Уже, Конфуций восклицал: «Как может человек утаиться! Как может человек скрыть себя!».
С другой стороны, прекрасной душе нечего опасаться, чтобы тайные дела её безкорыстия, справедливости и любви могли остаться без сочувствий. Одному человеку, по крайней мере, известно и доброе дело, и благородное намерение, его внушившее; он уверен, что скромное умалчивание послужит ему лучше подробных рассказов. Этот свидетель похвального поступка - он сам, его совершитель. Он заявил им своё благоговение к законам вечным, и·законы вечные, в свою очередь, воздали ему невозмутимым миром и самодовольством.
Вообще, добродетель состоит в заменении состояния казаться состоянием быть; то есть, в высокопарном свойстве, выраженном самим Богом изречением «Я есмь». И таков урок; извлечённый из всех наших наблюдений: Будь, а не кажись! Эту светскую премудрость пора предать забвению. Преклонимся пред могуществом Господа, сметём с Божественных стезей наше ничтожество, раздутое тщеславием, и мы получим от Него истину, которая одна даст сокровища и величие.
Заметим, ещё, что все наши ощущения и понятия обманчивы. Большие размеры вызывают нашу почтительность; кроме того, мы так и присмиреем при одном слове: деятельность. Это обман внешних чувств - больше ничего. Ум убогий и скудный может иметь сознание, что он ничто, если: не владеет каким-нибудь наружным знаком отличия: квакерским платьем, местечком в собрании кальвинистов или в обществе филантропов, порядочным наследством, видною должностью и тому подобным, удостоверяющим его самого, что он нечто значит. Но, ум живой и могучий, - обитатель Солнца, и в самой своей дремоте властелин создания. Мыслить - значит действовать.
Мы, же, называем бездейственным поэта, потому что, он не председатель, не купец, не водовоз! Мы поклоняемся различным установлениям, забывая, что они - произведения мысли, которая находится и в нас. Мать всякого подвига есть мысль, и самая плодотворная деятельность совершается в минуты безмолвия. Не шумные и не видные факты: женитьба, выбор и снискание должности, поступление на службу, - налагают на нашу жизнь неизгладимый отпечаток; его производит тихая дума, посетившая нас во время прогулки, у опушки леса, на окраине её дороги; дума, которая, обозрев всю нашу жизнь, даёт ей новый поворот, говоря: «Ты поступил так, а лучше бы поступить иначе». Все наши последующие годы сопровождают такую мысль, как слуги; они подчинены ей и исполняют её волю, насколько это возможно. Такой обзор или, лучше сказать, такое исправление предыдущего есть сила неизменная; она похожа на толчок, данный телу, но она направлена на нашу внутреннюю жизнь и сопутствует ей до последних пределов. Озарить человека светом незаходящим, сделать всё существо его способным безпрепятственно проникаться законом непреложным - вот цель возвышенных посещений. Ими возлагается на человека долг, чтобы все малейшие подробности его жизни, куда, только, ни обратите вы своего взгляда: его слова, поступки, Богопочтение, домоводство, общественная жизнь; его радости, одобрение и противоборство, - всё в нём служило явным выражением его свойств и его природы. С такими содействиями человек делается, вполне, самостоятелен; но если он довольствуется состоянием сбродным, луч Солнца не пронзит, истинный свет не озарит его; и глаза, даже самые полные участия, утомятся, усматривая в нём тысячу разнородных направлений, и существо, ни в чём не достигшее утверждения и единства.
Зачем, тоже, прибегать нам к ложному смирению, пренебрегать в себе человеком и образом жизни, данным ему на часть? Хороший человек, всегда, доволен своим уделом. Я чту и чествую Эпаминонда, но, я не желаю быть Эпаминондом и считаю более справедливым и полезным любить мир мне современный, а не мир его времени. Если я искренен и верен самому себе, вы не смутите меня словами: «Он действовал, а ты остаёшься в бездействии».
Похвальна деятельность, когда нужно действовать; похвально и бездействие. Если Эпаминонд, в самом деле, был такой, как я его понимаю, он, вероятно, при моих обстоятельствах, точно бы так же оставался в бездействии. Небо обширно: в нём есть простор для всех родов любви, для всех родов доблестей. И зачем нам суетиться, прислуживаться, хлопотать донельзя? Пред лицом Правды деятельность и бездействие равны. Из одного куска дерева сделан флюгер, из другого - будка на мосту: свойство дерева выказывается в том и в другом употреблении.
Я, вполне, доверяюсь распоряжениям Всевышнего. Простой факт моего пребывания на таком-то свете служит мне ручательством, что, именно, здесь нужен Ему óрган. И, когда эта обязанность мне уяснится, буду ли я отпираться, отказываться, представляя, с безвременным и суетным смирением, что я не Гомер, не Эпаминонд. Мне ли судить о том что Ему прилично, что нет: я, только, повинуюсь Его определениям. Всевышний дух меня блюдёт, и, с каждым новым днём, обогащает меня новою бодростью и веселием. Я не отрекусь от изобилия благодати под тем предлогом, что она в ином виде нисходит на других.
Если нас восхищают великодушные поступки, постараемся придать величие и нашим поступкам. Всякое действие эластично до безконечности, и смиреннейшее из них способно проникнуться отблеском небес, который затмит свет Солнца и Луны. И, во-первых, будем исполнять свои обязанности. Какая мне стать углубляться в деяния и умозрения древних греков и римлян, когда, так сказать, я не умыл, ещё, своей хари и не оправдал себя пред моими благотворителями? Как сметь мне зачитываться о военных подвигах Вашингтона, когда я не отвечал, ещё, на письма моих друзей? Не трусливый ли это побег от своего дела, для того чтоб ввязаться в дела соседей? Это чистая увёртка. Байрон сказал об Джеке Бунтинге: «Он не знал, что делать, и принялся ругаться». Не то же ли можно сказать и о нашем обращении с книгами: «Не знаешь, что делать, и примешься читать». Странное уважение оказываем мы памяти Вашингтона и других великих людей! Я считаю, что моё время и мир, в котором я вращаюсь, и мои отношения и занятия так же хороши, если, ещё, не лучше их. Дайте мне, напротив, охоту так хорошо отправлять мои обязанности, чтобы всякий развалившийся читатель, сравнивая мою и их биографию, нашёл бы, что моя во всём похожа на лучшие эпохи их жизни.
Преувеличенная оценка дарований Перикла и Сципиона и нерадение о собственных дарованиях препятствуют нам заметить равномерность во многих проявлениях врождённых способностей. Поэт берёт имя Цезаря, Велисария и пр.; если он изобразит своего героя со свойственною ему возвышенностью мыслей, с его чистотою чувств, с умом гибким и проницательным; с решимостью быстрою, отважною, изумительною; с сердцем всеобъемлющим и безтрепетным, и с жаром любви и упования; если он достойно выразит, как его герой, стяжав мир и все его драгоценности - дворцы, сады, деньги, корабли, царства, - явил своё величие в пренебрежении внешних благ, тогда верьте, что качества этого Цезаря находятся в самом поэте и что их-то красота приводит в восторг народы. Знаменитые, же, имена ни к чему не служат, если заимствующий их лишён духа жизни.
Будем верить в Богa, а не в имена, места и лица. Будем проводниками света; этим раздражительным золотым листком, чующим изменения и скопления тончайшего электрического тока. Тогда и мы различим, когда и где проявляется истинный огонь, несмотря на тысячеобразные различия риз, в которые он облекается.